ПРИЕМЫ И СПОСОБЫ ЖИВОПИСИ. – Возьмем для примера голову быка в левом нижнем углу "Поклонения волхвов" в Антверпенском музее и посмотрим, как она написана, сравнительно с головою быка в пейзаже Бергема, № 132 Дольвичской галереи. Рубенс, во-первых, намазал свой холст в горизонтальном направлении тонким слоем серовато-коричневой, ровной и прозрачной краски, по цвету очень похожей на цвет доски; горизонтальные следы, оставленные волосками кисти, так отчетливо видны, что можно было бы принять это за подражание дереву, если бы тон не был прозрачен. На этом фоне два или три сильных мазка коричневою краской изображают глаз, ноздрю и форму щеки, для чего художнику понадобилось, вероятно, не более трех или четырех минут времени, хотя голова колоссальных размеров. Затем положен фон толстым слоем белой краски теплого тона; слой этот так толст, что буквально торчит вокруг головы, которая кажется темною и как будто вырезана в нем. В заключение, пятью неопределенными мазками очень холодного тона положены пятна света на лбу и на носу, – и голова окончена. Взгляните на нее на расстоянии аршина, и перед вами будет плоская, бессмысленная, отдаленная тень, а фон будет казаться твердым, выпуклым и близким. Отойдите на надлежащее расстояние, – обнять глазом всю картину можно только на расстоянии 15–20 аршин, – и вы увидите живую, твердую, выпуклую голову животного, а фон уйдет далеко назад. Такой результат, достигнутый столь удивительными средствами, доставляет зрителю удовольствие чрезвычайное, и удовольствие это – высшего порядка. У Бергема, напротив, сначала написан темный фон, необыкновенно нежно и прозрачно, и на нем уже голова коровы буквально вылеплена ослепительными белилами; отдельные пряди волос рельефно выступают над холстом. Такой технический прием не возбуждает никакого удивления и доставил бы зрителю немного какого бы то ни было удовольствия, даже если бы результат его оказался более удачным, но и небольшое удовольствие, сначала испытанное вами, тотчас исчезает, когда вы отойдете от картины на должное расстояние; голова коровы начинает сиять как отдаленный фонарь, вместо того чтобы казаться выпуклой и близкой.
Странность приемов, однако, не есть правильный источник удовольствия. Наиболее приятное впечатление должно производиться средствами, наиболее способствующими результату, и если средства эти кажутся нам странными – это указывает исключительно на наше невежество.
Правильные источники удовольствия в технике искусства – следующие: правда, простота, таинственность, несоответствие средств, смелость и быстрота. Но надо заметить, что некоторые из этих свойств так несовместимы с другими, что могут быть соединяемы только в умеренных степенях. Например, таинственность и несоответствие средств. Чтобы видеть, что средства не соответствуют цели, мы должны видеть, какие это средства. В первых трех свойствах заключаются основные достоинства техники, а в последних трех – привлекательные ее качества; так как они главным образом обусловливают впечатление силы. Первыми тремя свойствами внимание зрителя отвлекается от средств и сосредоточивается на результате; последними тремя отвлекается от результата и сосредоточивается на средствах. Чтобы заметить бойкость или смелость техники, мы должны смотреть не на самое творение, а на то, как оно создалось, – должны думать более о палитре, чем о картине; между тем простота и таинственность заставляют нас забывать о средствах и видеть только идею. Поэтому опасно увлекаться выражением силы, связанным с тремя последними свойствами; хотя выражение это в высшей степени желательно и очевидное отсутствие его всегда тягостно и незаконно, но допускать его следует только в той мере, в какой оно совместимо с другими, главными качествами техники; как только эти последние, хотя бы в самой ничтожной степени, приносятся в жертву впечатлению силы, – оно перестает быть достоинством и превращается в блестящий порок.
ПРОСЛАВЛЕНИЕ МАТЕРИАЛА. – Из всех разнообразных правил, которыми должен руководиться художник и которые мы в настоящее время забыли или презрели, самое твердое и одно из самых практически важных – следующее.
Всякое искусство, имея дело с данным материалом, должно преследовать задачи, соответствующие этому материалу; если оно имеет в виду задачу, которая лучше может быть выполнена с помощью другого материала, – оно унижается и извращается.
