Она меня честно за руки держать пыталась, грудную клетку подставляла, но только пока этот марамой ей в широкую спину не проверещал в смертном ужасе что-то глубоко личное.
Ох, не думал я, что бабы так могут! Не вытащи я этого бармалея за ногу на лестницу – пришлось бы ему ветеринара вызывать однозначно. И ведь не царапала, а конкретно плющила, от души и с разворотом. Спасла дурака только моя мужская солидарность. Её в кухню затолкал, его, напутственным пнём, – во внешнюю тьму отправил. Дверь на ключ закрыл изнутри, прислушался – вдруг рыдает опять? Ненавижу, когда плачут, сам нервничаю… Тихо. Захожу, а она тряпкой в луже Фрэнковских отходов елозит. Хозяйственная, тряпку под раковиной нашла…
Пар спустили, и как-то очень мило успокоились. Помойную тряпку вслед за Фрэнком в окно метнули, молдавского розового продегустировали грамм по триста, и приятную слабость в членах почувствовали. Сидим на тахте, улыбаемся нежно и чуть смущённо, как девочки. Потрогать хочется, я и потрогал. Бицепс, двумя пальцами, осторожненько.
– Здорово, – говорю.
– Бодибилдинг, – отвечает.
– Слыхал, – киваю, – боди арт, мы с тобой оба художники, Элис.
Она пальцем в картинку на стене тычет:
– Ю?
– Я, – не стал открещиваться, хотя картинка так себе – у голой женщины вместо головы электрическая лампочка и восемь сисек. "Свет женственности", так кажется, называлась.
– Гут! – одобрила она странную мою импровизацию, и собственные выпуклости из подмышек ближе к центру переместила.
– У тебя тоже – гут! – поделился я мыслями по поводу её телодвижений.
– Бодибилдинг! – радостно заулыбалась она, и совершенно неожиданно стащила топ, я даже опешил от подобной ретивости.
– Да-а-а… – протянул я, проливая портвейн на стол при взгляде на открывшееся буйство.
И что вы думаете? Что вот тут-то… Да не фига подобного! До первых петухов, лучей солнца и ломоты в тестикулах продолжалась эта комедия: а вот бедро пошло, смотри внимательно, видишь – играет, вот дельтовидна, а вот пресс – видишь? – смотри, смотри… Я смотрел на гнущееся в разные стороны великолепие, а оно, раздетое до душетленных стрингов, корячилось и топырилось в параксизме самолюбования… У этой голландской суки не было ни капли женской чуткости и сострадания. Я попытался было проверить на ощупь плавность линий в области бикини, но когда попробовал освободить эту самую область до конца….
– Ноу! Сорри, – она остановила мою руку и погрозила пальчиком. Лицо стало серьёзным и неприятным.
Я вздохнул, убрал руки, и пошёл в туалет. Чтобы пописать, пришлось добрые четверть часа морозить хрен под струёй воды. Когда я вернулся, уже несколько успокоенный, Элис спала поперёк тахты, в майке и попой кверху. Я присел, провёл рукой по загорелым полушариям, но, ощутив признаки жизни ниже пояса, убрал ручонки, аккуратно переместил тело, накрыл шторой. Она сосала палец и сладко похрюкивала во сне. Как ребёнок. Я грустно выпил портвейна, разделся и залез к ней под штору уже с чисто отеческими чувствами. Что-то простонав, она обняла меня за шею, доверительно положила челюсть мне на плечо, и переполняемый нежностью, я провалился в креплёный шестнадцатиградусный сон…
"А поутру они проснулись". После балованных молдавских вин просыпаться, это, знаете ли… В башке железным ломом ворочают, во рту срач, печень в собственном соку запеклась, как назло всё стоит, и от крепкого тела по соседству жаром валит. Я себя не оправдываю, но это помутнение было, не иначе. Я в жизнь из кошмара воткнулся оттого, что на мочевой пузырь давит. А что давит? Могучая жизнеутверждающая ляжка, в которую, в сонной надежде на лучшее будущее, слепо тычется мой мужской энтузиазм. На полном автомате я эту груду накачанной плоти перевернул, смешные трусишки одним рывком ликвидировал, и сходу вгрызся всем сразу по нужному адресу. Она и не проснулась-то толком, замычала запекшимися губами, слепо шаря слабыми руками по моей оживлённой заднице… и вдруг зыркнула, прошипела что-то, дёрнулась, в плечи впилась, попутно отборонив когтями всю спину. – Да ладно тебе… – начал я было сиплым от усердия голосом, а она как врежет мне в переносицу. Лбом. Больно!
