В "Домашнем очаге" Д.И. Стахеева (1879) обнаруживаем ощущение-описание комнаты Маши, уехавшей из родного дома в Петербург в поисках "новой жизни", данное в связи с психологическим состоянием её отца – купца Семёна Игнатьевича, чуждого духовным устремлениям дочери. При этом в описании нет как субъективизма, так и "стороннего" взгляда, с которым связана точка зрения на изображаемое. "Вещи", "комоды", "занавеска" и прочее – всё это, хотя и не имеет прямого отношения к происходящему с людьми, тем не менее связано для Семена Игнатьевича с фактом отъезда Маши, задевает самые больные струны его души: "…При взгляде на неё (дверь. – В.Г.) у него сердце болезненно сжалось: он вспомнил пароход, фигуру… комнату её и белую занавеску, так непозволительно игравшую с ветром". В подобных описаниях уже обнаруживается органичная взаимосвязь (взаимопроницаемость) изображения "со стороны" и с точки зрения, с позиции героя.
Как связана здесь проблематика идентичности с поэтикой повествования? Герои в произведениях Потехина, Стахеева, Нелидовой остаются объектом описания: о них говорит повествователь. Но мы об их внутренней жизни узнаём больше, чем это в данном случае санкционирует система Er-Form: на основании описания читатель может судить о психологическом состоянии персонажей, об их ценностных представлениях, намерениях, о факторах, активизирующих их поиски в духовной или чисто практической сферах, об их ещё скрытых целях и не всегда осознаваемых предчувствиях, о которых, однако, уже можно судить по словам, реакциям, внутренним интроспекциям. Авторские описания-характеристики накладываются на формы самораскрытия и наоборот. Благодаря этому внутренняя жизнь героев предстаёт как процесс во всей её многосложности. Это происходит не в результате лишь описания, а средствами повествования, когда в суждении повествователя содержится то, что высказывается о "предмете" суждения и к тому же с точки зрения героя. Состояние внутренней жизни, передаваемое во всей её напряженности, – это "объект" не только изображения, но и самоанализа персонажа, в результате чего его слово органично вплетается в авторскую речь ("он вспомнил пароход, фигуру… комнату её и белую занавеску, так непозволительно игравшую с ветром": "непозволительно" – именно с точки зрения человека, впервые столкнувшегося с проявлением своеволия как такового). Подобный персонаж уже находится в особой речевой ситуации, когда он готов к самораскрытию в форме от третьего лица, благодаря чему идентифицирующая функция повествования реализуется в синтезе описания и рефлексии.
В произведениях с объективированным повествователем формируется "персональная повествовательная ситуация", которую обычно связывают с новаторскими открытиями Чехова.
Оригинальные в жанровом отношении повести-рассказы "Путешествие во внутрь страны" М. Вовчок (1871) и "После потопа" Н.Д. Хвощинской (1881) непосредственно предвосхищают стиль Чехова: в этих произведениях достаточно ярко очерчены контуры "чеховской" персональной повествовательной ситуации. Она представляет собой такой речевой строй, когда точка зрения героя не просто совпадает с точкой зрения повествователя, но они становятся взаимопроницаемыми. Внутренняя соотнесенность повествователя с героем раскрывается в "зоне построения образа", которое М.М. Бахтин рассматривал как важное составляющее жанровой структуры произведения. В этой "зоне" и осуществляется эстетический процесс художественно-завершающего оформления действительности. Здесь фиксируется единство двух аспектов: повествования о героях и сам факт повествования. В подобном единстве объединяются "автор" и "читатель", "слушатель" в отношении к изображаемому. При "персональной повествовательной ситуации" "зона построения образа", объединяющая "автора" и "читателя", характеризуется переносом, внедрением точки зрения повествователя в позицию героя (героев) и создается иллюзия полной объективности, "неприсутствия" повествователя во внутреннем мире произведения. При этом "язык" первичного субъекта речи сохраняет все качества "авторского", то есть не имитирует язык героя. Соотношения позиций автора, повествователя и героев в их модальности раскрываются в неисчерпаемом многообразии.
