"Зима и скверик. Пестрый бок коровий…"
Зима и скверик. Пестрый бок коровий.
Географическая карта. Там
По белизне и пятнам ржавой крови
Кустов и снега пестрые цвета.
Там воронье взлетает, исковеркав
Трезубцами лебяжий пух канав.
И в небе скачет, мчится тройка – церковь,
Звеня по тучам пристяжными глав.
1921
"Разгорался, как серная спичка…"
Разгорался, как серная спичка,
Синий месяц, синей и синей.
И звенела внизу перекличка
Голосов, бубенцов и саней.
Но и в шуме, и в вальсе, и в пенье
Я услышал за мерзлым стеклом,
Как гремят ледяные ступени
Под граненым твоим каблучком.
1922
"В досках забора синие щелки…"
В досках забора синие щелки.
В пенье и пене мокрая площадь.
Прачка, шуруя в синьке и щелоке,
Чьи-то портки, напевая, полощет.
С мыла по жилам лезут пузырики.
Легкого тюля хлопья летают.
В небе, как в тюле, круглые дырки
И синева, слезой налитая.
Курка клюет под забором крупку
И черепки пасхальных скорлупок.
Турок на вывеске курит трубку,
Строится мыло кубик на кубик.
Даже крикливый, сусальный, хриплый
Тонкой веревкой голос пету́шит
Перед забором, взяв на защипки,
Портки и рубахи и тучи сушит.
Турку – табак. Ребятишкам – игры.
Ветру – веселье. А прачке – мыло.
Этой весной, заголившей икры, -
Каждому дело задано было.
1922
Румянцев
Пароход назывался "Румянцев"
И курсировал по морю в Крым.
Потому ль генеральским румянцем
И румянился яблочный дым?
А потом под трубою с лампасом
Бухту пар как письмо разодрал,
И орал оглушительным басом
Боевой пароход-генерал.
Чайки в клочья. И небо на шлюпки
Лепестками посыпалось с труб,
И стреляли салю́туя люки,
И полотнами хлопал яхт-клуб.
Только вышли, валясь, как сейчас же
Положила открытая зыбь
Косоватые полосы сажи
На морскую цветистую сыпь.
Тонет берег в тумане, и значит,
Укачало Очаков меж мачт,
Только красный буек маячит
И подпрыгивает как мяч.
Значит в драке, по трапу и к черту! -
По канатам, по бочкам на бак:
Волны швабрами били по борту,
В переборки, с разбегу, в набат!
Медный колокол мает и носит
В детской буре набеги беды.
Эту бурю буфетчик подносит
На подносе в стакане воды.
И зигзаги размашисто пишет
Та же сода в волнах за кормой,
Что и дымом игольчатым дышит
Над стаканом с шипучей водой.
Но ни качка, ни зыбь, ни туманы
Не страшны по пути к маяку.
Только ветер бежит полотняный
По матросскому воротнику,
Только щеки от ветра в румянце,
Только гуще над палубой дым.
Пароход назывался "Румянцев"
И курсировал по морю в Крым.
1922
Листья
Вытекает красный глаз трамвая.
Слепнет лень, и нет поводыря.
Глохнет, шпильки на ночь вынимая
Из черемухи, заря.
Распустила косы – душат.
(Сколько душных листьев и волос!)
И пылают маленькие уши
Рядом с огоньками папирос.
От любви глаза мерцают тускло,
Труден шеи поворот,
И смыкает судорожно мускул
К немоте прильнувший рот.
Говори – на радость или зависть
На тебе зеленый газ?
Глохнут листья, гусеницы, завязь.
Вытекает красный глаз.
1922
Черешни
От самой свистящей скворечни
До черных садовых плетней -
Черкешенок очи – черешни,
Чем слаще они, тем черней.
А дробь разлетается сразу,
Вздымается маленький смерч.
И в сладкую косточку глаза
Клюет воробьиная смерть.
1922
Липы
Ночь стеклом обманывает утро.
Негатив. Вираж-фиксаж. Пруды.
Шевелится осторожно утварь
Летних звезд, деревьев и воды.
Ничего из жизни не забыто.
Ни один из дней не позабыт.
Разве можно вырвать ночь из быта,
Если всхлипы каждой липы – быт.
