– Девочки, не глупите – лучше раз без любви отдаться, чем с жизнью расстаться!..
Это уже Семен Эммануилович, любимый препод, судебный медик. Он нам зачитывал милицейские протоколы по теме "Изнасилование". Например: "Органы трупа, печень и кишечник, извлечены через половое отверстие и находятся в пяти метрах от тела. На груди и животе трупа следы зубов, предположительно человеческих".
– Имейте в виду, у каждого мужика разный барьер возбудимости! – вещал дядя Сема. – Надо с ним пуд соли съесть, прежде чем в постель ложиться.
Ну, извините, Семен Эммануилович, соли тут нет. Вот сейчас выпью и закушу арбузиком, а там посмотрим.
– Никогда не пей в чужой компании… А это первый любимый говорит, так и не ставший первым мужчиной. Помнишь, как он тебя оберегал, дурочку? Как он был нежен с тобой, помнишь? Он же не предполагал, что с тобой такая хрень может приключиться среди бела дня.
Вобщем, надо выпить, все-таки, своих двести граммов. Чтобы не думать. Они ведь тебе сейчас во главе с молодоженом мозги пытаются раздолбать. Причем, групповухой. Потом ты шелковая станешь. Вот навернешь свой стакан – мозги и отключатся. На подкорке будешь действовать – как покатит. Доверься ей, подкорке.
А помнишь, как вы в школе с подружками мололи языками, дескать, взрослым бабам не страшно, даже если изнасилуют – им терять нечего. Не страшно тебе сейчас, когда ты знаешь, что такое секс по любви?..
…Я пью свой стакан долго, маленькими глотками, не морщась. Борцы молчат. Даже молодожен. Он и клешню с моей коленки убрал. Водка бьет по башке молотком. Рауш-наркоз. Шикарно. Обвожу взглядом компанию. Ищу белесого. Мы, должно быть, с ним похожи сейчас… Не вижу я белесого. Вот арбуз вижу – яркий такой. И солнце вижу – когда оно зайдет, солнце?..
– Пойдем, я тебя уложу, – беспокоится молодожен.
Решился, все-таки. Пойдем, пойдем, сволочь. Я этот дом как свои пять пальцев знаю. И кочергу на камине в Ларискиной спальне знаю. Острую, Каслинского литья. "Основной инстинкт", бля…
– А давай я ее уложу.
Голос у луноликого глухой, почти неслышный.
Мужики взрываются хохотом:
– Отдай ему бабу!
– Он белой бабы не видел, уступи ему!
Даже белесый просыпается и смеется похрюкивая.
Ну вот, угадала. Не видел он русской бабы. И не увидит. Что ж, хороший вариант…
Луноликий выводит меня из кухни и плотно закрывает дверь. Я даже не запинаюсь о косяк – мышцы слушаются, значит, можно повоевать. Кстати, под Ларискиной спальней крыша пельменной, и это шанс… Борцы шумят на кухне. Ожили. Я вас понимаю, мальчики.
Луноликий на цыпочках идет в прихожую. Он только раз зыркает лисьими глазами. В них приказ: "Замри". Он так долго и бесшумно открывает замок, что я схожу с ума, я падаю – нельзя доверять подкорке…
Луноликий сует в руки сумку и выводит на лестницу.
– Идти можешь?
Не могу.
Но иду.
Оборачиваюсь, спрашиваю:
– Как тебя зовут?
– Даржи.
Вот теперь точно свалюсь.
– Сколько тебе лет?
Луноликий качается на кривых ногах и улыбается. Ничего хорошего в его улыбке нет – какие-то степи, мохнатые лошади, вонючие малахаи, кривые луки… – Пошла ты на хуй. Как же я вас, русских, ненавижу…
Из великого уложения монголов. XIII век.
