Тем не менее противоречия здесь нет. Если область живописи, по всей видимости, была для Зальцмана зоной высокого служения искусству, то слово во спринимало сь им как шанс лично подать свой голос, возможность для диалога с эпохой, Богом и ближними. Поскольку, однако, партнеров для диалога не оказалось ни на земле, ни на небе, голос то срывался в крик, то затихал до псевдодневниковых записей. Степень автобиографичности и уровень откровенности лирического героя не стоит переоценивать – перед нами не автопортрет художника, а отражение в зеркале поэзии целого ряда масок, носить которые в реальной жизни сам Зальцман избегал. Тем самым слова Ю. Туманяна о том, что Зальцман "не стал человеком мрачным, […] принял ограничения, наложенные судьбой, со спокойствием и житейской мудростью философа", на наш взгляд, в полной мере относятся к Зальцману-художнику, но вряд ли раскрывают внутренний мир и облик Зальцмана-поэта, с экспрессионистической выразительностью запечатлевшего кошмар существования в отпущенном художнику времени и пространстве. "Я, конечно, понимаю закономерность и, так сказать, объективность всего ныне происходящего. Но почему я попал именно в это время?" – это характерное высказывание Зальцмана дошло до нас в пересказе родных художника. В стихах этот экзистенциальный ужас и отчаяние нередко ведут к богоборчеству, берущему свое начало в карамазовском "возвращении билета" на вход в Царство небесное и, возможно, в филоновском атеизме – для иллюстрации этого достаточно обратиться к многочисленным зальцмановским "Псалмам".
Кроме экспрессионизма школы аналитического искусства, другим важным источником поэтики Зальцмана – особенно в прозе, требующей отдельного издания, – становится абсурд. Через соратницу по МАИ Т. Глебову художник знакомится с Даниилом Хармсом и Александром Введенским, посещает собрания обэриутов. Следы обэриутской эстетики видны не только в использовании в ряде произведений 1930-х гг. элементов заумного языка; пропущенное через сюрреальный абсурдизм чувство отчуждения и деградации человеческой личности, обостренное осознание метафизики и трагичности быта – в первую очередь блокадного голода и неустроенности эвакуации – легко узнаваемые мотивы, истоки которых мы можем встретить в записных книжках Хармса.
1930-е гг., несмотря на большое количество ярких стихотворений, можно охарактеризовать как время поисков Зальцманом собственного голоса – от подражаний Пастернаку и Блоку в ранних стихотворениях до авангардных экспериментов середины 30-х гг. В это время Зальцман, работавший с 1929 г. на киностудии "Ленфильм", много ездит по стране: Сибирь, озеро Байкал (место действия первой части романа "Щенки"), Бурят-Монголия и Памир, Средняя Азия, Украина, Крым, Карелия, северные регионы… В 1931 г. выходит первый фильм, на котором Зальцман работал художником-постановщиком, – "Личное дело" Г. и С. Васильевых; затем – работа с И. Траубергом, Э. Иогансоном, А. Ивановым. Работа служила не только источником заработка и поводом для интересных поездок; кино, существующее на стыке изображения и слова, помогало задуматься о природе живописи и литературы, об их специфике и изобразительных средствах. Лотта Зальцман вспоминает: "Отец неоднократно говорил мне, что есть существенное отличие между методом его работы как художника и как писателя. В живописи, а особенно в графике, он строит материал из воображения, накладывая свою "матрицу", свое видение на явления окружающего мира, подчиняя их своей логике и конструкции. В литературе же, подчеркивал он, "я не могу выдумывать, мне надо видеть"". Возможно, именно "визуальный" подход к литературе, своеобразная натурная съемка объясняют необыкновенный эффект присутствия "здесь и сейчас", характерный для поэзии Зальцмана и намного предвосхитивший опыты "барачной" эстетики лианозовцев.
Решающий прорыв в выразительном языке поэзии Зальцмана происходит к началу 1940-х гг. Характерно, что одно из первых стихотворений, намечающих центральную тему "зрелого" Зальцмана – невозможность и тщетность противостояния человека судьбе – и художественные решения этой темы, озаглавлено "Сон" (№ 87) и датировано февралем-мартом 1941 г., еще до начала войны. Предвидение не обмануло художника; его блокадные стихотворения – один из самых потрясающих художественных и человеческих документов тех лет, сравнимый с открытыми недавно стихотворениями Г. Гора. Катастрофа подана Зальцманом из сугубо личной перспективы и с полной мощью обретенного в окружающем его ужасе поэтического голоса. Друг семьи Зальцманов А. Кельберг, составивший позднее в Алма-Ате рукописный сборник его песен, снабдил его шутливым предисловием, отрывок из которого тем не менее необыкновенно метко схватывает самую квинтэссенцию феномена Зальцмана: "Взяв за основу своего творчества изживающую себя символику сочетания консонансов и диссонансов, Вы наделили эту традиционную двойственность вновь окрашенными сочетаниями исступленной проповеди и сарказма, величайшего пафоса и колючей иронии, обусловленной, в конечном счете, сознанием полной бесполезности этой проповеди. Ваше творчество подобно самосожжению". Отмеченный Кельбергом момент "проповеди в пустыне" представляется чрезвычайно существенным: Зальцман – поэт в первую очередь обличающий (см. ст-ние "Мы орудуем кастетом…", № 224), понимающий при этом, однако, что до его обличений никому нет никакого дела. Отсюда – частые мотивы насилия, саркастичный, ернический тон и срывающийся в фальцет крик. В то же самое время высшие моменты лирики Зальцмана – когда ему удается занять ту позицию вненаходимости и в то же время сопричастности происходящему, которая отличает его живопись. Пример тому – стихотворение "Апокалипсис" (№ 116).
