– Ну, бывают же совпадения, – несмело возражаю я. – Просто вспомнить не могу, а так сто процентов уже где-то видел.
– Да ты гонишь, эти ваще все на одно лицо. Длинные волосы, балахоны идиотские. Ты пройдись вечером до фонтана, там таких как он, знаешь, сколько будет.
Некоторое время мы молчим, думая о том, что я могу все же оказаться прав и тогда…
– Может и так, – говорю я и добавляю, – и все-таки я его где-то видел.
Оставшийся вечер проходит в напряженном молчании. Два дня. Осталось еще два дня.
4.
Не хочу стоять в рядах армии уебков, которые считают себя жертвами обстоятельств. Все, что когда-то произошло со мной, действительно было делом случая, но разве я жертва?
Ватсон бегает в своем халате уже минут пятнадцать, а я все еще не услышал от него ни одного слова. Это неправильно. Обычно в таком состоянии ему хочется поговорить. Наконец, он уходит из комнаты и через минуту появляется снова. Он тычет мне в лицо ладонь, на которой лежит что-то маленькое и черное.
– Жри, тварь! – кричит он.
– Что это?
– Жри быстрее!
Мой друг, ты никогда не был таким настырным.
– Что это за говно? – спрашиваю уже настойчивее.
– Сухое индющачье говно.
Ну, все. Кажется, он ебнулся. Или просто прихавал новых колес, а у них побочный эффект.
– Ты что забыл – на индюшачье говно у меня аллергия?
Только так, только так. Не надо пытаться убедить спятившего в том, что он спятил.
Ватсон посмотрел на меня с таким видом, будто кто-то нажал на стоп-кран в его мозгу.
– Ты это серьезно?
– Серьезнее не бывает.
– Почему ты не говорил об этом раньше?
Ну, пиздец.
– Не хотел тебя расстраивать.
Ватсон садится в кресло и нервно стучит костяшками пальцев по подлокотнику. Сегодня ночью из хаты исчез патлатый, ничего не сказал, не оставил записки. Если мы сегодня не найдем патлатого, это обернется неприятностями.
– Может, пойдем, поищем его? – говорю я – Может, он где-то недалеко?
Ватсон хватается за голову, трет виски, вскакивает, подбегает ко мне, трясет за плечи и орет:
– Он все понял, понимаешь? Он все понял, потому и сбежал!
Я скидываю его руки и даю хорошую пощечину, так, что он отлетает к стене…
– Сколько тебе нужно времени, чтобы привести себя в порядок?
Ватсон испуганно смотрит на меня, забивается в угол и начинает плакать. Это истерика. Плюю на это дело, одеваюсь и выхожу на улицу.
Если вы придете в больницу с органом, который бы хотели пересадить себе, вам зададут один простой вопрос:
– Откуда он у вас?
За спиной звук шагов. Обернулся. Малая. Подбежала и рассмеялась, щелкнув меня по носу.
– Малая, я тороплюсь. Мне некогда.
Она всегда обижается на "малую". Вот и сейчас злится, и наверняка попытается доказать свою зрелость.
– Я уже взрослая. Посмотри, у меня уже сиськи какие, – сказала она и слегка подалась вперед.
Сиськи действительно были.
– Малая, съебись. Иди, ищи себе ровесников.
Снова я ее обидел. Снова она выкинет что-нибудь этакое. Но мысль о малой занимала недолго. Гораздо важнее сейчас отыскать патлатого идиота.
Я зашел на вокзал, потом обшарил кабаки, сходил в парк, на набережную, в подъезды даже заглядывал. Вечером вернулся домой. Ватсон смотрел телевизор, рядом с Ватсоном на диване сидел патлатый.
Вряд ли кому-то понравится, когда тебя почитают за идиота.
– А позвонить не судьба была? – заорал я.
Ватсон посмотрел на меня и пожал плечами, затем приложил палец к губам, указал на патлатого и замотал головой. Языки жестов… Я это должен как-то перевести?