"И если кто дернет за косу чужую рабыню или покусится на ее честь, тому положено сорок плетей…
И если кто дернет за косу или покусится на жену арата, тому отрубить руку…
И если кто дернет за косу или покусится на жену воина, тому рубить голову и всю добычу отдать хозяину…"
Марк Элгарт (Завхоз). Нью-Йорк :: …И земля не примет. (Рассказ домового)
– Ну да, домовой, так и чего? Вы вот считаете, если я домовой – так могу только с клопами или тараканами какими разговоры разговаривать, и с крысами за жизнь обсуждать, да? Не без того, конечно. Только вот у нормального домового всегда найдётся с кем и о чём поговорить, хоть и мелкие мы по наружности. Да, иногда с крысами, иногда с тараканами, иногда с ещё гадостью какой, с людями, как ты, к примеру. Это ведь только вы, люди, считаете, что мы домовые в запечном углу сидим, ничего дальше котелков не видим, а мы всё замечаем, только не говорим никому. И молчим мы до времени – потому как не всё вам, людям, знать положено.
Вот про графа вашего, зубастого, что ты мне рассказывал, к примеру. Нет, я ничего такого сказать не хочу – может, он и по стенам ползал, может, и в туман превращался – спорить не буду, нежить она всякая бывает: Акулина та же – ведьма – ещё и не то умела, да и я, если приспичит, тоже могу по мелочи в кого-нибудь перекинуться, дурацкое дело нехитрое. Но вот в то, что он полтыщи лет покойником пробыл и красавчиком таким же, как при жизни остался – не поверю. Упырь – он упырь и есть, хоть граф какой, хоть девка простая без чинов. Вот та же Варька к примеру… История давняя и страшная, но если не я – кто ж тебе ещё расскажет?..
– Итак, было это… Когда у нас крепостным волю дали? Ну, вот, аккурат через два года после того. Лет сто тридцать назад выходит, а как будто вчера, да. Отец, значит, Варькин – Степан Алексеевич Сапожников – крепкий мужик был. И умом бог не обидел, и руки на месте, да и хозяйство у него было богатое. Ещё когда крепостным был, уже тогда сам батраков держал, и деньги у него водились хорошие. Сам барин, Фёдор Ильич Танайский, его очень уважал. И домовой у него хороший был – Сенька, дружок мой.
Понятно, что мужик Степан Алексеич строгий был, ну да в таком хозяйстве без этого никак нельзя. Но и отходчивый, тут я врать не буду. То есть, всё хорошо: дом – полная чаша, жена – красавица, дети – душа не нарадуется.
И вот надо же, такая напасть…
Детей у Степана Алексеича двое было: дочь младшая Варька и сын Иван. Ивану тогда уже лет двадцать было, здоровенный парень. Что работать, что веселиться помалу не умел – всё за троих. Как на улицу с гармонью выйдет, так все девки сбегались. А уж если с кем подерётся, дело-то молодое, не без этого, так того неделю потом отхаживают. Сестру любил – спасу нет. Кто на неё косо глянет или шутку какую не по делу отпустит – всё, пропал человек.
В ту пору Варьке лет шестнадцать-семнадцать было. Красавицы такой у нас отродясь не видывали, прямо загляденье. Все деревенские парни по ней с ума сходили, но Ивана опасались, потому озорства себе никакого не позволяли. А Варька как из дому выйдет, глазищами своими чёрными как глянет, так прямо насквозь прожигает. Да, что там говорить, я-то женщин описывать не мастак, а Варьку – её видеть нужно было, не расскажешь.
Так бы, может, они и жили б, но, как говорят, сколько верёвочке ни виться, а конец один. Да ведь и история-то вышла – глупее некуда, у нас такие раньше на каждом шагу случались. К барину нашему Фёдору Ильичу из города на побывку сын приехал. Пётр Фёдорович, барин, значит, молодой. Тоже парень видный, у них в роду все такие, да к тому же ещё офицер. Как пронесётся на коне своём по деревне в форме, а то и просто в белой рубахе, так просто земля дрожит и дух захватывает. Ну и, то ли от скуки, то ли от тоски по жизни столичной, то ли ещё от чего, но положил он глаз на Варьку. Это всё вроде бы и ничего, Иван и поздоровее кавалеров, чем барин молодой, одной рукой через овин перебрасывал, да и сами Сапожниковы теперь люди вольные были, достатком могли и с Танайскими померяться, но только и Варьке, видать, Пётр по сердцу пришёлся. А если дело такое, то ведь девка – не собака, на цепи не удержишь.
