Лиман
Крутой обрыв. Вверху простор и поле.
Внизу – лиман. Вокруг его стекла
Трава красна, пески белы от соли
И грязь черна, как теплая смола.
В рапной [3] воде, нагретые полуднем,
Над ржавчиной лиманского песка
Медузы шар висит лиловым студнем
И отражаются в лимане облака.
Здесь жар и тишь и едкий запах йода.
Но рядом с ним, за белою косой,
Уже не то. Там ветер и свобода.
Там море ходит яркой синевой.
Там меж сетей, развешанных для сушки,
В лимонно-хрупкой пене, по пескам -
Морских коньков и редкие ракушки
Прибой несет к моим босым ногам.
1920
"Набравши в трюм в Очакове арбузов…"
Набравши в трюм в Очакове арбузов,
Дубок "Мечта" в Одессу пенит путь.
Отяжелев, его широкий кузов
Морские волны режет как-нибудь.
К полудню штиль. К полудню все слабее
Две борозды за поднятой кормой.
Зеркален блеск. Висят бессильно реи.
И бросил румпель сонный рулевой.
Коричневый от солнца славный малый,
В Очакове невесту бросил он.
Девичья грудь и в косах бантик алый
Ему весь день мерещатся сквозь сон.
Он изнемог от сладостного груза
Своей любви. От счастья сам не свой,
На черном глянце спелого арбуза
Выскабливает сердце со стрелой.
1920
"Волну кофейную запенив…"
Волну кофейную запенив
И осторожно сдвинув нос,
Двухтрубный пароход "Тургенев"
Захлопал лапами колес.
Скользя по серому лиману,
Осенний ветер бьет в корму,
И тают башни Аккермана
За нами в пепельном дыму.
Пока лиман – не слышно зыби,
Но близко море. Вот оно
Уже темнеет на изгибе,
Восточным ветром вспенено!
Все тяжелей машина пышет,
Все чаще ржавой цепи визг.
И все сильнее ветер дышит
В лицо холодной солью брызг.
1920
Террорист
Он молод был. Курчав и смугл лицом,
Откуда-то вернулся из Сибири.
Ружье и бомбы прятал на квартире,
Носил наган и был поэт притом.
В семнадцатом мы часто с ним вдвоем
Читали перед чайником в трактире
Эредиа единственного в мире
И спорили часами о Толстом.
Потом исчез. А через год с другими
Я повторил знакомое мне имя:
"Убит Мирбах. Убийца был таков".
Не даром же – "У левого эсера, -
Он говорил, – должно быть меньше слов,
Чем метких пуль в обойме револьвера".
1920
Уличный бой
Как будто мяч тугой попал в стекло -
День начался от выстрела тугого.
Взволнованный, не говоря ни слова,
Я вниз сбежал, покуда рассвело.
У лавочки, столпившись тяжело,
Стояли люди, слушая сурово
Холодный свист снаряда судового,
Что с пристани поверх домов несло.
Бежал матрос. Пропел осколка овод.
На мостовой лежал трамвайный провод,
Закрученный петлею, как лассо.
Да жалкая, разбитая игрушка,
У штаба мокла брошенная пушка,
Припав на сломанное колесо.
1920
Эвакуация
В порту дымят военные суда.
На пристани и бестолочь и стоны.
Скрипят, дрожа, товарные вагоны.
И мечутся бесцельно катера.
Как в страшный день последнего суда,
Смешалось все: товар непогруженный,
Французский плащ, полковничьи погоны,
Британский френч – все бросилось сюда.
А между тем уж пулемет устало
Из чердаков рабочего квартала
Стучит, стучит, неотвратим и груб.
Трехцветный флаг толпою сбит с вокзала
И брошен в снег, где остывает труп
Расстрелянного ночью генерала.
1920
"Жесток тюфяк. Солома колет…"
Жесток тюфяк. Солома колет.
От духоты и сон не в сон.
Но свежим духом ветер с воли
Совсем не веет из окон.
Всю ночь беседую с соседом.
Но Фет не Фет и стих не стих.
И не туманят тонким бредом
Ручьи медлительные их.
