Эта идея просуществовала до кризиса 1998 года. Последним ее оплотом был "Русский телеграф", потом он был закрыт, а другие издания со значимыми отделами культуры, такие, как "Коммерсантъ", реструктурированы. Попытки реанимировать эту модель массмедиа, как мы видим на примере газеты "Консерватор", проваливаются с треском и скандалом. Статус "культурных" полос газет резко упал. И качество тоже.
Культурные страницы газет перестали быть цельными проектами с большими персоналиями, с авторскими индивидуальностями, с карт-бланш на творчество. На освободившиеся места авторов-профессионалов пришли, условно говоря, мальчики и девочки – те, что сейчас пишут в "Коммерсанте", в "Еженедельном журнале"… К сожалению, это люди с низкой квалификацией. Как может профессиональное сообщество относиться к критике милой девушки из "Еженедельного журнала", когда она пишет: мол, очень странно, что премию "Триумф" дали Елене Шварц, ведь она ничем себя не проявила за последние годы… Я читаю и думаю: сколько же книг в год надо выпускать Елене Шварц, очень продуктивно работающей в последнее время, чтобы Галина Юзефович ее заметила? Критик просто не владеет материалом, о котором пишет. Перед нами безответственное, бессмысленное высказывание. И подобных высказываний очень много.
Приведу пример с близкой мне премией Андрея Белого. Почему она никогда не получает подробного, аналитического освещения в печати? Потому что очень сложно оценить премию, в которой, в отличие от большинства других литературных премий, не одна, а четыре номинации: поэзия, проза, гуманитарные исследования и "за заслуги". Нужно обладать профессиональным знанием, чтобы обо всем этом грамотно написать, и поэтому комментарии ограничиваются констатацией факта награждения. Когда вопрос оказывается чуть сложнее обычного, наши критики демонстрируют свою профессиональную непригодность.
История с романом Проханова "Господин Гексоген" свидетельствует, что в социальном смысле этот роман "сделан" отнюдь не критикой – хотя, казалось бы, классическая схема предполагает "создание" произведения критиком, делающим из него сенсацию. Роман "сделан" другой институцией – издательской. Как известно, сначала он вышел в несокращенном виде в газете "Завтра" и никем не был замечен. А когда "Господина Гексогена" выпустил в своем издательстве Ad Marginem Александр Иванов, имеющий определенную репутацию и проводящий определенную политику, роман стал фактом литературы или, если угодно, литературно-общественной жизни.
На мой взгляд, самый успешный литературно-критический проект сегодняшнего дня – проект Льва Данилкина из московского журнала городских новостей "Афиша". Он позиционирован как внешний по отношению ко всей литературной критике, и это один из определяющих компонентов его успешности. Данилкин не ставит себя рядом с Немзером или Юзефович, не втягивается в литературные полемики. Он позиционирует себя как человека со стороны, человека "из глянца", из другого контекста. Такое – не "цеховое" – письмо вызывает доверие достаточно широкого читателя, и оценки Данилкина реально влияют на уровень продаж – не в этом ли сегодня заключается влиятельность критика?
Михаил Эдельштейн:
"Газетная и тонкожурнальная критика, которую принято ругать, тем не менее чутко отреагировала на важное изменение в литературном процессе" .
Первое. Если вернуться к сравнению нынешней прессы и дореволюционной, то я не вполне согласен с Абрамом Ильичом Рейтблатом. В "Новом времени" сосуществовали Буренин, Бурнакин, Меньшиков, Перцов, Розанов – они постоянно писали о литературе, а некоторые из них вели собственные литературные рубрики. Таким образом, неспециализированные газеты вполне могли создавать литературную среду, литературный контекст, могли быть полем литературной полемики. И не просто могли – были. В том же "Новом времени", чтобы не отвлекаться сейчас на другие издания, было напечатано несколько совершенно разных по оценкам, по выводам отзывов о романе Мережковского "Александр I".
Представить такое в современной общеполитической газете невозможно. А так как критика в значительной степени "переселилась" в газеты, то из нее уходит полемика, и это факт, на мой взгляд, драматический. Критика ведь не монолог, а полилог, она не существует вне среды. Сегодня литературные обозреватели если и спорят, то не по поводу текстов, а по поводу каких-то окололитературных сюжетов: надо или не надо сажать Сорокина, давать ли премию Проханову. У меня много причин любить "Русский журнал", и одна из них та, что там еще возможна полемика, хотя, конечно, это уже суррогат нормальной профессиональной дискуссии.
Второе. Я бы хотел сказать несколько слов в защиту сегодняшней газетной и тонкожурнальной критики. Ее принято ругать, но она тем не менее чутко отреагировала на одно очень важное изменение в литературном процессе, на которое не отреагировали или отреагировали в недостаточной мере традиционные критики. Об этом очень точно сказал Николай Александров в интервью "Русскому журналу":
"Не обращать внимания на западный контекст – это тупик… Мураками стал русским писателем по сути, он влияет на современную русскую литературу… сегодня не русские авторы, а, скажем, Бегбедер или Хег заполняют в России мейнстримовскую нишу".
