Х о р в р а ч е й (грянул).
Бакалавра и врача!
М о л ь е р (внезапно падает смешно). Мадлену мне! Посоветоваться... Помогите!..
В зале: "Га-га-га!.."
Партер, не смейся, сейчас, сейчас... (Затихает.)
Музыка играет еще несколько моментов, потом разваливается. В ответ на удар литавр в уборной Мольера вырастает страшная М о н а ш к а.
М о н а ш к а (гнусаво). Где его костюмы? (Быстро собирает все костюмы Мольера и исчезает с ними.)
На сцене смятение.
Л а г р а н ж (сняв маску, у рампы). Господа, господин де Мольер, исполняющий роль Аргана, упал... (Волнуется.) Спектакль не может быть окончен.
Тишина. Потом крик из ложи: "Деньги обратно!" Свист и гул.
М у а р р о н (сняв маску). Кто крикнул про деньги? (Вынимает шпагу, пробует ее конец.)
Б у т о н (на сцене, задушенно). Кто мог крикнуть это?
М у а р р о н (указывая на ложу). Вы или вы?
Тишина.
(Одноглазому.) Грязный зверь!
Одноглазый, вынув шпагу, поднимается на сцену.
(Идет, как кошка, ему навстречу.) Иди, иди. Подойди сюда! (Поравнявшись с Мольером, глядит на него, втыкает шпагу в пол, поворачивается и уходит со сцены.)
Суфлер внезапно в будке заплакал. Одноглазый глядит на Мольера, вкладывает шпагу в ножны и уходит со сцены.
Л а г р а н ж (Бутону). Да дайте же занавес!
Хор вышел из оцепенения, врачи и аптекари бросаются к Мольеру, окружают его страшной толпой, и он исчезает. Бутон закрыл наконец занавес, и за ним заревел зал. Бутон выбежал вслед за группой, унесшей Мольера.
Господа, помогите мне! (Говорит в разрез занавеса.) Господа, прошу... разъезд... У нас несчастье.
Р и в а л ь (в другом разрезе). Господа, прошу вас... Господа... Господа...
Занавес вздувается, любопытные пытаются лезть на сцену.
Д ю К р у а з и (в третьем разрезе). Господа... Господа...
Л а г р а н ж. Гасите огни!
Дю Круази тушит люстры, шпагой сбивая свечи. Гул в зале несколько стихает.
Р и в а л ь (в разрезе). Войдите в положение, господа!.. Разъезд, господа... Спектакль окончен...
Последняя свеча гаснет, и сцена погружается во тьму. Все исчезает. Выступает свет у распятия. Сцена открыта, темна и пуста. Невдалеке от зеркала Мольера сидит скорчившись темная ф и г у р а.
На сцене выплывает фонарь, идет темный Л а г р а н ж.
Л а г р а н ж (важным и суровым голосом). Кто остался здесь? Кто здесь?
Б у т о н. Это я. Бутон.
Л а г р а н ж. Почему вы не идете к нему?
Б у т о н. Не хочу.
Л а г р а н ж (проходит к себе, садится, освещается зеленым светом, разворачивает книгу, говорит и пишет). "Семнадцатое февраля. Было четвертое представление пьесы "Мнимый больной", сочиненной господином де Мольером. В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аргана, упал на сцене и тут же был похищен без покаяния неумолимой смертью". (Пауза.) В знак этого рисую самый большой черный крест. (Думает.) Что же явилось причиной этого? Что? Как записать?.. Причиной этого явилась немилость короля и черная Кабала!.. Так я и запишу! (Пишет и угасает во тьме.)
Конец
Драматургия в театре марионеток
Сходство театра и жизни давно перестало быть открытием. Мир – театр, а люди – актеры; это известно каждому, кто не поленился заглянуть в классиков. Хотя бы в объеме школьной программы. Намного труднее применить эти познания к реальной жизненной ситуации: что у нас нынче за пьеса? и какие роли пропишет нам режиссер в следующем действии?
Михаил Булгаков сам писал пьесы, однако, если проследить за его театральной биографией, невольно закрадывается подозрение, что и он был персонажем, только куда более масштабного и бестолкового сценария. Причем сценария коллективного, где каждый следующий сюжетный ход писался обязательно другим драматургом, который понятия не имел о том, что задумывали его предшественники...
* * *
Свои первые пьесы Булгаков написал еще в 1920-1921 годах во Владикавказе. В этот город его забросила недавно закончившаяся гражданская война. Уйти с белыми, как он это первоначально намеревался, Булгаков не успел, и тогда перед ним встала непростая задача – прокормить себя и жену Тасю в голодном и разоренном войной городе. Он работал в подотделе искусств, но там не платили денег, он писал рассказы, но их никто не печатал. Тогда Михаил стал писать пьесы – наспех, ради заработка, хотя первая из них была для него отнюдь не случайной.