Не надо было так делать, не стоило. Бодибидинг хорошо, а мастер спорта по боксу – лучше. Нет, не загасил, конечно, но ослеплённый болью и обидой, вновь перевернул, распял и… В общем, поступил я с гражданкой объединённой Европы весьма грубо. Двусмысленно. И так, и этак. Со скифским напором и великоросской безбашенностью. Крышу снесло. Она что-то рычала, плевалась и зубами клацала, но когда я второй фронт открыл, то просто рявкнула: "УХГБЛАДТ!!!", выгнулась, но сломалась, обмякла и только урчала в подушку всем, развороченным славянской лихостью телом…
Боря приехал только к трём, и сразу получил от Элис по морде. По морде получила чем-то сильно довольная Юдит, с любопытством выглядывающая из-за Бориного плеча. Единственный, кто по морде не получил – был я. Я был пьян и напуган. После нашего сексуального единоборства мы не сказали друг другу ни слова. Элис мрачно курила, а я скоропостижно напивался, соображая, чем пахнет 117 дробь 2 со взломом, да к тому же помноженная на международное законодательство. Лучшее, что мне мерещилось – был Гаагский суд и смертельная инъекция.
Она вышла из мастерской чуть в раскоряку, но навсегда. И без последствий. Мне было не по себе, но я радовался. Я думал, что никогда больше о ней не услышу. Но однажды, месяца через два, ко мне зашёл Боря.
– Это тебе, – он протянул мне пакет, – от девчонок. Фрэнк передал, они в Лондоне пересеклись.
В пакете лежала джинсовая куртка. Породистый "Кельвин Кляйн", такого фасону, что в совке днём с огнём. Голубая такая. В кармане фотография: обнажённая, бронзовая, брутальная Элис – взасос целуется с Юдит в пастельных тонах. На обороте: "Remember!".
– Чего помнить-то? – спросил Боря.
Я надел куртку. Впору. Сунул фотку обратно. Налил.
– Да есть, чего…
Я рассказал Боре. Он хохотал, визжал как резаный. У него самого с этой Юдит ни хрена не получилось, кроме забав в стиле "69", хоть он и добивался куда как большего. А у меня вот само срослось…
– Она же лесба пробитая! Актив! Такая зверюга, а ты её опарафинил натурально! Ну, это просто!.. Рассказать кому, так…
Я настоятельно попросил Борю никому ничего не рассказывать, он обещал. Таинственное "Угхбладт!" оказалось нашим родным "Ух, бля!" в талабайской транскрипции.
Прошло много лет. Иногда я надеваю джинсовую куртку, смотрю на фотку, улыбаюсь. Мне приятно, что я, как россиянин, взял верх над загнивающим Западом. Нас не берут в ЕЭС, но мы ломимся чёрным ходом.
С другой стороны – мне до сих пор немного стыдно. Это был просто случай, а вообще-то куртка петушиная, а сам я…
Сам я постарел раньше времени, это – факт.
Игорь Алферов (e-copat). Славянск-на-Кубани :: 404
Весь мой привычный мир уничтожился, и самый лучший способ исправить ситуацию – зависнуть сейчас на пятом этаже, желательно держась за перила балкона со стороны улицы. Желательно также упереться ногами, чтоб не напрягать лишний раз руки, а голову лучше опустить вниз, чтоб страх высоты выбил из тебя другой страх.
Впрочем, за последние два дня это, наверное, лучшее, что случилось со мной. Внизу уже обратили внимание на повисшее за балконом тело, и возле лавочек начинает собираться толпа. Взрослые кричат, чтоб я залез обратно, дети кричат, чтоб я прыгал. Все эти крики, как советы "бывшей" и "будущей". И я почти уверен, что советы детей – советы "будущей". Так будет лучше. Потому что другого выхода, в общем-то, уже нет. Те ребята, что сейчас выбивают дверь в квартиру, наверняка затащат меня внутрь, и о том, что будет дальше, лучше не думать.
* * *
Очередная дешевка, разве что со сраной боязнью проснуться в гробу. Она затащит тебя в нору с протекающей крышей, и будет рассказывать весь вечер, как клаустрофобия изменила ее жизнь к лучшему. Ты дожидаешься, пока ее страх увязнет в хлюпанье и причмокиваниях и говоришь одну единственную фразу:
– Я кончил.
Затем уходишь от нее, а она что-то кричит тебе в спину. Ты уже не слышишь этих слов, потому как льет сильный дождь, и потому что ты отошел от дома метров на пятьдесят, прежде чем она решилась хоть на какое-то откровение. Легче всего счесть это восклицание за прощальный гудок "Титаника". Всегда приятно осознавать, что был последним причалом чего-то красивого и большого.