Эвакуацию – безусловно, спасшую жизнь художнику и его семье, – сам Зальцман воспринимал как длящееся продолжение катастрофы. Уже в первом стихотворении, написанном в эвакуации, – "Налетели страшные рожи…" (№ 106) – он, подобно Лотовой жене, оглядывается назад на то, что осталось позади, и без всякой надежды смотрит в будущее. Отчаяние художника легко объяснимо; он вынужден существовать на фоне другой природы и другой культуры (зачастую – бескультурья), лишенный всякого общения, в бесконечных заботах о пропитании и без малейших перспектив на занятия художественным ремеслом. Бытовая неустроенность действует на него самым разрушительным образом, и не случаен характерный мотив "проедания души" в стихотворении "Девушки на базаре" (№ 108), посвященном обмену вещей на продукты.
В силу чудовищных бытовых условий с начала 1940-х гг. до возвращения на киностудию "Казахфильм" в конце 1950-х Зальцман фактически не мог работать как художник; парадоксальным образом это послужило причиной для всплеска литературной активности. Вместе с "блокадным" циклом стихотворения последующего десятилетия можно считать вершиной поэзии Зальцмана. По словам Лотты Зальцман, литература стала для него своеобразным островом среди "бушующего моря нечистот, всеобщего озверения и духовного оскудения". Не удивительно, что основными темами поэзии и прозы Зальцмана остаются "судьба и воля, человек в потоке времени, творческий процесс, который вырывает человека из этого потока". Энергетика его произведений построена в первую очередь на ритмике трагичного погружения лирического субъекта во враждебный ему мир, в котором нет спасения. Основными персонажами некоторых его произведений – в первую очередь неоконченного романа "Щенки", над которым Зальцман работал несколько десятилетий с начала 1930-х гг., – оказываются животные (И. Б. Зингер писал: "Для животных весь мир – вечная Треблинка"), а местом действия выступает "одушевлённая природа", обозначенная в поэзии Зальцмана еще в 1930-е.
К началу 1950-х в поэзии Зальцмана появляются признаки творческого кризиса – энергия обличения и интенсивность переживания ослабевают, уступая место тупому отчаянию и безысходности. Показательны в этом отношении стихотворения "Робинзон" (№ 169), "Маятник" (№ 175), "Стихи становятся короче…" (№ 187) и мн. др. О том, что сам художник это осознавал, свидетельствует неопубликованный набросок 1949 г., в котором поэт – вслед за Лермонтовым, но в иной тональности – олицетворяет себя с кинжалом:
Кровожадный кинжал
Был наточен до полного блеска.
Он лежал и лежал -
Ах, во что превратилась железка!
В январе 1954 г. Зальцман впервые после эвакуации приезжает в Ленинград, встречается с Т. Глебовой и В. Стерлиговым, своим соучеником искусствоведом Вс. Н. Петровым, бывшими коллегами по "Ленфильму". В том числе он знакомится с И. Н. Переселенковой, которая представляет его А. Ахматовой и вдохновляет на возобновление занятиями живописью и графикой. Уход из семьи, брак с Переселенковой и последующее возвращение на киностудию "Казахфильм" поначалу создают и внешние условия для активной творческой работы, которых Зальцман был долгое время лишен. Центр его интересов теперь целиком лежит в области изобразительного искусства; к началу 1960-х гг. количество стихотворений резко падает и за бурным:, но коротким всплеском августа 1968 г. наступает молчание.
Можно лишь гадать о том, почему Зальцман, не переставая заниматься литературой (так, в 1960-70-е годы написаны многие рассказы: и комедия "Ordinamentl"), бросает "изготовление стихов". Этот факт, вслед за уже описанными нами особенностями организации: творческой: личности Зальцмана – разделение художественного мира на антагонистичные по своей энергетике и выразительным формам: области литературы: и изобразительного искусства, где "визуальность" была отдана литературе, а "вымысел" живописи, – третий и, может быть, по-человечески самый существенный феномен поэта Зальцмана, который, осознав исчерпанность и опустошенность своего поэтического мира, не только имел счастье вернуться к живописи, но и мужество отказаться от поэзии. Тот пик, которого он достиг в 1940-е годы и который позволяет поставить его имя в ряды поэтов самого первого ранга, а десятки его стихотворений – включить в антологии самого строгого отбора, принадлежит, на наш взгляд, к самым впечатляющим открытиям последних лет, лишний раз говорящим о том, что история русской литературы прошлого столетия еще не написана до конца.