В повести М. Вовчок "Путешествие во внутрь страны" важны не только традиционные способы изображения персонажа (оценочные описания и эпитеты, эпизодические интроспекции, реакция на "чужое слово", передача того, что "как будто" чувствует или хочет сказать герой), но и принципиальное совпадение точек зрения главной героини (девушки-нигилистки) и повествователя. Казалось бы, герои изображаются с позиции "стороннего наблюдателя", но при этом повествователь словно "переселяется" в персонажей на какой-то момент, а его позиция оказывается тождественной позиции главной героини. Так, в эпизодических интроспекциях при изображении персонажей исчезает традиционное "как бы", "как будто", повествователь перестаёт быть "посредником" между действующими лицами и читателем: "Андрей Иванов вглядывается в круглое, багровое от злости дворянское лицо, смекает, что вёл себя неосторожно…"; "…на его сером чиновничьем лице как нельзя яснее выражается: "Не надо ни с кем из них связываться! Не надо…""; "…но золотые очки… без слов красноречиво отвечают: "Мой друг, со мной вам не тягаться… у нас считается полезным выводить промахи и уклонения известной категории… и я вывожу их…"". Подобное "самовыражение" антагонистов "нигилистки" изображается с точки зрения её единомышленника, оценочные отношения героини и повествователя совпадают. По этой причине весь человеческий "зоопарк", наполняющий железнодорожный вагон, вызывает у них однозначную реакцию. "Черноглазая девица", слушающая разговоры Помпея Петровича, купчика Андрея Иванова, "москвича" и других, "задыхается от негодования", они и им подобные вызывают у неё совершенно однозначную оценку: "Мерзавцы!". Таково же отношение к этим персонажам и повествователя, уподобляющего их животным: "Москвич мычит во сне… Помпей Петрович ёжится на диване… как оторванный от привычного логова".
Это переходные формы персонального повествования. Но уже в повести Н.Д. Хвощинской "После потопа" наблюдаются характерные признаки "персональной повествовательной ситуации". Интерьер описан в соотнесении с переживаниями героя (арестованного по политическим мотивам и возвратившегося домой после двухлетнего отсутствия), но без выражения взгляда на персонажа со стороны, то есть с точки зрения выразителя этого взгляда: "Он подошел к письменному столу. Прелесть как чисто убрано. Всё на месте, до старой афишки и билета в театр, засунутых под чугунную плитку. Да, тогда не удалось пойти, помешали, попал в другое место. Он засмеялся.
Посмотреть, что такое назначалось". Восприятие обстановки неразрывно слито с психологическим состоянием героя, словно возвратившимся во время до ареста. Здесь наблюдаются черты типично "чеховской" психологической интроспекции, но внимание автора фиксируется на формах речевого выражения единства "статики" и "динамики" героя, неизменности его "я", его нравственной сущности (чувство личной ответственности за несовершенство жизни привело героя в стан "новых людей", и он не раскаивается в этом), "самости" и глубоких сдвигов в его сознании и мировоззрении, связанных как с переоценками форм борьбы, так и с сомнениями в её целесообразности вообще, в принципе. Это одновременность проявлений "устойчивого" и "изменяемого" ("того же самого" и "нового") создаёт целостность личности, идентифицируемой посредством повествовательной деятельности.
Повествователь "проникает" в сознание героя, его речь закономерно переходит в речь персонажа, содержащую реплики, в которых сосредоточены результаты психологических процессов и размышлений: "Он вскрикнул и заметался. Где они?.. Всё забыто, всё по-прежнему, всё прекрасно, всем покойно, всем весело… О, подлость! Стыд, стыд!"; "В саду смеялись, он подошёл, шатаясь, и прислушивался. Как это странно. Просто странно, и ничего больше. Всё кончено: в душе нет ни на что отзыва. А вот там люди живут; кто-то там копошится, празднует… Ну, празднуйте без меня, на здоровье. Я не ваш….".