А время-то идёт, и люди уже замечать начали, что толстеет Варька, и явно не от молока и свежего воздуха. Многие в открытую посмеиваться начали, а пуще всех те ухари, которым Иван в своё время за Варьку рёбра пересчитал. Тот же мрачнее тучи ходил, повезло Петру, что ещё до Варькиного позора он снова на службу отправился, а то, видит Бог, точно взял бы Иван грех на душу – удавил бы барчонка.
На Степана же Алексеича как затменье какое нашло. Зверем на всех глядел, с людьми не здоровался, а батраков своих колотил почём зря, да и сам работал, как проклятый. А потом вдруг сорвался. Иван в ту пору как раз в город с товаром поехал, а то разве бы допустил такое? Выгнал Степан Алексеич дочку свою из дому, иди, мол, к кобелю своему, а семью не позорь. Ну а девке-то куда податься? Пошла в имение к Танайским.
Да только и здесь не повезло ей. Фёдор Ильич, может быть, и оставил бы её прислугой в доме – эка невидаль, в былое то время по полдеревни байстрюков хозяйских бегало, да вот, как на грех, его в ту пору тоже дома не оказалось. В отлучке был, по делам поехал. А Матрёна Тихоновна, жена его, баба злющая была, как сорок чертей, она-то Варьку и прогнала. Мол, нечего тебе, потаскухе, на сына моего единственного напраслину возводить. Небось, с пастухами нагуляла, а теперь с князьями породниться хочешь?!
Ушла Варька, не вынесла такого позора.
Иван, как из города вернулся, узнал про всё это, так прямо, словно с ума сошёл. На отца с вилами кинулся, да спасибо, люди растащили, не допустили греха такого. Ушёл Иван из дома, у друга своего Серёги Лештакова жил, а затем и свой дом ставить начал на другом конце деревни. Поначалу бросился, было, Варьку искать – да где там, места у нас глухие.
Где Варька всё это время была – неизвестно. Я, правда, думаю, что у старухи Акулины в лесу жила. Была тут у нас такая, я уже поминал про неё. То ли ведьма, то ли ещё что, они ведь любят покинутых привечать. Да кто у нас, у домовых, спрашивать будет?
Ну, не будем гадать, а только по снегу пришла она снова в дом к отцу. С ребёнком уже. Кто видел, говорят, пацанёнок – ну, просто вылитый Пётр Танайский. А Степан Алексеевич в то время сдал, пить стал сильно, но хозяйство всё ещё держал крепко. Вот, видать, и попалась она ему под пьяную руку. А с пьяного что взять? Побил он её и прогнал снова. Ночью, в лес, зимой. Наутро проснулся, одумался, – дочь, всё-таки, и внук, не чужие – послал людей за ними вослед, да поздно было.
Нашли Варьку недалеко от деревни. На ели она повесилась. Верёвку поясную сняла, через ветку перекинула и готово. Ребёночек тоже рядом лежал в сугробе. За ночь его снегом занесло, случайно нашли, да вот только помочь ему уже ничем нельзя было.
Как в деревню обоих принесли, как увидел их Степан Алексеевич, так умом и тронулся. Пока обряжали, пока отпевали, ни на шаг от гроба не отходил. И день, и ночь всё сидел с ними рядом, всё у дочки прощения просил, плакал, волосы рвал на голове – да что толку? Сделанного не воротишь.
А перед самыми похоронами вообще препоганая вещь вышла. Сенька рассказывал, что только собрались гроб с Варькой и ребёночком из дома выносить, как, откуда ни возьмись, кошка, чёрная, как чёрт в полночь, вдруг, прыг – и через Варьку перескочила. Откуда взялась, бес её знает, да только известно, что нет хуже приметы, чем если кошка через покойника перепрыгнет.
Ну, да ладно. Понесли их хоронить. Самоубийц, как известно, на кладбищах не хоронят, грех это великий считается. Но Степану Алексеевичу в то время ни земные, ни небесные законы не писаны были. Он на священника отца Григория надавил, уж не знаю, как и настоял, чтобы Варьку с сынком рядом с бабкой, матерью Степана Алексеича, похоронили. Хоть и не дело это, но перечить ему никто не стал. Уж больно страшен был тогда Сапожников, да и Иван его поддержал.
Погода в тот день выдалась – хуже не бывает. Небо серое, снег, ветер, да ещё и холод собачий. Отец Григорий молитву свою быстренько прочитал, родственники с Варькой простились и стали гроб в могилу опускать. Да не тут-то было.
