4. Мне трудно судить о критике в категориях для меня умозрительных. Под всем на свете все равно змеятся экономические категории. Например, "Литературная газеты", заявленная как свободная трибуна писателя, редко напечатает автора, который чем-либо не угодил ее главному редактору, причем порою по причинам совершенно далеким от литературы! Верно говорил Воланд про москвичей: их испортил квартирный вопрос… (или дачный, поправим для нынешнего времени)… Я лично это испытал на себе, поддержав в свое время старый президиум Международного литфонда (куда от Сибири, кстати, входили мы с Астафьевым). Я предлагал встретиться старому президиуму, легитимно избранному и подтвержденному тремя конференциями Литфонда, и новому, предложенному группой Михалкова-Полякова… но, кроме оскорблений на свою голову, ничего внятного не получил. И "ЛГ" в те дни не напечатала ни одной статьи, представляющей иную точку зрения… Разумеется, здесь ни при чем ни модернисты, ни традиционалисты, а здесь при чем своеволие, насильственно создаваемый из номера в номер образ той России, какой ее хочет видеть группа лиц, захватившая тот или иной орган. Но вся беда в том, что "ЛГ" – не "Вечерняя Москва" и даже не "Московские новости", России, в общем, наплевать, кто там главный редактор. "Литературная газета" традиционно выписывалась и читалась всею интеллигенцией России. И была – пусть не всегда – и в самом деле свободной трибуной для всех талантливых. Сегодня же она в первой своей тетради – вариант "Независимой газеты" старого засола со вполне симпатичными статьями самого В. Третьякова… Но в том, что касается второй тетради, – согласитесь, отбор авторов здесь на редкость удивительный. Большей частью здесь авторы с Комсомольского проспекта. Не понимаю, зачем Полякову надо было в таком случае переходить в наш Союз российских писателей, если теперь мы не читаем в "ЛГ" ни Жуховицкого, ни Ваксберга (могу назвать еще десяток блестящих критиков и публицистов, не говоря о ярких поэтах и прозаиках, немилых газете "Завтра", а стало быть, теперь и "ЛГ")?!
Хочу еще обратить внимание на феноменальный почин "ЛГ": в связи с победой центристских сил в Государственной думе в последних номерах началось откровенное шельмование членов Комиссии при Президенте РФ по госпремиям в области литературы. Мол, кто там такие? Кто им дал право судить? И вообще, там демократы первого призыва, модернисты, их пора гнать. В стране поменялся вектор. Вот мы – за Россию, за соборность, за духовность, а они…Некоторые письма очень отдают политическим доносом… Одно непонятно: зачем позорятся? Ю. М. Поляков талантливый писатель. Зачем это ему? Ведь ясно любому: с переменами в Администрации президента поменяют и эту комиссию. Зачем в спину-то пинать? Разве прозаик Борис Екимов не патриот, разве И. Шкляревский Родину не любит, разве Олег Чухонцев, будучи одним из лучших поэтов России, недостаточно строго судит о литературе? Разве Лев Аннинский, один из самых искренних критиков, не достоин работать в такой комиссии? А Фазиль Искандер, а Д. Гранин? Мы уйдем, уйдем скоро, без ваших оскорблений. Я понимаю, вам хочется туда других, а лучше – вас. И так и будет, наверное! Потому что действительно победила "новая КПСС"…
Так вот, господа, проводящие анкетирование, вы спрашиваете: существует ли единое поле действия литературной критики вне зависимости от деления критиков на традиционалистов и постмодернистов? Боюсь, нет. Его нет ни в каком смысле хотя бы потому, что нет возможности рядом напечататься и друг друга прочесть. Повторяю, "они" читают только своих. Как и "наши" иногда брезгливо заявляют: да чтобы я их читал?!
Объединяют же лишь редкие, великие удачи. Книги, которые, несомненно, будут освоены (пусть даже "через не хочу") всеми, или почти всеми, писателями и критиками.
Но пройдет время – и только эти книги и останутся. А вся мышиная возня, вся шушера со своим копеечным остроумием забудется, превратится в тлен. И будущему россиянину покажется, что вот, спал-спал одинокий великий писатель на печи, встал да и создал гениальное произведение. И все вокруг восхитились.
Если не мерить секундами и стометровками, так ведь оно есть.
Елена Чижова:
1. Ответ на этот вопрос (впрочем, как и на множество других "русских вопросов") следует искать не на узком профессиональном поле, в данном случае – литературной критики. Речь, скорее, здесь может идти о фатальном положении вещей или, если угодно, традиции, уходящей в историю Российской империи. Со времен Петра Первого главным свойством русской общественной мысли было и остается раскольничество. Из поколения в поколение мы словно имеем дело с двумя разными народами, волею судеб сосуществующих на одном имперском пространстве: российское общество рассчитывается "на первый-второй" и расходится по разным, но неизменно враждебным друг другу лагерям.