Первичный субъект речи пересказывает то, что ощущают герои, используя при этом непрямые формы выражения итогов психологических процессов, ищет уточняющие определения ("Всё понемногу… припомнилось… Вернее, не припомнилось, а в этой радостной горячке… к старикам прихлынула струя молодости…"). В повествовании наблюдается тенденция к переходу от внешних проявлений к выражению внутреннего состояния персонажа. ("Он был… недурен собою… его руки висели безжизненно… он беспрестранно их сжимал и ломал пальцы".) Даже обобщения не позволяют повествователю сойти с точки зрения героя, утратить позицию "внедрения" в персонажа; морально-философские идеи переходят из "зоны" повествователя в "зону" героев и наоборот ("Боже, два г. муки!.. Старость, беспомощная, больная, одинокая, с укорами от чужих, с уговорами хуже ножа острого, с толкованиями… Господи, а греха сколько, ропота!.. Но как же не роптать! Дети – ведь это всё!.. Дети, да что вас милее?.."). Повествователь "растворяется" в персонажах, но не утрачивает специфики своего "языка".
Таким образом, персонажи идентифицируются в системе повествования Er-Form, которая органично может "перетекать" в систему Ich-Erzählsituation и наоборот. Становятся взаимопроницаемыми границы обеих систем, когда изображение и рефлексия героя совмещаются, когда повествователь внедряется в точку зрения персонажа, а персонаж через речевую деятельность обретает форму идентичности, поскольку авторское повествование превращается в раскавыченный монолог изображаемого героя.
В "Путешествии" М. Вовчок наблюдаются именно переходные формы лингвистического опосредования идентичности, потому что здесь ещё нет движения, подчеркивающего, а не отрицающего сочетание "самости", "того же самого" и "изменяемого" в характере персонажа. Более того, статичность, сформированность взглядов, понятий, убеждений героини М. Вовчок находит адекватную форму выражения в односитуативности сюжетной парадигмы этого произведения. А в повести Н.Д. Хвощинской такое движение есть, но оно перенесено из событийного во внутренний, психологический план (вот почему свойствами персональной формы повествования наделена речь и других персонажей, оттеняющих характер главного героя). Оба произведения тяготеют к "малой" форме (повесть-рассказ), и идентичность персонажей в большей мере проявляется на повествовательном, а не сюжетном уровне. В таких образцах ещё пока не достигнут максимум соответствия постоянного и изменяемого, санкционируемый жанровой "нормой" корреляций сюжета и характера, а также концептуальным хронотопом повести. Не случайно Н.Д. Хвощинская делает существенные жанровые уточнения "После потопа. Повесть", указывая тем самым на наличие разнородных художественных ситуаций во внутреннем сюжете произведения.
В повести М. Вовчок изменяющееся устанавливается на основе изображения характера девушки-нигилистки по отношению ко всем остальным персонажам в сравнении с ними. И такое единство некоей устойчивой основы и духовного изменения не требует воссоздания процесса и его сюжетного, пространственно-временного эквивалента. Следовательно, таким эквивалентом становится формирующаяся "персональная повествовательная ситуация", совмещающая принципы наблюдения и самоанализа. А у Н.Д. Хвощинской иной объём сюжета, иное время произведения: внутренний перелом в сознании и мироотношении героя, приведший к трагедии, требует "времени", и писательница находит ресурсы такого отражения не только в возможностях фабулы (создании временной оппозиции "тогда – теперь"), но и в повествовательных формах идентичности персонажа, когда протекание сложных внутренних процессов передается средствами сгущения времени и реализуется через взаимопроницаемость точек зрения повествователя и героя в системе "персональной повествовательной ситуации". В повести "После потопа" объектом внимания автора является именно меняющееся состояние героя, благодаря чему его "самость" становится выразимой в максимально возможной мере: он через противоречивую взаимосвязь устойчивого и изменяемого, выражаемую средствами повествовательной идентичности, самоидентифицируется. Следовательно, сюжетные ситуации повести "После потопа", будучи разнокачественными, но однонаправленными, соотносятся с задачами изображения изменений во внутреннем мире героя, а формы персональной повествовательной ситуации "схватывают" диалектику постоянного и изменяемого.