Более того, на этот факт практически не отреагировала традиционная русская литература, "толстожурнальная" словесность. Мейнстрим не отреагировал. Пишущих людей, отреагировавших адекватно, пока единицы, и их опыт не слишком удачен. Например, Дмитрий Бавильский прямо говорит, что хочет как романист занять нишу русского Акройда, русского Фаулза. Для меня несомненно, что динамика будет именно такой, движение будет идти в этом направлении. Мейнстрим, не берущий в расчет, что Мураками стал русским писателем, что вкус потребителя сформирован им, Теру, Акройдом, будет маргинализироваться и скоро перестанет быть мейнстримом.
Наталья Иванова: Так что же, печатать Мураками в журнале?
Михаил Эдельштейн:
Мураками – хороший писатель. Если бы в толстых журналах печатались вещи уровня "Пинбол-73", я считал бы свое пребывание в профессии оправданным.
Как эта борьба за мейнстримовскую нишу скажется на критике? Очень просто: русским аналогом The New York Times станет "Афиша", "Газета" или даже "Еженедельный журнал" – но не "Знамя" и не "Новый мир". На первый план в критике выйдут – и уже выходят – люди, способные и желающие на эти изменения реагировать: Лев Данилкин, Николай Александров, Галина Юзефович, Лиза Новикова. Можно ругать их за произвольность оценок, как Данилкина, или за недостаточно свободную ориентацию в материале, как Юзефович, но тем не менее их тексты отражают то, что реально происходит сегодня не только с книжным бизнесом и с книгоизданием, но и с читателем, с обычным средним читателем, средним потребителем художественной литературы.
И сей факт не зависит от моих личных предпочтений. Взгляд Немзера может быть мне ближе, чем взгляд Юзефович, или я могу считать его более профессиональным, но из "Еженедельного журнала" человек получает представление о современной литературе, а из колонки Немзера он узнает о том, какой хочет видеть литературу Андрей Немзер. Из личной симпатии к героической деятельности Немзера я могу с его мнением знакомиться, однако к реальному литературному процессу оно мало имеет отношение. Адекватную картину, повторю, создают "Коммерсантъ", "Еженедельный журнал", "Афиша". Итак, в сухом остатке: Данилкин – это производная от реальной ситуации, Немзер – производная от представлений Немзера о литературе.
Евгений Сабуров:
"На самом деле влияние критиков поистине колоссальное,
но оно ими недоучитывается" .
Хочу продолжить разговор о футболе, но внести в приведенное сравнение некоторые коррективы. Сначала Real с Chelsea, потом "Спартак" с "Ротором", а вот дальше надо говорить о матче не между журналистами и администрацией, а между соседними селами. В таком матче страсти кипят не меньше, чем в высшей лиге. Я имею в виду, что должна быть интрига. Есть интрига – есть за чем следить.
Возьмем противостояние "Новый мир" – "Октябрь". Тут была интрига, потому что действительно был раскол. "Наш современник" не просто пользуется именем Татьяны Толстой как раскрученным брендом. Когда он говорит "я не такой", он создает интригу. В чем, на мой взгляд, издатель Захаров обвинял литературных критиков? В том, что они, не создавая у читателя впечатления интриги, не помогают ему, издателю, проводить агрессивный маркетинг. Интрига позволяет сохранять влияние.
На самом деле влияние критики поистине колоссальное, но оно ими недоучитывается. Здесь уже говорилось, что если периодическое издание читается, то его аудитория примерно в пять раз больше, чем количество проданных экземпляров. Чем определяется это влияние? Принадлежностью издания/критика к определенному культурному пласту, определенной культурной ориентацией. Вы говорите: уловить адресата. На самом деле вы адресата создаете.
В качестве примера можно привести реальную ситуацию. Что у нас творится со школьной программой по литературе? Это, как говорится, квинтэссенция всего. Никто ни о каких учениках давным-давно не думает. Составляют список. Далее происходит канонизация писателей, вошедших в этот список. Исключить писателя из списка – все равно что Второй Ватиканский собор провести. Это значит просто выкинуть его из сонма святых. Единственные, кто более или менее вменяем, это учителя. И вот учителя просят исключить из школьной программы, например, Гончарова. Насчет "Войны и мира", говорят они, мы так же себя обманываем, потому что роман не читают. Сейчас составители списка настаивают на исключении "Тихого Дона"… Тем самым последний класс по литературе ликвидируется.