Патлатый тоже обернулся. Я встретил его взгляд… А, ну вот теперь понятно. Это не патлатый!!! То есть, у него тоже волосы, будь здоров, и даже балахон имелся, только новее чем у прежнего, но вот в остальном – совершенно другой человек. Щекастое лицо холеное и свежее, в отличие от того, скуластого и заросшего.
Я развожу руками, как бы говоря Ватсону, ты че – совсем ебнулся? Ватсон, не взирая на присутствие постороннего человека, принимается оправдываться:
– Да кто там будет смотреть? Они ведь его всего раз видели.
– А ниче, что все анализы уже сделали? – бросаю я.
Мы молчим, новый патлатый смотрит на нас, как на идиотов и смеется.
– Ну, вы ребята и гоните. Особенно ты, – говорит гость и указывает на Ватсона. – Как будто обдолбились чем. Кстати, есть чо?
Мы смотрим на паренька, и я понимаю, что у нас с Ватсоном в голове одна и та же мысль.
– Есть… – сквозь зубы шипит Вастон.
– Чо… – подхватываю я.
5. Оплата только после операции, иначе как вы поверите, что вас не пытаются обмануть. Каждый день многочасовые беседы, тесты, анализы, лишь бы успокоить, заставить свыкнуться с мыслью, что все будет хорошо, убедить, что с вами работают профессионалы. Эти постоянные заёбы настолько постоянны, что вы уже ждете, не дождетесь – когда же, наконец, ляжете на стол.
Мы на ферме. Новый патлатый лежит перед нами на столе. Ровно дышит, признаков того, что скоро проснется – не наблюдается. Мы сидим и пытаемся сбить нервозность пустым трепом.
– Если сегодня никто ничего не заметит, через полгодика я сумею накопить достаточно денег, чтобы свалить отсюда, – говорит Ватсон.
Сколько было уделено этой теме вечеров, трудно вспомнить. О нашей мечте, недостижимой мечте можно говорить вечно.
– И сколько ты там проживешь? А медосмотры? А если что с тобой случится, куда пойдешь?
– Может, ничего и не случится…
– Если бы ты верил в то, что говоришь, давно бы уже завязал с наркотой.
Ватсон все прекрасно знает и сам, но ему нравится делать вид, что наша жизнь не так плоха. Ему нравится думать о себе, как о человеке, которому удастся перехитрить судьбу.
Дверь открывается и в холл, улыбаясь, заходит один из докторов. Так обычно являются домой ободренные морозом и алкоголем, отцы в предновогоднюю ночь. Та же непонятная радость, то же выражение лица…
– Ну, что привезли? – спрашивает он и, снимая плащ, удовлетворенно смотрит на стол с мирно спящим донором.
– Как видите, – отвечаю я.
– Как уже заебали эти свиньи, – устало говорит доктор и неприязненным взглядом начинает изучать патлатого. Затем глаза доктора округляются, он смотрит на нас, снимает очки и трет их зачем-то о халат.
– Вы че – ебанутые? – говорит доктор. – Вы, бля, где его достали?
– То есть как – где? – начинает косить под дурачка Ватсон. – В Екатеринбурге!
– Вы долбоебы? В каком на хуй Екатеринбурге? Вы вообще знаете кто это?
– Кто? – спрашивает Ватсон.
– Кто? – спрашиваю я.
– Анатолий Сергеевич, вы уже здесь? Анатолий Сергеевич, будьте добры, на секундочку, – говорит доктор.
Из раздевалки выходит Анатолий Сергеевич, высокий мужчина с высохшим лицом и с вечно уставшим взглядом.
– Анатолий Сергеевич, поглядите, кого эти идиоты сюда притащили.
* * *
– Ватсон, – зло говорю я, – ты же сказал, что это попутчик.
У Ватсона дрожат руки. Он уставился в кафель операционной и смотрит так уже минут десять.
– Ну, он один возле туалета стоял, там, где обычно на Ростов стопщики уехать пытаются. Откуда я мог знать, чей он сын?