Как только гроб земли коснулся, стали верёвки убирать, тут всё и случилось. Неизвестно, что за сила – Бог ли, чёрт ли, – но не приняла земля Варьку. Едва первую лопату земли на крышку бросили, гроб, как на пружине какой из могилы-то и выскочил. И не просто выскочил, а так, что крышка, гвоздями прибитая, в сторону отлетела, а сама Варька в гробу уселась. Мёртвая. Пятаки с глаз её упали, и они раскрылись, глаза-то. Люди говорили, ничего страшнее этого мёртвого взгляда не видали.
С минуту все молчали, слова никто сказать не мог. Потом бабы заголосили, и ну бежать с погоста. Мужики-то, те хоть тоже перепугались до полусмерти, но остались на месте, в кучу сбились и смотрели. Отец Григорий весь на глазах с лица сошёл, крестится стоит, да "Сгинь!" шепчет. Только Степан Алексеич, как ни в чём не бывало, к гробу подходит, дочку мёртвую по волосам гладит и что-то на ухо ей шепчет, как маленькой, будто успокаивает. Потом уложил её обратно в гроб, как уж ему удалось её мёртвую-то на морозе распрямить, не знаю, снова сверху крышкой прикрыл и по-новой заколотил. После того попросил мужиков ему помочь гроб обратно в землю опустить, да те, понятно, стоят, глаза в сторону отводят, не шевелятся. Кому охота с таким-то делом связываться?…
Тогда Иван вышел. Подхватили они с отцом Варькин гробик и начали потихоньку в могилу опускать. Но ещё и на половину не спустили, как тот снова из земли, словно пуля, вылетел – гвозди во все стороны, перевернулся. И Варька из него вместе с дитём своим вывалилась прямо в снег. И оба пялятся своими мёртвыми глазюками.
Тут уж даже самые смелые мужики отшатнулись, а Степан Алексеич дочке своей, как девчонке малой: "Варенька, ты уж мне не балуй, лежи спокойно, родненькая, а то мороз на улице, внучека мне простудишь…" Отец Григорий, хоть и поп, конечно, но мужик крепкий был. Себя в руки быстро взял и сказал мужикам другую могилу за кладбищенской оградой долбить. Те за дело взялись, да ведь земля-то мёрзлая, работа не идёт, ещё и руки у всех от страха трясутся. К тому времени бабы со всей деревни сбежались, стоят в стороне и голосят, что, мол, конец света настаёт, раз уж мёртвые из земли выпрыгивать начали.
Худо-бедно, а выдолбили Варьке новую могилку. Неглубокую, правда, а так – в половину настоящей. Иван с отцом Варьку и ребёнка её снова в гроб уложили, крышку заколотили и до новой могилы донесли.
Когда они её в землю опускали, тишина стояла мёртвая. Люди и вздохнуть боялись – а ну как снова?.. Однако ничего – обошлось. Так же тихо закидали гроб землёй, крест поставили и начали расходиться, когда ещё один случай вышел.
Серёга, Иванов друг, первым это заметил. Над могилой Варькиной туча ворон – штук триста, не меньше – кружилась. Молча. А где это видано, чтобы вороны в стае молчали?
По дороге в деревню кто-то предложение выдал, что нелишним было бы Варьке в сердце кол забить, мало ли что после таких похорон случиться может? Да только Иван на того мужика так глянул, что тот чуть было своим же языком не подавился. И отец Григорий сказал, что ерунда это всё и суеверия. Батюшка наш человек учёный был – он, перед тем как в семинарию пойти, в Казани в университете почитай целых полгода обучался.
Ну вот, значит, похоронили Варьку с дитём её безвинно погибшим, поминки справили, и долго бы ещё по всей деревне одних и разговоров было, что о похоронах тех проклятых, да только новая напасть – волки в окрестностях объявились.
Волки-то они и летом животные малоприятные. Нас, домовых, они, правда, не задевают, а леших так и вообще – слушаются, но всё равно дел с ними лучше не иметь. А зимой, с голодухи, они и в деревни забредают, и на людей, бывает, кидаются.