1920
"Если ночь и душна и светла…"
Если ночь и душна и светла,
Дышит грустью и праздностью странной,
Ароматна, крахмальна, бела,
Папироса мой друг постоянный.
Все я медлю курить: и пока
С папиросою пламя не слито,
В золотом волокне табака
Невозможность возможного скрыта.
Но едва огневой мотылек
Пропорхнет по обрезу тупому -
Там малиновый вспыхнет глазок
И запахнет табак по иному.
И теперь от иного огня
Острым дымом до сердца дотянет.
И опять, как и вечно, меня
Недоступностью воли обманет.
1920
"Подоконник высокий и грубый…"
Подоконник высокий и грубый,
Мой последний земной аналой.
За решеткой фабричные трубы,
И за городом блеск голубой.
Тот же тополь сухой и корявый
За решеткой в железной резьбе.
Те же пыльные, тусклые травы,
Тот же мертвый фонарь на столбе.
Не мечтай! Не надейся! Не думай!
От безделья ходи и кури.
За решеткой в темнице угрюмой -
Ни любви, ни весны, ни зари.
1920
"Раз я во всем и все во мне…"
Я во всем и все во мне.
Толстой "Война и мир"
Раз я во всем и все во мне,
Что для меня кресты решеток -
В моем единственном окне -
Раз я во всем и все во мне.
И нет предела глубине,
А голос сердца прост и кроток:
Что для меня кресты решеток,
Раз я во всем и все во мне.
1920
"Сквозь решетку втянул сквознячок…"
Сквозь решетку втянул сквознячок
Одуванчика легкий пушок,
Невесомый, как тайный намек.
Удивился пушок и сквозной
Над столом закачался звездой,
И повеял прохладой степной.
Но в окно потянул ветерок
За решетку табачный дымок,
А с дымком улетел и пушок.
1920
Сыпной тиф
О, этот день и с моря холод вещий.
Пустое небо, стынь и леденей.
Чем пальцам ног от холода больней,
Тем блеск стекла уверенней и резче.
Деревьев черных сомкнутые клещи
Стоят, обледеневши у корней,
И неподвижны в комнате моей
Как бы из камня сделанные вещи.
За голубыми стеклами балкона
Проносятся пурпурные знамена -
Там рев толпы и баррикады там…
А я лежу забытый и безногий
На каменных ступенях Нотр-Дам -
Смотрю в толпу с бессильною тревогой.
1920
"Всему что есть – нет имени и меры…"
Всему что есть – нет имени и меры.
Я вне себя не мыслю мир никак.
Чем от огня отличен полный мрак?
Чем разнится неверие от веры?
Кто говорит, что грани звездной сферы
Есть вечности и бога верный знак?
Пока мой глаз их отражает – так!
Но мертв зрачок – их нет, они химеры.
Мир – это я. Случайной мерой чувства,
Миражами науки и искусства
Я мерю все глубины бытия.
А нет меня?.. О, сердце, будь холодным,
Будь до конца спокойным и свободным.
Так говорю на грани смерти я.
1920
Дыня
На узкие доли
Персидскую дыню разрезав,
Блестит поневоле
Слезами восторга железо.
Нежнее сафьяна
Шафранная кожица дыни,
И сладостью пьяной
Лежат семена в середине.
Постой и покуда
Душистые доли не трогай,
У полного блюда
Помедли с молитвою строгой.
Настанет же время
Попробовать дивную дыню,
И высушить семя,
И выбросить кожицу свиньям.
1920
Поцелуй
Когда в моей руке, прелестна и легка,
Твоя рука лежит, как гриф поющей скрипки,
Есть в сомкнутых губах настойчивость смычка,
Гудящего пчелой над розою улыбки.
О да, блажен поэт! Но мудрый. Но не тот,
Который высчитал сердечные биенья
И написал в стихах, что поцелуй поет, -
А тот, кто не нашел для страсти выраженья.
1920
"Всю неделю румянцем багряным…"
Всю неделю румянцем багряным
Пламенели холодные зори
И дышало студеным туманом
Заштилевшее Черное море.
Каждым утром по узкой дороге
Мы сбегали к воде, замирая,
И ломила разутые ноги
По колено вода ледяная.