– Ватсон, друг мой, возле туалета стоят люди, которые либо дожидаются товарища, либо своей очереди. Ты ведь мог хотя бы поинтересоваться, откуда он? Просто спросить: приятель, ты из какого города будешь?
– Да ты че! – вскакивает Ватсон, – Я целый день убитый ходил. Он ваще сам ко мне прицепился, говорит, давай забухаем, а то скучно тут у вас. Я подумал, если говорит "у вас", значит, приезжий. А потом так на секундочку подумал – а может, это судьба, ну бывает же такое… Я, кстати, ваще, пока ты не пришел, и не думал особо об этом… – Ватсон вдруг резко замолчал, сел на место и снова уставился в кафель.
– Там вроде говорили, что уже Титова везут, – сказал я, чтоб разрядить обстановку.
Титовыми у нас называют дублеров. Все Титовы из местных, их, правда, никогда не тревожили, но задача находить дублеров ставилась каждый раз, когда "человеку в костюме" удавалось подписать клиента. Риск попалиться на местных в разы выше, чем на иногородних. Это золотое правило было написано еще тогда, когда меня здесь не было.
Реципиент – человек, которому будут пересаживать сердце, весь день сидит на нервах, ждет звонка. Он готов стартовать в любую минуту. Наконец приходит СМС, где значится что-то вроде "через десять минут за вами заедет машина". Наш друг уже обулся, расхаживает по комнате взад-вперед и через каждые полминуты смотрит в окно…
Небольшая комнатка, заполненная аппаратурой и стол, который как бы разбивает эту аппаратуру и комнату на две части. На столе находится донор, к телу которого тянутся различные проводки и трубки капельниц. Бутафория призвана поразить впечатлительных. Все, что происходит в комнате, записывают три камеры, но о их существовании реципиент не знает.
– Ну что, вот и ваш билет в светлое будущее, – с некоторым самодовольством говорит "доктор", указывая на спящего донора.
– То есть? – не понимающе спрашивает реципиент.
– Все предельно просто, – объясняет "доктор", – подходите, нажимайте на вон ту кнопку, которая помечена красным, наш дорогой друг засыпает крепко-крепко, затем мы готовим вас к операции и вскоре начинаем процедуру, о которой вы так долго грезили.
– А что произойдет с этим человеком?
– Ну, как же, а то вы не знаете, что с ним произойдет, – спокойно отвечает "доктор" и добавляет чуть тише, – а то вы не знаете, как усыпляют собак.
– Так ведь это же не собака… – мямлит реципиент.
Откровение всегда ошарашивает их. Они думают, что сердце можно просто снять с трупа. В общем-то, так оно и есть, вот только убийство брать на себя никто не хочет. Иногда возникают трудности, но чаще человек, доведенный до последней черты, делает роковой шаг. Делает, может быть, в состоянии аффекта, но, все-таки, делает, черт его дери. В этом есть загадка – загадка превращения человека, пропитанного журнальными ценностями, в убийцу.
– Вы, главное, не думайте лишнего, – успокаивающе говорит "доктор", – подумайте лучше о том, чем будете заниматься, когда все кончится.
Нажимая кнопку, похожую на красную кнопку запуска баллистических ракет из пафосных кинофильмов о войне, вряд ли реципиент в действительности убивает донора. Скорее, все это сделано для устрашения, чтобы убедить – ты только что убил человека.
Но если и есть какие-то сомнения – настучит или нет, то они улетучиваются в момент, когда к реципиенту по окончании процедуры попадает кассета…
Мы с Ватсоном уже дома. Ватсон сидит, собирает кубик Рубика, я роюсь в старых видеокассетах, пытаюсь найти ту, на которой записан наш выпускной.
– Мы теперь как два прокаженных, – говорит Ватсон, – от нас будут шарахаться все, кто еще надеется на что-то.
Я не разговариваю с ним, делаю вид, что злюсь, но напрасно – Ватсон чрезвычайно спокоен. Наверное, так и должно быть.