Так, например, тонкость линий, легкость и сложность строения (в ветвях дерева, отдельных складках драпировок, прядях волос) легко и превосходно выражается гравюрой и живописью и чрезвычайно трудно и несовершенно поддается скульптуре. Поэтому та скульптура, которая задается специальной целью выражать эти свойства, лишается всякого достоинства; если случайно ей встретится необходимость передать их, она должна сделать это намеком, передать их настолько, насколько данный материал поддается передаче легко и без усилий; и она отнюдь не должна добиваться возможно более близкого сходства. Например, одни из лучших рисунков нашего английского акварелиста Гонта изображают птичьи гнезда; живопись вполне может передать их запутанное, волокнистое строение или мшистую поверхность, – следовательно, Гонт прав, и искусство его получило правильное применение. Но высечь из мрамора птичье гнездо было бы физически невозможно; приблизительная хотя бы передача его строения потребовала бы долгой и несносной работы. Следовательно, если скульптор поставит себе задачей изваяние гнезда и будет стараться изобразить его во всех подробностях, – он унизит свое искусство. Ему не следует даже и пытаться изобразить что-либо, кроме общей формы; передать волокнистость строения позволительно ему только в тех пределах, в каких возможно сделать это с полной легкостью.
Скажу более. Рабочий не исполнил своей обязанности, твердые правила не руководят его работой, если он не уважает свой материал, не старается выразить всю его красоту, выказать с самой выгодной стороны его отличительные свойства. Если он имеет дело с мрамором, он должен подчеркивать и выставлять на вид его прозрачность и твердость, с железом – крепость и прочность, с золотом – гибкость; он увидит, что материал всегда будет благодарен ему и что работа будет тем прекраснее, чем более она послужит к прославлению послужившего ей материала.
Архитектура
I
Ради скопления сил и знаний мы принуждены жить в городах, но выгода общения друг с другом далеко не возмещает утраты общения с природой. Нет у нас больше садов, нет наших милых полей, где мы предавались размышлениям в вечернюю пору. Задача архитектуры насколько возможно заменять нам природу, говорить нам о ней, напоминать о ее тишине, быть как природа торжественной и нежной, давать нам образы, заимствованные у природы, образы цветов, которых мы не можем более рвать, и живых существ, которые теперь далеко от нас, в своей пустыне. Если вы когда-нибудь нашли или почувствовали что-нибудь подобное на лондонской улице, если когда-нибудь она вам внушила серьезную мысль или доставила хоть проблеск искренней, тихой радости, если есть в вашем сердце способность наслаждаться ее угрюмыми решетками и мрачными зданиями, глупым великолепием магазинов и бесцветным щегольством клубов, – все прекрасно; поощряйте новые постройки в том же роде. Но если она никогда ничему вас не научила и вы никогда не сделались счастливее при виде всего этого, – не думайте, что во всем этом скрывается какая-нибудь таинственная прелесть и непонятная красота. Перестаньте притворяться, что улица нравится вам, это гнусная ложь и дикая нелепость. Ведь для вас не подлежит сомнению, что цветущий луг лучше торцовой мостовой, что свежий ветер и солнечный свет лучше промозглой сырости подвала и газового освещения бальной залы; все это вы знаете наверное, и точно так же вам должно быть известно то, что я уже говорил вам: архитектура, в которой жизнь, правда и радость, лучше архитектуры, в которой – смерть, обман и сердечное терзание; так это всегда было и будет.
II
В архитектуре нам всегда доставляет удовольствие или должно доставлять его, – проявление высокого человеческая разума; мы преклоняемся не перед прочностью, не перед законченностью; скалы всегда будут прочнее, горы больше, и все естественные предметы законченнее; источник нашего удовольствия и предмет восхваления – разум и решимость человека превозмочь предстоящие ему физические трудности. На нас действует не столько данная красота произведения, сколько выбор и замысел, заключенный в нем; прельщает не столько оно само, сколько мысль и любовь его творца; произведение всегда должно быть несовершенно, но мысли и чувства могут быть искренни и глубоки.
III
Рембрандтизм, фальшивый в живописи, прекрасен в архитектуре. Едва ли было когда-нибудь хоть одно истинно великое здание, которого поверхность не включала бы обширные массы глубокой и сильной тени. Первое, чему должен научиться молодой архитектор, это – думать пятнами, не глядя на рисунок с его жалким линейным скелетом; он должен представлять себе, как солнечный восход озарит его здание и рассеет сумрак; как раскалятся камни и как прохладно будет в щелях; как ящерицы будут греться на солнце, а птицы совьют гнезда в тени. Он должен, рисуя, ощущать жар и холод, выкапывать свои тени, как выкапывают колодцы в безводной пустыне, ковать свои света, как плавильщик кует горячий металл. Он должен полновластно распоряжаться и тенями и светом, знать, куда упадет тень и где померкнет свет; чертежи и масштабы на бумаге бесполезны; пятна света и тени – вот единственный материал его работы; его дело – придать светам достаточно широты и силы, чтобы сумрак не поглотил их, а теням – достаточно глубины, чтобы они не испарились, как лужа, на полуденном солнце.