По морщинистой шелковой мели
Мы ходили, качаясь от зыби.
И в стеклянную воду глядели,
Где метались ослепшие рыбы.
Из широкой реки, из Дуная
Шторм загнал их в соленое море,
И ослепли они, и, блуждая,
Погибали в холодном просторе.
Били их рыбаки острогою,
Их мальчишки ловили руками.
И на глянцевых складках прибоя
Рыбья кровь распускалась цветами.
1920
Воспоминание
Садовник поливает сад.
Напор струи свистит, треща,
И брызги радугой летят
С ветвей на камушки хряща.
Сквозь семицветный влажный дым
Непостижимо и светло
Синеет море, и над ним
Белеет паруса крыло.
И золотист вечерний свет,
И влажен жгут тяжелых кос
Той, чьих сандалий детский след
Так свеж на клумбе мокрых роз.
1920
Шторм
Громовым раскатом смеха,
Гулом пушечного эха
Стонет море по обрывам
Однотонным переливом.
В мутной зелени вскипая,
Льется кипень снеговая
И рисует в буйной влаге
Айвазовские зигзаги.
Берег пуст. Купальни смыты.
Только там, где сваи вбиты,
Тянут волны вместе с тиной
Тело мертвого дельфина.
1920
"Пшеничным калачом заплетена коса…"
Пшеничным калачом заплетена коса
Вкруг милой головы моей уездной музы,
В ком сочетается неяркая краса
Крестьянской девушки с холодностью медузы.
С ней зимним вечером вдвоем не скучно нам.
Кудахчет колесо как будто бы наседкой,
И тени быстрых спиц мелькают по углам,
Крылами хлопая под шум и рокот редкий.
О чем нам говорить? Я думаю, куря.
Она придет, глядя, как в окна лепит вьюга.
Все тяжелей дышать, и поздняя заря
Находит нас опять в объятиях друг друга.
1921
Оттепель
1.
Зимы-коровы бок рябой
Раздался и потек.
Гвоздями пляшет под трубой
Стеклянный кипяток.
По лунным кратерам, по льду
В игрушечных горах,
Как великан, скользя, иду
В размокших сапогах.
Блестит чешуйчатый ручей
(На миг свежо ногам!),
И скачет серый воробей
По рыхлым берегам.
И среди пляшущих гвоздей
Гляжу не вверх, а вниз.
А ты, ходящий по воде,
По облакам пройдись!
2.
Еще у женщин поступь козья,
Но ботиков-зверьков следы
Уже наполнили полозья
Прохладой сахарной воды.
И в зеркалах салонных дома,
Где дворники в стекло влиты,
От звона воровского лома
Откалываются пласты.
И сруб-ковчег, простые сани
Везут по ростепели лед
Кусками северных сияний
С географических широт.
А вечера еще перечат:
Кто победит и правда чья?
И вновь бубенчики лепечут
На сетках сонного ручья.
1921
Фауст (отрывок)
Надоели доктору студенты,
Надоели шумные пирушки,
Надоели тайные свиданья
И девичьи нежные глаза.
И пошел он с пуделем скитаться
По горам, морям и городам.
По горам кочует вечным жидом,
По морям – летающим Голландцем,
По столицам знатным иностранцем -
И бесценен бесконечный путь.
Много видел он в своих скитаньях,
Много стран чудесных посетил:
Танцевал на свадьбе в Барселоне,
В Индии охотился на тигров,
Увлекался гейшами в Хоккайдо
И новеллу в Риме сочинил.
Год за годом, век за веком те же
Перед ним постылые дороги,
Те же замки, горы и харчевни,
Океаны, реки и моря.
Много это или мало – вечность?
Для обычной жизни это очень мало,
Для волшебной это слишком много,
Но для сердца, проданного черту,
Миг и вечность все равно ничто.
Так и брел, рассеяно скучая,
С палкою дорожной и сумою.
Черный пудель перед ним вертелся,
Лапы клал на грудь его и лаял
Так язвительно и ядовито,
Что язык из пасти извивался,
Как у геральдического льва.
Ах, проклятый пудель-оборо́тень.