Множественность и разнообразие форм повествования характерны для повестей, написанных в системе Ich-Erzählsituation: это выявленный повествователь ("Захудалый род" Лескова, "Село Степанчиково и его обитатели" Достоевского); повествователь, близкий автору и не имеющий посредников (дилогия Помяловского, "Похороны" Салтыкова-Щедрина); модификации форм с посредником-рассказчиком: повествователь-рассказчик как один из героев произведения ("Пунин и Бабурин" Тургенева, "Магдалина" Авдеева), рассказчик, фигурирующий в сюжете, но пассивный участник событий ("Странная история" Тургенева, "Мы победили" Мачтета), рассказчик, включаемый в повествование первичного субъекта речи ("Бабушкины россказни" Мельникова-Печерского, "Смех и горе" Лескова); "я-форма" с использованием "промежуточных" жанров словесно-организованного повествования, таких как "дневник", "исповедь", "записки", "воспоминания", "письма" и т. д. ("Эпизод из жизни ни павы, ни вороны. Дневник домашнего учителя" Осиповича-Новодворского, "Сельская идиллия (Из дневника неопытной помещицы)" М. Вовчок, "Записки из подполья" Достоевского, "Детство и юность. Из одних записок" Воронова, "Детские годы. Из воспоминаний Меркула Праотцева" Лескова, "Безысходная доля. Повесть в тринадцати письмах" Брянчанинова, "Где же счастье? Повествование в письмах" Н. О. /?/); повествователь, включающий в текст "записки", "воспоминания" и т. д. героев ("Первая любовь" Тургенева, "Между людьми" Решетникова, "Два раза замужем" Стулли); сказ и его разновидности: "чистые" формы ("Червонный король" М. Вовчок, "Накануне Христова дня" Левитова) и синтетические, когда совмещаются субъект речи сказового типа и повествователь ("Мимочка-невеста" Веселитской, "Питомка" Слепцова, "Тюлевая баба" М. Вовчок), фольклорная сказовая манера ("Дитя души. Старинная восточная повесть" Леонтьева).
Структуру повествовательного "я" могут составлять разные уровни выражения "образа автора". В "Поликушке" Толстого на повествовательном уровне (форма "повествователь, близкий автору") выявляются разные субъекты сознания, находящиеся под номенклатурой одного повествовательного "я": это автор-повествователь, которого иногда ошибочно принимают за "автора-писателя", повествователь и даже некий носитель речи сказового типа, для которого характерны такие, например, выражения: "Барыня обернулась и потребовала фершала с горчицей" и т. п. С речевой партией всеведающего повествователя, включающего свои замечания даже в слово героя, развивается параллельно партия автора-повествователя, открыто заявляющего о себе, комментирующего события. Образ автора-повествователя в "Поликушке" персонифицируется, обретает черты социально-психологической определённости. По-разному реагируют повествователь и автор-повествователь на "чужое слово", повествователь может "внедряться" в кругозор своего героя, переходить на точку зрения носителя речи сказового типа, их субъектные сферы могут даже сливаться, что невозможно для автора-повествователя.
В повести Д.В. Григоровича "Пахатник и бархатник" лик повествователя тоже явно не однороден, наблюдается два типа выражения и знания в пределах повествовательного "я". На одном уровне этой системы фиксируется обычная социальная ситуация, конкретизируемая оппозицией "пахатника и бархатника" ("повествователь"), на другом эти явления осмысливаются и анализируются в соответствии с возможностями авторского видения ("автор-повествователь").
Для стиля повестей, написанных в соответствии с принципами поэтики художественной модальности, характерно преодоление "монизма" повествования. В формах Ich-Erzählung с посредником-рассказчиком сохраняются особенности монологической речи, но она тоже многосоставна и неоднородна. Такая форма позволяла писателям предельно сконцентрировать материал вокруг тех "отдельных" проявлений, "картин" жизни, которые изображаются в повести, всё подчинить такой цели (поэтому повести противопоказаны "рассуждения").