Так вот и отца Григория задрали. Батюшка, хоть был человек учёный и лицо духовное, а выпить был совсем не дурак. Он как-то после вечерни в церкви с дьяконом слегка подзадержался. Дьякон Афанасий остался в ризнице ночевать – идти куда-либо ввиду сильного подпития был не в состоянии. А батюшка церковь запер и пошёл к попадье.
Да только недалеко он ушёл. Бабки его утром у церкви нашли всего в крови, с перегрызенным горлом. Волки эти какие-то странные попались: не только горло, но и сердце ему выгрызли, а больше ничего не тронули. Так, руки слегка покусали…
Старый барин Танайский и сын его – тот снова погостить приехал, а как про Варьку узнал, переживал сильно, – так вот, барин с сыном мужиков собрали и облаву устроили. Дюжины полторы волков подстрелили, Петра Танайского шальной пулей зацепило, не опасно, правда. Доискиваться, кто молодого барина ранил, не стали. Да и чего искать, когда всем и без того ясно. Однако видать, посовестились Танайские, спустили это дело Ивану с рук. Барин старый по большому счёту человек неплохой, справедливый был.
Ну, волки волками, а подозрительные раны отца Григория многим в деревне покоя не давали. Не видали у нас ещё таких волков, которые в зимнюю стужу, от лютого голода одно бы только сердце у человека выгрызли. И начали ходить меж людей разговоры, что и не волки это вовсе, а Варька Сапожникова пошаливает. Что до меня, так это и сразу ясно было, а в скором времени убедился я совершенно точно.
Как говорилось уже, Сенька, дружок мой, в ту пору как раз у Сапожниковых обитал. А как беда эта самая у Степана Алексеича приключилась, так и работы у Сеньки прибавилось. Ведь если человек за домом не следит, то все заботы на нас домовых ложатся. Сенька изо всех сил и выбивался, чтобы дом в порядке содержать. Очень он уставал и иногда ко мне в гости наведывался отдохнуть. Ну и я ему тоже время от времени визиты наносил. Сидели мы с ним обычно на чердаке, всё за жизнь разговаривали, хозяевам косточки перемывали, ну и выпивали, конечно, не без этого.
Вот так однажды взял я литр первача – и к Сеньке в гости. Сидим мы с ним на чердаке у трубы, пьём помаленьку и болтаем о всяком разном, но потихоньку, чтобы хозяева не услышали. Хотя Степана Алексеича можно было не опасаться – он в то время и на человека-то не был похож. Волосищами оброс, не мылся, рубахи не менял – всё сидел за столом, да сам с собой разговаривал. Но ведь не один он жил, жена его, Елена Сергеевна, всё ещё при нём оставалась. Хорошая баба была, только запуганная. И раньше слова поперёк мужу сказать не могла, а теперь, когда Степан Алексеич умом-то тронулся, и вовсе его как огня боялась.
Сенька в своё время дырочки в потолке провертел, чтобы видеть, чего там хозяева внизу делают, нельзя же их без присмотра оставлять. И вот мы с ним наверху самогон пьём, салом закусываем, да за Степаном Алексеичем с Еленой Сергеевной в дырочку наблюдаем. Старший Сапожников, как обычно, за столом сидел и чего-то себе под нос бубнил. Зрелище, я вам скажу, не из приятных. Крепкий мужик Степан Алексеич был, а за последнее время словно постарел лет на тридцать. Седина появилась, плечи обвисли, глаза блестят, голос, как у больного пацана – по всему видно, что доходит человек. Сидит у стола, с Варькой разговаривает, прощенья, видать, просит и плачет. Елена же Сергеевна в углу у лучинки шьёт что-то. Ткань светлая, так и не поймёшь сразу – то ли простыня, то ли саван, но уж точно, что не платье свадебное. Грустная картина, одним словом. Уж на что я домовой бесчувственный, можно сказать, бездушный, а и то мне жалко их стало. Правду люди говорят: как сам себя человек накажет, так никто его наказать не сможет.
Мы с Сенькой уже пол-литра уговорили, когда меня будто мороз по спине продрал. Мы же, ну, нечисть всякая, друг друга за версту слышим, но здесь чую – что-то не то. Не леший и не ведьма рядом, а что-то во много раз страшнее и опаснее. Такому и домового придушить, что раз плюнуть. Смотрю, Сенька тоже занервничал, почуял, значит.