Когда уже не видишь выхода, остается просто ждать, ждать, ждать…
Достаю кассету с выцветшим названием и вставляю в видик. Ватсон отвлекается от кубика и тоже смотрит на экран. Некоторое время изображение идет без звука, мельтешат горизонтальные полосы, затем, наконец, появляется звук и картинка становится ровной. Проматываю речь директора, на вручении аттестатов останавливаюсь, смотрю на ебланские рожи одноклассников, на наряды девочек, на родителей. В толпе на несколько секунд появляется знакомое лицо. Нажимаю на паузу, перевожу взгляд на Ватсона…
– О! Патлатый… – говорит Ватсон и привстает с кресла.
– Патлатый… – повторяю я за Ватсоном.
6.
Я один в квартире уже три дня. Ватсон бесследно исчез, как и патлатый – ночью. Проснулся оттого, что ужасно хотелось пить. Возвращаясь из кухни, зачем-то заглянул в его комнату. Постель заправлена, на пустом столе одиноко лежит коробка сухого спирта.
Холодильник забит пивом, и теперь, сидя возле телевизора, я медленно превращаюсь в скота. Я не пил пиво уже больше года. Может, если повезет, недельки через две удастся превратиться в некое подобие Толика, местного синяка. Сидишь, улыбаешься всем этим мыслям, и смотришь, как на экране, в развалинах упавшего самолета роются какие-то насекомые, по нелепой случайности названные разумными. Как отравленная дворовая собака, этот ебанутый мир несется непонятно куда и непонятно к чему, лишь бы бежать и жить, жить и бежать. Собака… Тебя найдут где-нибудь за домом, ты будешь биться в судорогах, и столпившиеся дети будут сожалеть, ведь они не хотели ничего плохого, они только хотели испытать тебя на прочность… Детки… Пройдет время и вместо этих маленьких любопытных сокровищ останется одна безликая масса "индивидуальностей". Атака клонов. Атака всевозможных сайтов. Старый серый крот навесил на себя интерент-тряпки и думает, что теперь он яркий и модный апачи, когда мы все знаем – он выживший из ума клоун…
От тупых мыслей отрывает звонок в дверь. Смотрю в глазок – ни хера не видно. Открываю, на пороге стоит "она", та самая девушка со дня рождения.
– Я Сашу убила, – тихо говорит она.
Саша, Саша… – думаю я, – …наверное, тот мудак, строитель башен и лестниц…
Я даже не удивляюсь ее приходу. Думаю лишь о том, что она, как нельзя, некстати.
Я впустил ее, налил пива – ничего крепче не было. Почему она пришла ко мне? Что она знала обо мне? Молча жалась, будто я ее мог защитить.
Мы просмотрели с ней две старых мелодрамы и за это время не произнесли ни слова. Я чувствовал ее напряжение и старался дать шанс привести мысли в порядок самостоятельно. Когда она чуть успокоилась, мы переместились в мою комнату, мрачную и душную, где вместо кровати на полу лежал ватный матрас.
Здесь мы сражались за право быть счастливыми. Сражались открыто и честно, без всяких резинок. Не знаю, что нашло на нас, было ли это стечением обстоятельств или просто необходимостью излить душу, но без слов. В эту ночь каждый из нас окончательно осознал, что жизнь теперь не будет такой как прежде, что, может, и самой жизни больше не будет. Если раньше мы просто хотели стать кем-то, то теперь нам просто хотелось быть вместе. Она долго рассматривала мой шрам на груди, гладила его, целовала, но, так и не спросив о его происхождении, уснула. Я ушел в душ, оставив ее мирно спать на влажной от пота простыне, а когда вернулся…
Малая сидит на полу, и я уже знаю, чья кровь на ее руках. Маленькие детские глаза полны ненависти, затем – страха. Ты сдавливаешь ее шею все сильнее и сильнее, пока тело не прекращает сопротивляться. Душишь без ненависти, просто уничтожаешь, вычеркиваешь из истории. Когда все заканчивается, смотришь на этих глупых девчонок, чьи жизни сложились так неудачно, и вспоминаешь их такими, какими успел запомнить, вспоминаешь их голоса, улыбки, пока, наконец, просто не засыпаешь рядом с ними.