Я возвращаюсь в свою грязную прокуренную конуру всегда с одной и той же мыслью: что надо что-то менять, но пока идешь, эта мысль выветривается. Ты замечаешь вызывающие взгляды выстроенных в ряд шлюх, и машешь этим бабочкам рукой, машешь небрежно, быстро, не поворачиваясь: только так можно сойти за своего, того, кто понимает их убогую жизнь. Этот пир во время чумы докатился и до нас, просто из дворцов он переместился на наши улицы, к опарышам, выгрызающим с мостовых тухлую человеческую плоть. Мы вляпались в огромную, чуждую нам жизнь по полной программе. Мы уже не обращаем внимания на мелочи, которые могли бы взорвать мозг не одной сотне домохозяек. Мы редко протягиваем руку помощи, но не стоит из-за этого принимать нас за циников: просто мы не пинаем на дорогах пакеты, в которых лежат камни.
Утром обязательный душ, затем натянуть все те же грязные шмотки, провисевшие ночь на балконе. Кто-то заросший возле плиты готовит завтрак, приветливо скалится тебе, будто вы старые добрые друзья. Ты пытаешься вспомнить, кто это, но вскоре оставляешь затею и занимаешься своими делами. Со временем перестаешь обращать внимание на всех этих дальнобойщиков, проституток, гулящих студентов, расхаживающих по твоей квартире, как у себя дома. Все финансовые вопросы ведет мой друг, начинающий наркоман, закидывающийся исключительно самодельными препаратами. Впрочем, он, скорее, исследователь, вот только цель пока неясна даже ему самому. Он говорит, цель должна прийти со временем, как только найдется препарат, под которым можно будет ответить на все существующие и несуществующие вопросы. Конечно, по мне это, скорее, оправдание собственной слабости, а может быть, просто принятие факта, что наша жизнь давно потеряла смысл, и теперь все движения происходят, словно по инерции. Испытывая новый препарат, он надевает белый больничный халат и в таком виде расхаживает по квартире. Я зову его Ватсон. Мне нет надобности проверять его на честность. Я не спрашиваю его, сколько мы заработали в этом месяце, а он не спрашивает меня, на что я буду тратить деньги. Мы знакомы уже давно и можем позволить себе не общаться неделями. Мы успели засрать друг другу мозги так, что теперь просто наслаждаемся молчанием. Наше право.
Я сижу за столом и ем яичницу с ветчиной. Рядом сидит патлатый и пытается завести со мной разговор, но у меня нет желания разговаривать. Чувствуется, что ему хочется рассказать о многом, выложить мысли, которые кажутся ему гениальными. На его настойчивые попытки я отвечаю односложно. Через некоторое время на кухню входит Ватсон.
– На завтра у нас запланирован праздник, – говорит он, – надеюсь, ты не забыл, что должен на нем присутствовать?
Какого хуя я должен помнить то, что меня не касается?
– Это что-то важнее поминок студента, на которые он сам заявился? – спрашиваю я.
– Да, черт возьми! Твой день рождения.
Иногда такие откровения заставляют усомниться в реальности происходящего. Ты думаешь, что день собственного рождения забыть никак невозможно, но на деле оказывается – вполне.
– Я приду, – говорю я, ставлю тарелку в раковину и ухожу из дома.
2.
Пара сдвинутых столов, застеленных клеенкой. "Я" сижу на одном торце, "она" на другом. Напрямик до "нее" метра три, и если лезть по столу, то придется обогнуть пару бутылок дешевого вина, четыре бутылки водки, тарелку с помидорами и кое-как нарезанной колбасой, но мешает не это – "ее" обнимает довольно крепкий паренек. Я его знаю, знаю таких пареньков, мудаковатых селян, вся жизнь которых – тащить в нору, что подвернется под руку, чтобы было "не хуже других". Живет он, конечно, с мамой, и набивают нору они вместе. Это похоже на строительство гигантской винтовой лестницы – снизу несут кирпичи, чтобы достраивать ступеньки сверху. Уложив наверху кирпич, ты тут же бежишь за следующим. Винтовая лестница – не самый короткий путь, но ты обязан. За тебя уже подумали. Ты никогда не узнаешь, что твоей винтовой лестницей будут восторгаться другие, те, что назовут ее муравейником. И до неба далеко, как и вначале.
Я стою рядом и спрашиваю: "Какого черта вы делаете?". "Мы просто строим эту чертову башню, с этой чертовой лестницей", – отвечают они. "Удачи, ребята, – говорю я, – только не мусорьте здесь, и, пожалуйста, не выдумывайте новых слов, это приводит к потопу, а я подзабыл, как строить ковчеги".
Почему она сидит напротив меня? Она что – мой подарок? Тогда какого хуя этот пидорас прикасается к нему своей ебаной рукой? И вообще, кто все эти люди?
– Пусть теперь именинник скажет тост!
– Да, да! Пусть скажет!