А ведь как морозы их сжигали…
(Разве всхлипывать к лицу?)
Для того ль их столько насажали
По всему бульварному кольцу?
Пусть бы лучше сторожили юбки,
Пусть бы лучше штрафовали тех,
Кто не в урны выбивает трубки,
А в песок или в январский снег.
Пусть уж лучше на столы и стулья,
В канцелярии, под циркуля,
Чем прикидываться шумом улья,
Роем пчел соцветья шевеля.
1922
Картина марке
Мелким морем моросил
Бриз и брызгал в шлюпки,
Вправо флаги относил,
Паруса и юбки.
И, ползя на рейд черпать,
Пузоватый кузов
Гнал по волнам черепах -
Черепа арбузов.
1922
Колосс
Кто говорит, что он приснился -
Колосс на глиняных ногах?
Я видел сам – и не дивился -
Его подошвы на песках.
Я видел сам песок на киле
У глинобитной крутизны,
Пласты земли, и моря мили,
И щебень в неводе волны.
Я сам рукою детской трогал
Смолу, и лодку, и весло,
Пока отец смотрел с порога,
Как море дулось и росло.
И дальше, выше, в гору, в груде,
В ромашковом руне овцы
Я трогал каменные груди
И виноградные сосцы.
Но полуобморочный облик,
Но голову колосса, лоб
Лишь раз, следя полеты облак,
Я увидал в полночный час.
Когда над крышами предместий
Они зажглись на миг один.
Морозной перхотью седин,
Внезапным ужасом созвездий.
1922
Полет
Во сне летал, а наяву
Играл с детьми в серсо.
На ядовитую траву
Садилось колесо.
Оса летала за осой,
Слыла за розу ось,
И падал навзничь сад косой
Под солнцем вкривь и вкось.
Во сне летал… А наяву
(Не как в серсо – всерьез!)
Уже садился на траву
Близь Дувра Блерио.
Ламанш знобило от эскадр.
Смещался в фильме план.
И было трудно отыскать
Мелькнувший моноплан.
Там шлем пилота пулей стал.
Там пулей стал полет -
И в честь бумажного хвоста
Включил мотор пилот.
Во сне летал… А наяву
У эллинга, смеясь,
Пилот бидон кидал в траву
И трос крепил и тряс.
И рота стриженых солдат
Держала крепко хвост,
Пока пилот смотрел назад
Во весь пилотский рост.
Касторкой в крылья фыркал "Гном",
Касторку крыла пыль,
И сотрясал аэродром
Окружность в десять миль.
Во сне летал… И наяву
Летал. Парил Икар,
Роняя крылья на траву
Трефовой тенью карт.
Топографический чертеж
Коробился сквозь пар.
Был на игрушечный похож
Артиллерийский парк.
Но карты боя точный ромб
Подсчитывал масштаб,
Пуская вкось пилюли бомб
На черепичный штаб.
Во сне летал… А наяву
Со старта рвал любой
Рекорд, исколесив траву,
Торпедо-китобой.
Оса летала за осой,
Слыла за розу ось -
И падал навзничь сад косой
Под солнцем вкривь и вкось.
Летело солнце – детский мяч.
Звенел мотор струной.
И время брил безумный матч
Над взмыленной страной.
1923
Румфронт
Мы выпили четыре кварты.
Велась нечистая игра.
Ночь передергивала карты
В палатке мокрой у костра.
Ночь кукурузу крыла крапом,
И крыли бубны батарей
Колоду беглых молний. С храпом
Грыз удила обоз. Бодрей,
По барабану, в перебранку,
Перебегая на брезент
Палатки, дождь завел шарманку
Назло и в пику всей грозе,
Грозя блистательным потопом
Неподготовленным окопам.
Ночь передергивала слухи
И, перепутав провода,
Лгала вовсю. Мы были глухи
К ударам грома. И вода
Разбитым зеркалом лежала
Вокруг и бегло отражала
Мошенническую игру.
Гром ударял консервной банкой
По банку! Не везло…
И грусть
Следила вскользь за перебранкой
Двух уличенных королей,
Двух шулеров в палатке тесной,
Двух жульнических батарей,
Одной земной, другой небесной.
1923
"Все спокойно на Шипке…"
Все спокойно на Шипке.