Все что видел по дороге доктор -
Океаны, острова и замки,
Города, гостиницы и женщин -
Помнил все, затем, что был бессмертен, -
Но нигде поэта не встречал -
Подлинного гения-поэта.
Лишь однажды доктор улыбнулся,
Встретившись с мечтательным поэтом
На эвксинском диком побережье
В час прибоя среди брызг и скал.
В архалуке. С чубуком вишневым,
На груди скрестивши гордо руки
Он стоял, взволнованный и смуглый,
Прямо в брызги повернув лицо.
– Тысячу сердечных извинений,
Что, не будучи знакомым с вами,
Я прервал уединенье ваше
И осмелился заговорить.
Я скитался много лет по свету,
Но нигде поэта не встречал
Гениального. Не вы ли этот
Неизвестный миру гений?
Как зовут вас?
– Пушкин…
1921
Март
Над ржаною папахою хаты
Васильковое небо цветет.
В нем курчавые ходят ягнята
И разливчивый ветер поет.
И спешит белокурое стадо
Под холодное пенье кнута,
По щетине озябшего сада,
Мимо церкви и мимо креста.
И разлуки печальные слезы
По ресницам Оксаны текут
На платок, где зеленые розы
По пунцовому полю цветут.
1921
Балта
Тесовые крыши и злые собаки.
Весеннее солнце и лень золотая.
У домиков белых кусты и деревья,
И каждое дерево как семисвечник,
Где каждая свечка – зеленая почка,
И каждая почка – зеленое пламя,
И быстрая речка, блестя чешуею,
Бежит за домами по яркому лугу.
А в маленьких окнах – жестянки герани,
Трещат канарейки и рдеют бутоны,
И всё в ожиданье чудесного мая -
От яркого солнца до розовой пыли.
О, светлая прелесть далеких прогулок,
О, нежная жажда уездного счастья,
В какой переулок меня ты заманишь
Для пламенной страсти и тайных свиданий.
1921
"Осыпанные звездами неловко…"
Осыпанные звездами неловко,
Изнемогают в мае тополя.
И душной тростниковою циновкой
Прикинулась под головой земля.
Сверчки ль звенят, иль бьется сердце сухо,
Сквозь душный сон, понять я не могу.
И клонит ночь внимательное ухо,
В траву роняя месяца серьгу.
1921
Подсолнух
В ежовых сотах, семечками полных,
Щитами листьев жесткий стан прикрыв,
Над тыквами цветет король-подсолнух,
Зубцы короны к солнцу обратив.
Там желтою, мохнатою лампадкой
Цветок светился пламенем шмеля,
Ронял пыльцу. И в полдень вонью сладкой
Благоухала черная земля.
Звенел июль ордою золотою,
Раскосая шумела татарва,
И ник, пронзенный вражеской стрелою,
Король-подсолнух, брошенный у рва.
А в августе пылали мальвы-свечи,
И целый день, под звон колоколов,
Вокруг него блистало поле сечи
Татарской медью выбритых голов.
1921
Стансы
•
О чем писать в глухой тиши предместий,
Под крик мальчишек и под свист саней,
Где оседает смуглый снег созвездий
На золотых ресницах фонарей?
И если с каждым часом хорошее
Моя соседка наяву и в снах,
О чем писать, как не о смуглой шее,
Как не о серых девичьих глазах?
•
Ты не пришла. Конец дневным утехам,
Ночь ангелом опять стоит в стекле.
Фонарь подвешен золотым орехом
На лебедином елочном крыле.
Ничто о марте не напоминает,
Но серной спички огонек живой,
Лукавою фиалкой расцветает
В моей руке стеклянно-голубой.
1921
Харьков
"Может быть, я больше не приеду…"
Может быть, я больше не приеду
В этот город деревянных крыш.
Может быть, я больше не увижу
Ни волов с блестящими рогами,
Ни возов, ни глиняной посуды,
Ни пожарной красной каланчи.
Мне не жалко с ними расставаться,
И о них забуду скоро я.
Но одной я ночи не забуду,
Той, когда зеркальным отраженьем
Плыл по звездам полуночный звон,
И когда, счастливый и влюбленный,
Я от гонких строчек отрывался,
Выходил на темный двор под звезды
И, дрожа, произносил: Эсфирь!
1921