Речь идет о драме "Братья Турбины" (1920), замысел которой Булгаков лелеял давно. Уже здесь появляется герой, которого зовут Алексей Турбин – фамилию Турбиных носили предки Булгакова со стороны матери. Действие пьесы происходило в 1905 году, она была снабжена подзаголовком "Пробил час". Как и другие пьесы того периода – "Самооборона", "Глиняные женихи", "Парижские коммунары", "Сыновья муллы", – она была ненавистна самому автору, который безжалостно предал ее огню в 1923 году в Москве.
К прежнему замыслу Булгаков вернулся только в январе 1925 года, когда он начал делать наброски пьесы "Белая гвардия" – пока еще название пьесы было тем же, что и у недавно завершенного романа. В апреле Булгаков получил записку из МХАТа о том, что роман "Белая гвардия" привлек внимание одного из режиссеров театра, как возможный материал для пьесы.
В августе пьеса была уже закончена, а в сентябре завязались отношения с другим театром, выросшим из студии МХАТа – театром им. Вахтангова. С ним Булгаков заключил договор на пьесу "Зойкина квартира". В январе 1926 года эта пьеса была единогласно принята к постановке. В это время был заключен договор и с Камерным театром на пьесу "Багровый остров".
Во МХАТе после двойственных оценок Луначарским – то "не вижу препятствий к постановке", то "пошлая пьеса" – и некоторых переделок приступили к репетициям. Одновременно был заключен договор на еще одну пьесу – "Собачье сердце". К этому времени булгаковскую прозу перестали публиковать вообще – раз и навсегда (по крайней мере, при жизни автора).
Лето 1926 года ушло у Булгакова на лихорадочные переделки "Белой гвардии" и "Зойкиной квартиры". На основании предварительного просмотра представители Главреперткома заявили, что пьеса "представляет собой сплошную апологию белогвардейцев". Потянулись бесконечные генеральные репетиции пьесы, переименованной в "Дни Турбиных", на которых решался и никак не мог решиться вопрос: разрешат – не разрешат?
2 октября прошла публичная генеральная репетиция пьесы. Появление на сцене офицеров часть молодежи встретила свистом, но в целом публика была настроена сочувственно. Вечером того же дня спектакль активно обсуждался на диспуте "Театральная политика Советской власти", проходившем в Коммунистической академии.
С докладом на диспуте выступил нарком просвещения Анатолий Луначарский. Часть доклада была посвящена пьесе "Дни Турбиных". Луначарский считал, что пьесу ставить можно: ее идеология сомнительна, но для нас неопасна – наш желудок может переварить и острую пищу. "Автор пьесы Булгаков, – говорил нарком, – приятно щекочет обывателя за правую пятку". Или вот Булгаков рыдал над смертью офицера, а Луначарский возражал: "Офицеру должна быть офицерья смерть". Самого автора пьесы Луначарский невзначай охарактеризовал как человека, которому "нравятся сомнительные остроты, которыми обмениваются собутыльники, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля..."
Докладчику категорически возразил критик Орлинский: показывать зрителям пьесу недопустимо, потому что это "политическая демонстрация, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины".
Выступил на диспуте и Владимир Маяковский. По его мнению, появление этой пьесы в репертуаре МХАТа было совсем не случайным: "начали с тетей Маней и дядей Ваней и закончили "Белой гвардией". Он категорически высказался против запрещения пьесы и предложил решить проблему в свойственном ему хулиганском стиле: "Давайте я вам поставлю срыв этой пьесы – меня не выведут. 200 человек будут свистеть, а сорвем, и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся... Если на всех составлять протоколы, кто свистит, то введите протоколы и на тех, кто аплодирует".
5 октября состоялась премьера "Дней Турбиных". Атмосфера в зале царила исключительная, совершенно непохожая на другие премьеры. Люди сидели, словно заколдованные, во время представления случались обмороки, и потому у подъезда театра едва ли не дежурила "Скорая помощь". В этом не было ничего удивительного – со времени окончания гражданской войны минуло чуть больше пяти лет, и у многих зрителей братья, мужья, отцы тоже были офицеры – погибшие, эмигрировавшие, пропавшие без вести, уже сосланные или еще скрывающиеся.
14 октября в "Комсомольской правде" появилось открытое письмо поэта Александра Безыменского. В письме сообщалось, что брат поэта, Бенедикт Безыменский, был убит в киевской тюрьме в 1918-м при владычестве гетмана Скоропадского и... почему-то Алексеев Турбиных. "Я не увидел уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете... Я ничего не говорю против автора пьесы Булгакова, который чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы". Далее автор письма заявлял, что театр "от лица классовой правды Турбиных" дал "пощечину памяти моего брата".