Замечательный педагог и директор школы Рачевский как-то сказал мне, что школа живет веселым отрицанием программ: мол, все равно никто читать не будет, можно не волноваться. Но в то же время учителя, причем даже не московские, попросили кое-кого в программу ввести, а именно Пелевина и Паоло Коэльо. И это те самые учителя, которые кричали, что программа перенасыщена, что надо из нее все лишнее выкинуть. Школьные учителя литературы – это ведь ваша основная аудитория. Довоспитывали вы их. Создали читателя.
Наталья Иванова:
Итоги нашей сегодняшней дискуссии подводить преждевременно, потому что она бесконечна. Но вот что любопытно. Об общественной функции, об общественном влиянии критики мы практически не говорили, поскольку и общественное влияние литературы сейчас, мягко говоря, не очень велико. Раньше критика была силой, организующей собственные политические партии: существовала именно партия "Нового мира", а не просто читатели этого журнала. Партия людей, которые эту критику принимали в качестве программы своей жизни, а не только пользовались ею при выборе тех или иных книг. Сегодня критика, как и вся литература, сузила сферу своего действия и воздействия.
Сегодня говорилось о том, что в литературе и в критике присутствует некая размытость. Как человек темперамента прежнего времени, я отношусь к этим тенденциям, в том числе и в своем собственном журнале, без энтузиазма. Я считаю, что четкое позиционирование направления, которое издание избирает и проводит, даже несмотря на сокращение тиража, сделало бы его гораздо более влиятельным, чем сейчас. Пусть будет меньше людей, которые читают, зато их воздействие на общественное сознание возрастет.
В качестве адресанта, формирующего своего адресата, в последние годы мы не можем соревноваться с издательствами, которые издают и то, и другое, и третье, но очень стараемся на них походить. О каком влиянии литературной критики можно при этом говорить? Только о влиянии на тиражи, на покупки. Но влияние на общественное сознание… Это более сложная проблема.
Года два-три назад мы решили, что надо увеличивать количество материалов, напрямую, а не только опосредованно (как проза, поэзия и т. д.) воздействующих на сознание читателя. Я посмотрела № 12 "Нового мира", посчитала полосы – количество таких материалов действительно увеличилось. Тем не менее авторы рефлексируют над литературой, они общественное сознание и в голову не берут. Почему? Я несколько лет назад спрашивала об этом Селюнина, когда заказывала ему статью на злобу дня. Зачем же он будет писать, сказал он, если журнал выйдет через два месяца, когда ситуация изменится, а ему надо, чтобы материал завтра же появился в газете. Другой пример: мы напечатали статью о результатах выборов еще в предвыборном пространстве, в № 9, сейчас она выглядит довольно смешно.
И такой ритм у каждого толстого литературного журнала. Когда я печаталась в "Огоньке" 1989 года, то получала мешок писем и понимала, какое влияние статья оказывает. Сегодня после статьи звонит, например, Андрей Битов, Валерий Попов, и это просто реакция на литературно-критическую статью обиженного автора. Литературная критика, которая, с одной стороны, утратила общественное влияние, а с другой – не отслеживает реальную ситуацию ни культурологически, ни вообще литературно, – это же позор. Когда литературный критик и вообще литератор говорит: "Кто такой?" – это хуже, чем просто безграмотность. А молодая аудитория, выбирая, что читать, доверяет некомпетентному обозревателю, случайно попавшему во влиятельную газету. Именно случайно – будем реалистами.
III Литература между либеральной идеей и антилиберальным проектом
Евгений Ясин:
Фонд "Либеральная миссия" в свое время реализовал проект, целью которого было выяснить, что произошло с российской культурой в период реформ. Но культура – понятие весьма широкое, хотелось бы сузить поле обсуждения и поговорить о литературе.
Российская литература всегда обращалась с неким посланием к обществу. Она либо воспитывала, либо выступала распространителем тех или иных идей, либо способствовала осознанию обществом значимых для него проблем. И сегодня литература должна выполнять какую-то из перечисленных или подобную функцию. Мы рассчитываем понять, какую именно. Итак, речь пойдет о том, чем характеризуется в настоящий момент литературный процесс, с какими посланиями литература обращается к обществу и, собственно, сохранилась ли русская литература как таковая.
Наталья Иванова:
"Компрометация либеральных идей шла рука об руку с самокомпрометацией либеральной публицистики" .
Литературное пространство конца 1980-х – начала 1990-х годов, которые характеризовались публикаторским бумом, выдвинуло сопряженную с идеями того времени (времени так называемых "перестройки и гласности") литературу, анализирующую закрытые прежде стороны действительности (в довольно широком эстетическом диапазоне). В этом литературном пространстве происходило педалирование либеральной мысли – не только в прозе и публицистике, но и в поэзии, лирике, причем даже у тех поэтов, которые никогда не отличались приливами гражданского чувства. Александр Кушнер, например, воспел в лирических стихах газету "Московские новости".