В зависимости от исторического момента (что можно проследить едва ли не по десятилетиям) каждый из лагерей поднимает на щит некое абстрактное понятие, которое соотносится с "вражеским" абстрактным понятием как два противоположных числа (+1) и (–1): консерватизм и либерализм, славянофильство и западничество, буржуазия и пролетариат, свобода и государственность. Список можно продолжить. Создается впечатление, что, войдя в "зрелый возраст", российский человек проходит своеобразную конфирмацию – произносит клятву верности. Проблема, однако, всякий раз состоит в том, что именно к абстрактным понятиям российское мышление не умеет относиться строго. Индивидуальное сознание наделяет избранный догмат не вполне ясным, даже для него самого, содержанием. Возможно, вследствие того, что русская церковно-философская традиция не прошла жесткой схоластической выучки, сформировавшей основы европейского мышления. Особенно это очевидно там, где русские заимствуют устоявшиеся европейские понятия (демократ, консерватор, либерал, социалист и т. д.). Их они примеряют особенно легко и охотно, превращая в карнавальные костюмы, под которыми всегда угадываются физиономии и фигуры, вкорененные в нашу историю.
Видимо, русский язык отстает в своем историческом развитии от основных западноевропейских языков, то есть эффективно работает с "коренными", конкретными понятиями: хлеб, вода, враг, смерть, мать, отец и т. п. Именно они дарят россиян богатством ассоциаций и метафизических смыслов, недостижимых в области абстракций ("умом Россию не понять…"). Российский доморощенный мыслитель, присягнувший слову "консерватизм", вряд ли сойдется с английским консерватором, поскольку под этим словом подразумевает в лучшем случае некую мифологему, часто не имеющую ни малейшего отношения к собственно консервативной традиции.
Абстрактные понятия удобны для российского сознания и тем, что, служа красивыми лозунгами, одновременно являются и своего рода эвфемизмами, под которыми вольно подразумевать что-нибудь близкое и свое. Для каждого лагеря это свое представляет собой некоторое более или менее скользящее множество понятий, в приверженности к которым реализуются не столько выразители различных точек зрения, сколько устойчивые и вполне опознаваемые психофизиологические типы. Рискуя впасть в некоторое преувеличение, можно сказать, что в российских пределах "либеральность" и "консерватизм" свойства врожденные. Точнее всего это явление описывается термином "тотемизм". Подобно первобытным охотникам и собирателям, мы все – от дворника до президента – посылаем друг другу социальные, эстетические, этические и т. д. сигналы, расшифровать которые способны лишь мы сами и наши ближайшие соседи-враги. В каждой из этих областей у нас и младенец распознает "своего" и обсудит с ним насущные проблемы.
Я не стала бы преувеличивать "новизну" ситуации, сложившейся в российской словесности, и, во всяком случае, не объясняла бы ее ни личными разочарованиями, ни тем более поколенческим противостоянием. Не говоря уж о таком зыбком понятии, как российская либеральная идея. (Вообще-то, в области литературы общественно-политические пристрастия сами по себе "не работают": "Бесы" проникнуты антилиберальными, охранительными идеями, в то время как "Что делать?" – образец социального либерализма.)
Я думаю, что в области литературной критики мы – в который раз – наблюдаем проекцию общероссийской ситуации. "Триумфаторы" 1990-х, выступавшие под лозунгами "конца культуры", дождались ответных ударов враждебного племени, называющего себя "консерваторами".
2. Я категорически не согласна с тем, что 1990-е годы стали временем тотальной деидеологизации, по крайней мере в области литературы. Советское идеологизированное сознание не могло индивидуализироваться в одночасье. Подлинная деидеологизация – долгий и мучительный процесс, требующий и времени, и личных усилий. Разрушение старой идеологии – его необходимое, но не достаточное условие. О болезненности этого процесса мне уже доводилось рассуждать на страницах журнала "Вопросы литературы" в статье "Новая агрессивная идеология". В ней речь идет о российском постмодернизме, явившемся (в отличие от западного) не столько новым литературно-художественным течением, сколько идеологией, пытающейся заполнить опустевшее пространство. Исходя из этого, на поставленный вопрос я ответила бы так: в современной литературно-художественной реальности можно говорить не о новом идеологическом размежевании, а скорее о новых формах российского раскола.