Илья Кукуй
Примечания
Настоящее издание впервые предлагает вниманию читателя поэтическое творчество Павла Яковлевича Зальцмана в приближающемся к полноте объеме. За пределами собрания остались несколько десятков произведений, либо не завершенных автором, либо носящих личный характер и не представляющих значительного интереса.
Тексты были подготовлены на основе рукописных списков, хранящихся в частном собрании наследников П. Я. Зальцмана в г. Кацрин (Израиль). Пользуясь случаем, сердечно благодарим Елену Павловну Зальцман, Алексея Георгиевича Зусмановича, а также Марию Алексеевну Зусманович за возможность ознакомиться с материалами архива и за многолетнюю поддержку и помощь в подготовке произведений к печати.
Свои поэтические произведения разных лет Павел Зальцман начал собирать, по всей видимости, в первой половине 1950-х гг., записывая их в общую тетрадь (далее Т.-1). Первое ст-ние в Т.-1, "Храбрый барон Рол он…", датировано 29 октября 1922 г.; последнее, шуточное ст-ние "Вакса", закончено 27 февраля 1955 г. Отдельные рукописи каждого ст-ния если и существовали, до нас не дошли. В дальнейшем Зальцман заводит отдельную чистовую тетрадь (Т.-2) для наиболее удачных, с его точки зрения, произведений: на первом листе поэт сделал запись для дочери: "Лучшие Лотушке". Характер записей говорит о том, что Т.-2 была составлена за довольно короткое время, однако когда именно это произошло, установить сложно; если за основу произведений из первой половины Т.-2 нередко брались редакции Т.-1, то в дальнейшем всё чаще встречаются версии (зачастую переработанные) из третьей тетради (Т.-З), которую поэт начинает вести не ранее 1961 г. Открываясь тем же ст-нием, что и Т.-1, Т.-З заканчивается произведениями конца 1960-х гг.; последнее датированное ст-ние – "Согласно законам вонючей природы…" (25 июня 1970 г.). Иными источниками текстов, кроме этих тетрадей, мы не располагаем.
При подготовке текстов для настоящего собрания за основу был принят рукописный свод Т.-З. Поскольку при записи в Т.-1 и Т.-З поэт вносил правку (временами весьма значительную), она учитывалась при выборе последней авторской редакции: если характер изменений в Т.-1 или чистовые записи в Т.-2 однозначно свидетельствовали об их более позднем по сравнению с Т.-З происхождении, выбирались эти варианты. Все расхождения в рукописях, за исключением знаков препинания (о чём ниже), указаны в примечаниях.
Во всех трех рукописных сводах произведения сгруппированы по годам; хронологический принцип был принят и при подготовке настоящего издания. В тех случаях, когда порядок следования текстов в авторских списках был нарушен, мы придерживались сквозной хронологии. Авторские датировки сохранены; в случае их отсутствия дата восстанавливается ориентировочно по соседним текстам и поставлена в угловые скобки. Если датировка по тем или иным причинам вызывает сомнения, она отмечена вопросительным знаком (это обозначение в ряде случаев использовал и сам поэт).
При записи в тетради поэт не разделял произведения по их характеру и жанрам; поскольку о публикации ст-ний нельзя было и мечтать, речь шла лишь об их физическом сохранении. Степень значимости текстов в каждой тетради различается довольно сильно; в этой связи мы сочли возможным вынести за предел основного свода шуточные ст-ния и те произведения, которые, по нашему мнению, носят второстепенный либо частный характер или были написаны "на случай". Отдельно публикуются произведения крупного формата, условно обозначенные как поэмы, а также песни и собранные автором в конце Т.-З ст-ния малого формата, также условно обозначенные нами как экспромты. В приложении публикуются стихотворения отца поэта, Якова Яковлевича Зальцмана, в том или ином составе включенные
Павлом Зальцманом в каждую из трех тетрадей и значительно переработанные им (ср. оригиналы ст-ний в примеч.).
Рукописи Зальцмана отличаются редуцированной и непоследовательной пунктуацией, зачастую отличной в другом рукописном списке. В публикуемых чистовых версиях итоговых текстов пунктуация восстановлена по современным нормам; в спорных случаях (при наличии смыслоразличительной функции знака препинания), а также в ряде произведений с использованием заумного языка оставлен авторский вариант. В росписи вариантов произведений в примечаниях сохранена авторская пунктуация. Описки и орфографические ошибки исправлены безоговорочно.
Отдельную проблему представляла строфика произведений и непоследовательное написание прописных и строчных букв в начале строк. Пробелы между строфами зачастую не удавалось установить с полной уверенностью; то же касается размещения строк и переноса отдельных слов на новую строку – эти факторы часто определялись не внутренним замыслом ст-ния, а плотным заполнением страницы, на которой могло располагаться пять и более ст-ний. В установлении строфики мы руководствовались сравнением разных рукописных списков и общей логикой поэтического языка поэта; написание прописных и строчных букв унифицировано во всем корпусе книги. В тех случаях, когда автор обозначал новую строфу не пробелом между строфами, а сдвигом новой строфы вбок, мы, как правило, использовали пробел.