Все забыты ошибки,
Не в атаку в штыки,
Не на Плевну решительным штурмом,
Не по стынущим струям реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман, -
Ветеран роковой,
Опаленную пулею грудь я
Подпираю пустым рукавом,
Как костыль колеса подпирает хромое орудье.
Щиплет корпий зима,
Марлей туго бульвар забинтован.
Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,
Что под пули идти за случайное счастье готов он.
Не щетиной в штыки,
Не на Плевну отчаянным штурмом,
Не по стынущим струям реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман, -
Ветеран роковой,
Самозванец-герой. Изваянье.
И Георгий болтается нищей Полярной звездой
На пустом рукаве переулка того же названья.
1923
Отрывки
•
Труба катка и в этот год
На Патриарших, как и в тот,
Державно правит общим креном.
Норвежки режут. Лед косой
По чуть изогнутым коленям
Летит свистящей полосой.
Сверкают елочные звезды,
Хрустит, ломаясь, луч звезды,
И возится нарзаном воздух
Над полем гоночной езды.
Ну что ж: на то и зимы нам
Даны, чтоб поделили со’ льдом
Мы "Гугеноты" Зимина
И "Рогоносца" Мейерхольда.
Иль в крайнем случае кино.
Иной забавы не дано.
•
…И вот Москва сплошная рана.
Иду. Еще серо́ и рано.
Бульвар. Он забинтован весь,
Как возвращающиеся с Шипки.
Весь в марле. Весь в крови. И здесь
За мной бредут мои ошибки
По розовеющим снегам.
Вот перекресток. Мимо. Рана.
Афиша. Мимо. Рана. Храм,
Где Пушкин… Мимо, мимо! Рана.
Здесь в ресторане… Рана… Там
Дом на Никитской. Рана. Мимо!
Мимозы на стекле. И дым.
И розы на щеках любимой.
И Тимирязев… Рана!.. Мимо!
Лихач и белый столб над ним!
1923
Каток
Готов! Навылет! Сорок жа́ра!
Волненье. Глупые вопросы.
Я так и знал, любовь отыщется,
Заявится на Рождестве.
Из собственного портсигара
Ворую ночью папиросы,
Боюсь окна и спички-сыщицы,
Боюсь попасться в воровстве.
Я так и знал, что жизнь нарежется,
Когда-нибудь и на кого-нибудь.
Я так и знал, что косы – косами,
А камень ляжет в должный срок.
– За мной! В атаку, конькобежцы!
Раскраивайте звезды по небу,
Пускай норвежками раскосыми
Исполосован в свист каток.
Несется каруселью обморок,
И центр меняется в лице.
Над Чистыми и Патриаршими
Фаланги шарфов взяты в плен.
– Позвольте. Я возьму вас об руку.
– Ура! Мы в огненном кольце.
– Громите фланг! Воруйте маршами
Без исключенья всех Елен.
1923
Ссора
Затвор-заслонка, пальцы пачкай.
Пожар и сажа вечно снись им.
Мы разрядили печку пачкой
Прочитанных любовных писем.
Огонь! Прицел и трубка сорок.
Труба коленом – батарея.
В разрывах пороха и сора
Мы ссорились, но не старели.
Мы ссорились, пока по трупам
Конвертов фейерверкер бегал,
Крича по книжке грубым трубам:
– Картечью! Два патрона беглых!
Пустые гильзы рвали горло,
Пустел как жизнь зарядный ящик,
И крыли пламенные жерла
Картечью карточек горящих.
1923
Известь
1.
Бывает такой непомерный убыток,
Что слово становится слепо,
И стужею слово как птица убито,
И падает слету. Как слепок.
История делает славу наощупь,
Столетьями пробуя сплавы,
Покуда не выведет толпы на площадь
К отлитому цоколю славы.
Так техник, сосуды машины пощупав,
Пускает в артерии камер
Энергию мыслей, вещей и поступков
И слов, превращаемых в мрамор.
2.
Жестокую стужу костры сторожили,
Но падала температура
На градус в минуту, сползая по жиле
Стеклянной руки реомюра.
Бульвар, пораженный до центра морозом
Деревьев артерьями, синий,
Уже не бисквитом хрустел, а склерозом,
На известь меняющим иней.