3. Я не литературный критик и честно признаюсь: этот вопрос ставит меня в тупик. Даже учитывая обобщенный характер такого подхода, угадывая в нем призыв взглянуть на литературный процесс со стороны, я не в состоянии рассуждать о литературе как о поле, на котором реализуются те или иные проекты. И дело здесь не в словах, а в принципе. Я могла бы назвать литературные произведения, опубликованные в последнее десятилетие минувшего века, которые показались мне бесспорными. Собственно, их два: "Время ночь" Людмилы Петрушевской и "Генерал и его армия" Георгия Владимова. Подумав, я перечислю и авторов, творчество которых мне, в большей или меньшей степени, близко. Я точно знаю, что к радикальным литературным проектам Владимира Сорокина отношусь с большой неприязнью, однако считаю их социальным, а не литературным явлением. Я не твердо уверена в том, к какому проекту следует отнести произведения Г. Владимова и Л. Петрушевской. "Консерваторами" этих писателей назвать не могу. "Радикалами" – тоже.
4. Вообще говоря, участи современного литературного критика позавидовать трудно. В условиях, когда чисто "эстетические" критерии размыты, приходится опираться на внеэстетические "костыли". Позицию критика в значительной степени определяют его биография, окружение, уровень культурности и т. п. "Традиционалисты", например С. Рассадин, тяготеют к иерархической модели мира и в этом смысле являются невольными сторонниками "идейности", то есть идейного принципа в культуре. "Постмодернисты", например В. Курицын, проповедуют единый "дискурс", в рамках которого "верх" не отличается от "низа", "хорошее" от "плохого", – своего рода плюрализм. Спор между ними бесполезен, поскольку дискуссия возможна там, где обе стороны признают истинным некий (пусть ограниченный и произвольный) набор аксиом. Если же такового нет, возможна лишь яростная перебранка противоборствующих сторон, более или менее заинтересованными свидетелями которой мы и являемся. Подобная картина характерна не только для России. Однако у нас, как всегда, есть и свои особенности.
Личный опыт убедил меня в том, что критерием разведения российских критиков по разным лагерям не может служить приверженность к той или иной художественной школе, которую каждый из них декларирует. Декларации такого рода вызывают у меня скорее настороженность, поскольку выдают идеологизированность или, если угодно, ангажированность. Проще говоря, деление критиков на "традиционалистов" и "постмодернистов" кажется мне, применительно к российской словесности, несущественным. Это деление скорее маскирует сущность явления, нежели его проясняет.
Собственно, большинство современных критиков, декларирующих свою приверженность "традиционализму" или "постмодернизму", видятся мне игроками одного – идеологического – поля, далекого от литературы. На этом поле они встречаются и соперничают, хвалят авторов своего "рода-племени" и ругают чужаков. В российской ситуации их взаимодействие представляется естественным. Для себя я называю их газетными.
Суждения газетных критиков, как правило расходящиеся в деталях, сходятся в главном: во-первых, они не стесняются в средствах выражения, во-вторых, заранее знают ответы на все вопросы, и, в-третьих, обсуждают два аспекта: личность самого автора и сюжет его произведения. Линия их оппозиции очерчивается идеологически. Пунктам их "встреч" несть числа: на каждое "а", звучащее с одной стороны, эхом откликается враждебное "б". Их диалог не просто возможен, но жизненно необходим обеим сторонам как органичный способ существования.
К этой когорте я относилась бы еще с большим раздражением, если бы не разделяла следующей мысли: "В истории многих народов нам известны периоды, когда в условиях духовного упадка люди просто способные прямо-таки осаждали руководство <…> академий и государств и всюду сидели очень талантливые люди, которые все хотели править, не умея служить. Распознать эту разновидность талантов вовремя, прежде чем они завладели основами какого-нибудь умственного труда, и с надлежащей твердостью направить их назад, к труду неумственному, часто бывает очень трудно" (Г. Гессе, "Игра в бисер"). В приведенной цитате описана модель интеллектуальной активности, приложимая к современной ситуации, однако с одним немаловажным уточнением: в наших условиях задача переориентации этого рода талантов не просто трудна – неразрешима.
Возвращаясь к вопросу о разделении критиков на два "лагеря", именно процитированную мысль я предложила бы в качестве критерия, поскольку наряду с критиками "газетными" есть и другие литературные критики, умеющие не править, но служить, в том значении этого слова, которое наряду с умением, талантами и навыками, обеспечивает уровень любой умственной деятельности.
"Безумная русская литература, – вопрошал Александр Блок в 1910 году, – когда же, наконец, станет тем, чем только и может быть литература – служением? Пока нет у литератора элементарных представлений о действительном значении ценностей – мира и человека, – до тех пор, кажется, никакие свободы нам не ко двору…" (Литературный разговор").