Литература, питаемая идеей свободы (а это и есть смысл и главная ценность либерализма), существовала и до того, только вынуждена была либо пользоваться эзоповым языком, либо эмигрировать, причем эта эмиграция могла быть как "внешней" (когда автор уезжал в другую страну), так и "внутренней" (когда автор "уходил в себя"). Только на рубеже 1990-х легальная литература, литература "ворованного воздуха", смогла перейти с эзопова языка на прямую речь. Кстати, это расставание с эзоповым языком породило свои проблемы, но об этом отдельный разговор.
После десятилетий советских насмешек слово "либерализм" с конца 1980-х годов начинает свое победное шествие, давая жизнь и экономическим терминам ("либеральные реформы"), и литературным понятиям. В редакции журнала "Знамя", например, среди ежегодных премий появилась премия "За произведение, утверждающее либеральные ценности". Ее лауреатами стали: Григорий Померанц ("Записки гадкого утенка", 1993), Соломон Апт (переводы К. Ясперса и Г. Гессе, 1994), Сергей Гандлевский ("Трепанация черепа", 1995), Фазиль Искандер ("Думающий о России и американец", 1997), Владимир Шаров ("Старая девочка", 1998), Андрей Дмитриев ("Закрытая книга", 1999), Александр Чудаков ("Ложится мгла на старые ступени…", 2000).
Кстати, одновременно с этой премией редакция учредила и премию "За произведение, утверждающее идеалы просвещенного патриотизма". Ее получили: Георгий Владимов ("Генерал и его армия", 1994), Олег Ермаков ("Последний рассказ о войне", 1995), Дмитрий Тренин ("Российская оборонная политика и ближнее зарубежье", 1996), Семен Файбисович ("Дядя Адик/Uncle Dick", 1997), Евгений Попов ("Подлинная история "Зеленых музыкантов"", 1998), Юрий Арабов ("Цезариада", 1999), Николай Работнов ("Сороковка", 2000).
Премии можно совершенно спокойно поменять местами: как за либеральные ценности, так и за просвещенный патриотизм наград удостаивалась свободная по посланию проза, поэзия, эссеистика.
Однако очень скоро (в историческом масштабе) понятие "либеральный" приобрело оттенок чего-то сомнительного, а порой и отталкивающего. Причем в устах самих либералов. В обществе произошло отождествление понятия с реальностью, которая характеризовалась "либерализацией цен" и суровой "ценой либеральных реформ". После августа 1991 года в публицистике с легкой руки В. Бондаренко актуализируется термин "либеральный террор". [47]
"В который уже раз либеральная интеллигенция ставит перед собой вопрос: куда податься? Идти во власть, бежать в оппозицию, отправиться в народ? Как и в эпоху "Вех", интеллигенция все еще обретается снаружи <…> "толкается на площади, голося и перебраниваясь". И наиболее честный вариант для человека социально ориентированного, но мыслящего – вернуться в себя, как домой". [48]
Да, либеральная интеллигенция начала раскалываться (см. также материалы "конференц-зала" "Раскол в либералах" [Знамя. 2002. №1]). Однако "отколовшаяся" часть уходила не "в себя, как домой", а в антилиберализм.
Одновременно с распадом "гнезд интеллигенции" (творческие союзы и т. п.) происходило переосмысление места и роли мыслящего индивидуума, в том числе и писателя. Начало 1990-х годов – это время самой громкой полемики между либералами-"западниками" и "ультрапатриотами").
Для постмодернистов и концептуалистов, при том что они, безусловно, исповедовали идею свободы, либерализм был теснее всего связан с неприемлемой "шестидесятнической" эстетикой. Д. А. Пригов, например, замечал: "Вот я сейчас долго работал с языком либеральной публицистики, которая достаточно взвинчена, истерична, сама не понимая того, что она скорее верлибровская поэзия, чем журналистика". [49]
Компрометация либеральных идей (в результате шока от проведения "либеральных реформ", событий октября 1993 года, неудач правления Б. Н. Ельцина и т. д.) шла рука об руку с самокомпрометацией либеральной публицистики (ее пафосность и истеричность отмечал не только Пригов). Поскольку для прозы и поэзии идея свободы была "организатором" поэтики и эстетики, раскол либеральной (условно говоря) литературы прошел как раз по этой линии. Получилось, что эстетически Г. Бакланов и Ю. Бондарев, А. Кушнер и Ю. Кузнецов, Д. Гранин и В. Распутин, Л. Зорин и В. Розов (разделенные идеологически) ближе друг к другу, чем либералы и демократы – по убеждениям: Г. Бакланов и В. Сорокин, А. Кушнер и Л. Рубинштейн, О. Чухонцев и Д. А. Пригов, Д. Гранин и Вик. Ерофеев.