И землю морозом сковав и опутав,
Хирурги хрустальной посуды
Выкачивать начали кровь из сосудов,
Чтоб стужей наполнить сосуды.
И вынули сердце, как слизистый слепок,
И пулю, засевшую слепо,
И мозг, где орехом извилины слиты, -
Поступков и совести слепок.
3.
Я видел Ходынкой черневшую площадь
И угол портала уступом,
И ночь с перекошенным глазом. Как лошадь,
В толпу напиравшую крупом.
Кобыла, под мерзлым седлом оседая,
Храпела и двигала холкой.
И нежно топорщилась морда седая
Ресницами извести колкой.
И вспышками магния кроя с балконов
Смертельною известью лица,
В агонии красных огней и вагонов,
В лице изменялась столица.
За окнами люстры коробило тифом,
И бредили окна вокзалом,
И траур не крепом лежал, а кардифом [4]
У топок колонного зала.
4.
Дубовые дровни гремели сугробом,
И люди во тьму уходили,
Они по опилкам прошли перед гробом,
Они об одном говорили.
Один: – Я запомнил знамена у ложа
И черную флейту над пультом,
Я видел, как с глиною борется, лежа
У гроба, измученный скульптор.
Другой: – Как столетье стояла минута,
Проверенной совести проба,
Он был неподвижен, во френче, как будто
Диктующий лозунг из гроба.
И третий: – С мешками у глаз, среди зала -
Седая и руки сухие -
Жена неподвижно дежуря стояла
У тела в ногах, как Россия.
5.
Но я не пришел посмотреть и проститься.
(Минута, навеки и мимо!..)
Бывает, что стужею сердце как птица
Убито у двери любимой.
И падает сердце, легко умирая,
Стремительно, слету, навылет,
В сугроб у десятого дерева с краю
Морозом, игольчатой пылью.
Бывает, что слово становится слепо
И сил не хватает годами
Отцовского лба, как высокого склепа,
Прощаясь, коснуться губами.
Но совесть поступков не забывает
И в каменной памяти пыток,
Поступок становится слепком. Бывает -
Такой непомерный убыток!
1924
Баллада
Шел веку пятый. Мне – восьмой.
Но век перерастал.
И вот моей восьмой весной
Он шире жизни стал.
Он перерос вокзал, да так,
Что даже тот предел,
Где раньше жались шум и шлак,
Однажды поредел.
И за катушками колес,
Поверх вагонных крыш в депо,
Трубу вводивший паровоз
Был назван: "Декапот".
Так машинист его не зря
Назвал, отчаянно вися
С жестяным чайником в руке.
В нем было: копоть, капли, пот,
Шатун в кузнечном кипятке,
В пару вареная заря,
В заре – природа вся.
Но это было только фон,
А в центре фона – он.
Незабываемый вагон
Фуражек и погон.
Вагон хабаровских папах,
Видавших Ляоян,
Где пыльным порохом пропах
Маньчжурский гаолян.
Там ног обрубленных кочан,
Как саранча костляв,
Солдат мучительно качал
На желтых костылях.
Там, изувечен и горбат,
От Чемульпо до наших мест,
Герой раскачивал в набат
Георгиевский крест.
И там, где стыл на полотне
Усопший нос худым хрящом, -
Шинель прикинулась плотней
К убитому плащом.
– Так вот она, война! – И там
Прибавился в ответ
К семи известным мне цветам
Восьмой – защитный цвет.
Он был, как сопки, желт и дик,
Дождем и ветром стерт,
Вдоль стен вагонов стертый крик
Косынками сестер.
Но им окрашенный состав
Так трудно продвигался в тыл,
Что даже тормоза сустав,
Как вывихнутый, ныл,
Что даже черный кочегар
Не смел от боли уголь жечь
И корчился, как кочерга,
Засунутая в печь.
А сколько было их, как он,
У топок и кувалд,
Кто лез с масленкой под вагон,
Кто тормоза ковал!
– Так вот она, война! – Не брань,
Но славы детский лавр,
Она – котлы клепавший Брянск
И Сормов, ливший сплав.
Она – наган в упор ко рту,
Срываемый погон,
Предсмертный выстрел – Порт-Артур!
И стонущий вагон…
Но все ж весна была весной,
И я не все узнал…
Шел веку пятый. Мне – восьмой,
И век перерастал.
1925