И началось. На недостаток рецензий Булгаков пожаловаться не смог бы при всем желании. Советские критики словно соревновались в языковых нелепостях и демонстрации собственного бескультурья – о воспитанности в данном случае говорить было бы просто нелепо.
"Художественный театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста" (М. Загорский).
"Пьеса как вещь – мелочь" (С. Асилов).
"Дни Турбиных" – домашняя контрреволюция" (А. Черкасский).
"Идеология стопроцентного обывателя" (Э. Бескин).
"И роман, и инсценировка ничтожны по своему содержанию, идеологически чужды современности и явно реакционны" (В. Ашмарин).
"Белый цвет выпирает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушевывают" (А. Орлинский).
"Автор одержим собачьей старостью" (В. Блюм).
Тот же Блюм вдохновенно уличал Булгакова в близости к... Чехову: "Но ведь Чехова-то нет в современности, а его драматургия в музее!"
Булгакова обличали даже в рифму (назвать это стихами язык не поворачивается): "Восхищенье до истерики... Шепот кумушек... аншлаг... Снова – душки-офицерики и петлюровский кулак... Много, очень много публики: так рекою и течет! МХАТ, смеясь, считает рублики: "Что поделать-с... хозрасчет!".
Тем временем "Дни Турбиных" прошли в октябре – 13 раз, а в ноябре и декабре – по 14 раз в месяц. То есть в среднем спектакль показывали каждый второй день. 28 октября состоялась премьера "Зойкиной квартиры" в театре им. Вахтангова. И снова полный аншлаг в зале и поголовный вой в печати. Такова уж была советская критика – она не шла на поводу у публики и ее мнения, потому должна была ее, глупую, воспитывать и образовывать.
На следующий театральный сезон "Дни Турбиных" были сначала сняты из репертуара МХАТа Главреперткомом, а затем все-таки разрешены. Станиславский лично благодарил за это в письме Клима Ворошилова, одного из приближенных Сталина.
Булгаков уже работал над следующей пьесой, которая называлась "Бег". Многое в будущей пьесе стало для Булгакова понятнее после изучения книги генерал-лейтенанта Слащова, человека, послужившего прототипом одного из центральных персонажей пьесы Хлудова. Книга называлась "Крым в 1920 г." (1924).
Слащов действительно был жестоким, волевым человеком и талантливым полководцем. Он отличался личной храбростью и был ненавидим Врангелем и его штабом. В Константинополе он, кстати, был Врангелем судим и разжалован. Весной 1921 года он обратился к советскому правительству с просьбой о разрешении вернуться в Россию. Осенью того же года он прибыл в Севастополь, под усиленным конвоем был доставлен на железнодорожную станцию и отправлен в Москву.
Несмотря на все жестокости, которыми Слащов прославился в Крыму во время гражданской войны, его амнистировали. Слащов явно был нужен новой власти – Булгаков, к примеру, был вынужден скрывать, что его мобилизовали деникинцы и он служил у них врачом, а Слащов после амнистии служил в Красной армии и преподавал в крупном военном учебном заведении. К 1929 году надобность в услугах Слащова, видимо, отпала, и он был застрелен одним из курсантов, который отомстил таким образом за брата, казненного генералом почти десять лет назад.
1 марта 1928 года МХАТ заключил с Булгаковым договор на "Бег", оговорив возвращение автором аванса, если пьеса будет запрещена (!). 9 мая на заседании Главреперткома "Бег" запретили. 9 июня в "Вечерней Москве" председатель художественно-политического совета при Главреперткоме Федор Раскольников заявил, что из репертуара театра Вахтангова решено исключить "Зойкину квартиру". 30 июня коллегия Наркомпроса утвердила решение Главреперткома о снятии "Бега", а "Дни Турбиных" были оставлены в репертуаре МХАТа до первой новой постановки пьесы.
В сентябре Камерному театру неожиданно разрешили ставить "Багровый остров". 9 октября Главрепертком, после заступничества Горького, разрешил постановку "Бега", а 24-го – запретил. 5 ноября в "Рабочей Москве" вышла подборка материалов, посвященных "Бегу". Подборка сопровождалась заголовком: "Ударим по булгаковщине! Бесхребетная политика Главискусства. Разоружим классового врага в театре, кино и литературе". 15 ноября – статья в "Комсомольской правде" все того же Федора Раскольникова, призывавшего "шире развернуть кампанию против "Бега"!"
11 декабря состоялась премьера "Багрового острова" в Камерном театре. Полный аншлаг не помешал худсовету театра осудить постановку и признать ее разрешение Главреперткомом ошибочным (!).
В январе 1929 года "Бег" запретили окончательно.