Татьяна Щербина: 1. Литературная критика давно перестала быть "рупором"; писатели ее почти не читают, читатели – лишь натыкаясь на рецензии, из которых они хотят понять, стоит ли ту или иную книгу купить, и нимало не интересуясь ни литературным процессом, ни авторитетом критика. Политика в течение последних пятнадцати лет затмила все, и критика лишь повторяет ее виражи на своем поле. Чему удивляться, если в политике Путин покончил с либерализмом, народ, сам по себе, требует рабства, "элиты" боятся потерять "дольче вита", молодежь реагирует на то, что модно. Модны – успех, благополучие, богатство, и каждый из молодых людей связывает это не с "моделью" (хоть и понятно, что либо западная либеральная модель, либо – третий мир), а с оптимизацией личного поведения. А это – соответствие "генеральной линии", которая сегодня – особый путь России, могучая держава, русскость и лично Путин. В литературе 1990-х в моде был Мураками как литературное приложение к японской кухне, и "шок", лидером которого был Сорокин. С понятием либерализма связывался и шок ("можно все"), и "интеллигентская" проза (Улицкая). Мода на "интеллектуализм" (Деррида и вся продукция издательства Ad Marginem 1990-х, до переориентации на Проханова), ассоциировавшаяся с западничеством, сошла на нет раньше других. Сегодня очередной "переходный период"; можно было бы прогнозировать ремейк брежневской ситуации с официальной и неофициальной культурой, но жизнь полна неожиданностей.
2. Новое идеологическое размежевание возникло опять же не в литературе исключительно. Поразительно, куда эволюционировали идолы перестроечной культуры: Гребенщиков смотрит в Гималаи и под телекамеры дружит с Грызловым, Кинчев ратует за православие и державность; прежде они ратовали за сокрушение режима, к которому тяготеет нынешний. Либеральная идея в России слаба. Здесь никогда не удавалось сформировать общество, в котором главное – человек. Либеральная идея слаба и сама по себе: не махать топором, а искать компромисс, думать о других, улыбаться – все это слишком тонкие вещи для населения России, неагрессивность воспринимается им как слабость. Бедность и отсутствие беспристрастного суда апеллируют к силе. Главное прибежище бедного и бесправного – национальное чувство как выражение протеста, агрессии, как нечто коммуникативное, объединяющее, позволяющее мечтать о собственном величии. Фашисты и скинхеды легко становятся героями, как сегодня шахиды у палестинцев. Сегодня возрос и их интеллектуальный ресурс – мистика, а церковь, как водится, поет государству "аллилуйя". Так что и здесь не найти отклика отдельно взятому человеку, а литература, видимо, не предлагает насущного: идеологией она не переплюнет политики, а своими традиционными достоинствами – кино. После векового расцвета, от Достоевского до Набокова и Бродского, отечественная литература ослабла.
3. Этот вопрос вызывает у меня улыбку. Литературное поле стало узким, большая часть жизненной энергии литературы ушла в другие сферы, у нее остались функции документа (жизнеописание, как последний букеровский роман-лауреат, и описание истории) и пляжно-транспортного чтения, заменяющего телевизор: детектив, женский роман. Поэзия отвечает потребности сопереживания, а становясь "радикальным проектом", быстро покидает саму область словесности. "Консервативный проект" породил "консервы", которые то ли на черный день, то ли на века; они, может, и будут открыты, но дефицит свежей пищи налицо. Кино 1990-х (не отечественное, разумеется) куда как более "высокая литература", чем сама литература. Все же в мире прозвучали Уэльбек и документальный роман Бегбедера ("99 франков"), у нас – Пелевин до "Поколения П". Его психоделические сочинения – новые в русском языке. То есть я думаю, что дело не в результатах "проектов", а в слабой литературной пассионарности, если воспользоваться термином Л. Гумилева. Она же – слабая читательская востребованность, не в смысле массовости, а в смысле насущности. Возможно, издателям надо стать не просто "печатниками", а кураторами, продюсерами, как в изобразительном искусстве и кино. Единственным успешным представляется проект О. Г. И.
4. Единого поля действия литературной критики не вижу. Толстые литературные журналы были все эти годы советской отрыжкой, поскольку уже ни той роли не исполняли (когда ждали каждого номера "Нового мира": что там скажет Лакшин), ни академическими изданиями не стали. Наверное, им стало "НЛО". Газетная критика – главная площадка на Западе, у нас лишь "Независимая" имеет еженедельное литературное приложение. Но дело не в критике, а в отсутствии единого литературного контекста. Есть много уголков, в каждом своя жизнь, своя литература, свой читатель. Если проект жесткого государственного давления установится и продлится, ситуация изменится. В предыдущие годы критика была похожа на абстрактное искусство.