IV
Я ничего не могу сказать положительного относительно окрашивания статуй. Ограничусь одним указанием: скульптура есть воплощение идеи, а архитектура сама по себе вещь реальная. Идея может, как я думаю, обойтись без цвета и быть окрашенной воображением зрителя; но реальный предмет должен быть реален во всех своих атрибутах: цвет его должен быть таким же определенным, как и ее форма. Следовательно, архитектуру, лишенную цвета, я считаю архитектурой несовершенной. Далее, по моему мнению, лучшая ее окраска – естественная окраска камня; она не только прочнее, но красивее и изящнее. Чтобы бороться с грубостью и мертвенностью красок, наложенных на камень или штукатурку, нужно обладать искусством и знанием настоящего художника; мы не можем рассчитывать на это, предлагая правила для общего приложения. Если придет Тинторетто или Джорджоне и пожелает выкрасить стену, мы изменим в угоду ему весь свой план и будем к его услугам; но, как архитекторы, мы должны рассчитывать только на содействие обыкновенного мастерового; когда краска накладывается механически и тоном ее руководит невежественный глаз, результат получается гораздо худший, чем грубая отёска камня. Последнее только недостаток; первое – мертвенность и разлад. В лучшем случае цвет краски настолько уступает прекрасным мягким тонам естественного камня, что следует пожертвовать в некоторой степени сложностью рисунка, если это дает нам возможность довольствоваться материалом более благородным. Если мы в деле цвета также обратимся за поучением к природе, как и в деле формы, то увидим, что пожертвование некоторой сложностью рисунка может быть необходимо и по другим причинам.
Во-первых, сообразуясь с природой, следует смотреть на здание, как на своего рода органическое существо; окрашивая его, мы должны иметь в виду единичные существа в природе, а не ее пейзажные сочетания. Наше здание, если оно задумано правильно, должно быть одним предметом и должно быть окрашено, как природа окрашивает один предмет – раковину, цветок или животное, но отнюдь не так, как она окрашивает группы предметов.
Орнамент
I
Архитекторы неискренно говорят об избытке орнамента. Орнамента никогда не может быть слишком много, когда он хорош, и всегда слишком много, когда он плох. Некоторые архитектурные стили не менее гордятся тем, что терпят орнаментацию, чем другие тем, что могут обойтись без нее; но вспомним, что стили эти в своей гордой простоте обязаны своей красотою отчасти контрасту; они были бы утомительны без перерыва. Это только отдыхи и фоны искусства; более высокое, более радостное развитие его дало нам чудные, пестрые мозаики фасадов, где кишат странные, фантастические образы и где больше таинственных видений, чем в грезах летней ночи; ворота со сводами, окаймленные плоскими листьями, лабиринты окон с перекрученной сетью разного камня и звездами света; туманные толпища колоколен и увенчанные главы куполов, – вот, быть может, единственные уцелевшие свидетели страха Божия и веры народов. Прошло все остальное, чем жили строители, – прошли все их заботы, стремления и удачи. Мы не знаем, для чего они работали, и не видим, получили ли награду. Торжество, богатство, власть, счастье – все миновало, хоть и было куплено ценою многих тяжких жертв. Но жизнь и труд их на земле увенчались одною наградой, оставили одно свидетельство – эти серые массы глубоко изрытого камня. Они унесли с собою в могилу свою власть, и почет, и ошибки, но оставили нам пламя своей веры.
Орнамента не может быть слишком много, если он хорош, то есть если в нем есть полная внутренняя связь и гармония. Но орнамента будет слишком много, если вы не можете справиться с его количеством; со всяким увеличением его увеличивается и трудность распоряжаться им. То же, что на войне: говоря теоретически, у вас не может быть слишком много солдат, но их может быть более, чем страна в состоянии содержать, и более, чем ваши генералы способны иметь под своею командой. В день боя каждый отряд, которым вы не сумели распорядиться, будет мешать вам, стеснять вас и затруднять движения, которым он не может помочь.
II
Все любят делать добро, но ни один из ста человек не отдает себе в этом отчета. Большая часть людей воображает, что любит делать зло; однако никто, с тех пор как Бог создал мир, не находил удовольствия в делании зла.
То же самое, в меньших размерах, относится к орнаментации. Нужна некоторая осторожность, чтобы делать эксперименты над собой; нужно ставить себе определенные вопросы и отвечать на них искренно. Но это не представляет никакой трудности, не требует глубоких умозрений, только немного наблюдательности, немного внимания и настолько честности, чтобы признаться самому себе и другим, что вы способны наслаждаться разными вещами, что многое доставляет вам удовольствие, хотя великое авторитеты и утверждают, что этого не должно быть.