Что это за ебланы? Откуда они здесь и для чего? Впрочем, почему бы и нет. Говорю:
– За мой подарок.
Никто, конечно, не понимает, о каком подарке идет речь, но все согласно выпивают: непьющие девочки вино, остальные – водку.
Мы стоим на балконе. В руках рюмки. Я смотрю на него с ненавистью, спрятанной за натянутой улыбкой.
– Че, как оно? – говорю я.
– Да ниче так, нормально вроде, – улыбается он.
– Как идет строительство башни? Не мусорите? – тоном вечного весельчака сообщаю я, и как бы дружески бью этого идиота кулаком в плечо.
– Какая башня? Ты о чем? – удивляется идиот.
– Ладно, забудь, – говорю я, – главное, я знаю, кто ты на самом деле.
Идиот непонимающе хлопает ресницами.
– У нас повсюду свои агенты, – говорю я, – поэтому осторожней на поворотах, – допиваю, хлопаю его по плечу и возвращаюсь за стол. Дальнейшие часа два он сидит молча. На его лице читается тяжкое раздумье.
Вклиниваясь в жизнь таких людей, меньше всего стоит думать о морали. Я готов был раздавить эту мразь как таракана, у меня даже было маленькое оправдание: я не приглашал этого мудака на СВОЙ! ДЕНЬ! РОЖДЕНИЯ!
Когда все закончилось, ко мне подошел Ватсон.
– Запал на нее?
– Да.
3. Когда смотришь передачу, где люди встречаются после долгой разлуки, льют слезы, думаешь о тех, кто на эту программу уж точно никогда не попадет. Ты режешь колбасу и вдруг замечаешь на своем рукаве маленькое пятнышко крови.
"Без вести пропавшим считается лицо, исчезнувшее внезапно, без видимых к тому причин, местонахождение и судьба которого остается неизвестной. Поиск пропавших граждан прекращается за сроком давности только по истечении 15 лет со дня объявления человека в розыск".
"Органы и (или) ткани человека не могут быть предметом купли-продажи. Купля-продажа органов и (или) тканей человека влечет уголовную ответственность в соответствии с законодательством Российской Федерации".
Так называемый сезон начинается осенью.
Скорее всего, когда этот человек войдет в ваш дом, за окном будет идти дождь. Скорее всего, он будет одет в однобортный пиджак в тонкую белую полоску и черные брюки. Человек хорошо выбрит, от него приятно пахнет, голос у него спокойный и уверенный. Этому голосу захочется доверить все свои секреты – я знаю, я его тоже когда-то слышал. Человек скажет, что знает о вашей проблеме, что готов помочь, что у него есть для этого все средства, но для начала он хотел бы выслушать вас, вашу историю. Затем, как только вы отговоритесь, он предложит ознакомиться со статистикой, покажет вырезки из американских и европейских газет, поведает о несовершенстве действующих законов и издалека, очень туманно начнет рассказывать, что как бы есть некоторая возможность спасти вашу жизнь, стоит она немало, но зато без всяких очередей и со стопроцентной гарантией.
Отчаявшийся готов пойти на многое. Даже на убийство.
Если есть покупатель, должен быть товар. Вот этим мы, собственно, и занимаемся: поиском и доставкой товара. Ну и иногда, если кто-то из наших заболел, подменяем его (их) на утилизации. Никакого кремирования. Мякоть – свиньям, кости – на жернова в порошок, порошок – в поле. Охраняемое фермерское хозяйство. Даже не пытайтесь проникнуть на территорию.
Для кого-то "дилятационная кардиомиопатия" – просто что-то медицинское, для кого-то – приговор. Каждый интересуется только своей жизнью. Для нас иногда становится откровением, что сосед по лестничной клетке, вроде порядочный семьянин, с виду приличный молодой человек, хоть и работник правоохранительных органов, уходя из дома, заклеивал жене рот скотчем, пристегивал наручниками к батарее и избивал так, что теряла сознание. А однажды, когда она его "вконец заебала", вывез за город, избил и выбросил в поле.
Весь фокус сделки в том, что вы платите деньги за убийство, о котором, как бы, никто не должен узнать. Весь фокус в том, что вы заключаете сделку негласно. Весь фокус негласного контракта в том, что разорвать его вы просто не можете.
Половина шестого вечера. Патлатый сидит в зале и смотрит телевизор. Ватсон сидит рядом и что-то записывает в блокнот. Я смотрю на грязные волосы нашего гостя, на его выгоревший балахон и не могу избавиться от ощущения, что я его уже где-то видел. Кивком указываю Ватсону, чтоб пошел за мной. Он прячет блокнот в карман и идет на кухню.
– Знаешь, – говорю я, – мне кажется, я его где-то видел.
– Быть такого не может, – говорит друг, – мы его везли из самого Екатеринбурга.