2 февраля Сталин написал свой знаменитый ответ на письмо драматурга Билль-Белоцерковского (и вопросы, и ответы явно не были экспромтом). Письмо, разумеется, тут же получило широкую известность в литературных и театральных кругах – ради этого и была затеяна вся эта комедия. Оценка Булгакова и его пьес была недвусмысленной: "Бег" – антисоветское явление, "Багровый остров" – макулатура, почему-то охотно пропускаемая для действительно буржуазного Камерного театра. "Бег" еще можно было бы терпеть, если бы к восьми частям пьесы автор добавил еще парочку, где показал бы, что всех центральных персонажей пьесы вышибли из России потому, что они сидели на шее народа и были "честными" сторонниками эксплуатации (?!). "Дни Турбиных" – это, оказывается, "демонстрация всесокрушающей силы большевизма", хотя в успехе пьесы автор "неповинен". Итогом этого совершенно беспардонного словоблудия можно считать следующее глубокомысленное рассуждение: "Почему ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже "Дни Турбиных" – рыба" (кстати, сам усатый искусствовед смотрел спектакль не менее семнадцати раз).
После этого немудрено, что "Вечерняя Москва" уже в марте констатировала: "Театры освобождаются от пьес Булгакова". К лету все было кончено, хотя Булгакова еще долго пинали в советской прессе: "Булгаковы и Замятины мирно сожительствовали в Союзе писателей с подлинными советскими художниками слова", – сокрушалась "Жизнь искусства".
В октябре дирекция МХАТа потребовала у Булгакова возврата аванса ввиду запрещения "Бега". Денег было взять уже неоткуда, выход оставался один – писать для театра новую пьесу. Поразмыслив, Булгаков решил обратиться к биографии Мольера: Франция, далекое прошлое – авось, не запретят.
16 ноября Булгаков побывал на юбилейном заседании объединения Никитинские субботники, в работе которого он регулярно принимал участие. Заседание было посвящено авторской читке и обсуждению драмы "Робеспьер". Автором пьесы был Федор Раскольников, который недавно стал редактором влиятельного литературного журнала "Красная новь" и обещал в ближайшее время порадовать читателей разгромной статьей о Булгакове.
Первые двое выступавших на все лады расхваливали пьесу, третьим попросил слова Булгаков. Его критика была уничтожающей – пьеса не удалась, интриги нет, фигуры неживые, действия нет. После этого обсуждение приобрело иной характер – все смелее посыпались критические замечания, и в итоге драма была признана неудачной. И все по вине человека, у которого были запрещены все пьесы, а судьбу новой должен был вот-вот решать все тот же Раскольников.
18 марта 1930 года Булгакова известили из Главреперткома, что его новая пьеса "Кабала святош" ("Мольер") к представлению не разрешена. Последовало отчаянное письмо Булгакова в правительство, с просьбой хотя бы выпустить его за границу, если в России ему все равно не на что жить. Результатом письма стал неожиданный звонок Сталина, подавший Булгакову некоторые надежды на улучшение его положения.
После этого звонка Булгакова приняли во МХАТ режиссером-ассистентом и направили на постановку инсценировки "Мертвых душ". Увидев текст инсценировки, Булгаков схватился за голову: пьесу нужно было писать заново. Весь следующий год Булгаков писал пьесу "Мертвые души", днем работал режиссером во МХАТе, подменял заболевших актеров, вечером отправлялся в ТРАМ (Театр рабочей молодежи) – там он был консультантом.
К лету Булгаков ушел из ТРАМа и взялся за постановку в театре Санпросвета. Мысль о поездке за границу, хотя бы ненадолго, преследовала его, поэтому он снова написал письмо Сталину. На этот раз оно осталось без ответа – Булгаков не изменился, а значит, и беседовать с ним вождю и учителю было не о чем.
22 августа он закончил рукописную редакцию пьесы "Адам и Ева", от которой Красный театр, по здравому размышлению, отказался. Несколько недель спустя был подписан договор с Ленинградским драматическим театром на инсценировку "Войны и мира" Л. Толстого. 3 октября наконец-то пришло разрешение на постановку "Мольера".
15 января 1932 года раздался звонок из МХАТа – по звонку сверху срочно восстанавливали и вводили в репертуар "Дни Турбиных". 15 февраля уже состоялась премьера. Успех был вновь ошеломляющим: лишние билеты начинали спрашивать еще на соседних улицах, занавес по окончании представления давали двадцать раз.
Пьесы Булгакова шли не только в Москве. "Дни Турбиных" ставили в Ташкенте, их возил МХАТ на гастроли в Ленинград. Потом, правда, Булгаковым пришлось буквально выжимать причитающиеся им деньги из ленинградских театров. Кроме того, эта драма неоднократно и с успехом ставилась в Соединенных Штатах, известны ее постановки в Лондоне и Норвегии, ее переводили на шведский язык. "Зойкина квартира" шла в Париже, "Мольера" переводили на итальянский и хотели поставить в Польше.