В сущности, это – истинное смирение, хотя оно и похоже на гордость; вы верите, что созданы для того, чтобы наслаждаться подобающими вам вещами, и не сопротивляетесь предназначенному вам наслаждению. Таково настроение ребенка, и чем полнее мы возвращаемся к нему, тем становимся счастливее; только мы умнее, чем ребенок: мы чувствуем благодарность за сохранение способности наслаждаться красивым цветом и сверкающим блеском. Главное, не старайтесь придать этим наслаждениям разумный характер, не старайтесь свести их к удовольствиям целесообразности и пользы. Они не имеют с ними ничего общего; всякое стремление связать их только притупляет ваше чувство красоты и ведет к его смешению с чувствами низшего порядка. Вы были сотворены для наслаждения, и мир наполнен вещами, которые вам дадут его, если вы не слишком горды, чтобы пользоваться ими, и не слишком жадны, чтобы любить то, что способно доставить вам одно только наслаждение.
Вспомните, что прекраснейшие вещи в мире – вещи самые бесполезные, павлины, например, и лилии; думаю, по крайней мере, что это перо, которое я теперь держу в руке, пишет лучше, чем писало бы павлинье перо, а крестьяне в окрестностях Вевей, где весною поля так же белы от лилий, как бел от снега Dent du Midi, говорили мне, что сено из лилий – вовсе не лучшее сено.
III
Самое высокое искусство какого бы то ни было рода – то, в котором заключается наибольшая доля правды; для украшения стен внутри здания всего лучше были бы фрески Тициана, изображающие идеальное человечество в красках; а для наружных стен всего лучше были бы скульптуры Фидия, изображавшие идеальное человечество в форме. Тициан и Фидий совершенно одинаково понимают природу и относятся к ней, это два вечные мерила истины.
Ниже орнаментации, доступной только подобным людям, стоит так называемое обыкновенно "орнаментальное искусство"; оно разделяется по степеням сообразно с более или менее низменным своим назначением. Чем низменнее это назначение, чем менее податлив данный материал, тем менее должно оно стремиться к воспроизведению природы; простой зигзаг – лучшее украшение для подола платья, а мозаика из кусочков стекла – лучший рисунок для расписания окна. Но все эти низшие формы искусства должны быть условны только потому, что это формы подчиненные, а не потому, чтобы условность сама по себе была хороша или желательна. Законная условность – разумное признание условий ограничения и недостаточности и подчинение им; иногда это бывает недостаточность нашего умения и сил, как, например, в искусстве полудиких народов, иногда ограничение происходит от качества материала; так живопись по стеклу должна довольствоваться исключительно прозрачными тонами, скульптура не должна изображать ресниц или пушистых прядей волос, которых мрамор не может передать; правильная условность во всех своих видах заключается или в разумном признании низшего положения, или в благородном проявлении силы, подчиненной данным ограничениям; условность отнюдь не есть ни исправление, ни идеализация действительных форм.
IV
Всякий орнамент, воспроизводящий предмет, созданный человеком, – орнамент плохой; он противен, несносен для здравомыслящего существа. На первый взгляд не понятно, почему это так, но, если вникнуть в дело, причина выяснится. Воспроизводить наше собственное создание, выставлять его напоказ и заставлять любоваться им – самое низкое самодовольство; мы удовлетворяемся собственным творением, вместо того чтобы созерцать творение Божие. Всякий благородный орнамент выражает совершенно обратное, – он говорит о любви человека к тому, что создано Богом.
Не забудьте, что задача орнамента – дать вам счастье. Что может дать вам настоящее счастье? Не размышления о том, что вы сами сделали; не ваша гордость, не ваше рождение, не ваше существование, не ваша воля; вы будете счастливы, если будете смотреть на Бога, наблюдать, что Он делает, что Он такое, повиноваться Его закону и предавать себя Его воле.
Орнамент должен сделать вас счастливыми; следовательно, он должен все это выразить; не копируйте своих произведений, хвастайтесь своим величием, в орнаменте не место ни для геральдики, ни для королевских или чьих бы то ни было гербов; на нем должна быть печать руки Божией, выраженная в Его творении. Не о вашем благоговении перед собственными законами, вольностями и изобретениями должен говорить он, а о благоговении перед Божественными, неизменными, простыми, ежедневными законами, – не смешенными, не дорическими, не законами пяти орденов, а законами десяти заповедей.
Тогда истинным материалом орнамента будет то, что создано Богом; тогда орнамент будет согласоваться с божественным законом или сделается символом его.