Как и заглавие "Поздней ночью" не несет в себе никакой дополнительной информации о содержании рассказа-эссе, так и другое, написанное даже не по-русски - "Un petit accident" ("Маленькое происшествие"). Лишь фиксирует сам факт: что-то там где-то случилось. Неизвестно, хорошее или плохое. Ответ - в тексте. Коммуникативный ход, нетипичный для эссе, Бунин использовал многократно. Он признавался друзьям, что прежде чем начать писать, должен "найти звук". Трудно, конечно, понять, что именно означает мучительный поиск звука в творческой работе писателя, однако можно предположить: найденный звук - это стилистическая тональность рождающегося произведения. Стилистическая гармония "Un petit accident" основана на многоголосии диссонанса. На жанровом уровне он ощущается в переключении информативного композиционно-речевого плана на художественный. И начинается это с заголовка.
Событийно-информационная семантика заголовка нарушается тем, что заголовок взят в кавычки, а привычный стилистический эффект кавычек, как известно, - ирония. Заголовок написан по-французски. Это может быть истолковано и как указание на место действия (Париж), и как ирония на стиль газетных парижских хроник. Да и по всем внешним признакам "Un petit accident" напоминает газетную хронику: заголовок назывного типа обозначает тему, событийный центр только один (гибель человека во время автокатастрофы), объективная подача материала (текст состоит из заголовка и одного абзаца). Все это подчеркивает значительность факта.
Меняя неоднократно лик хроникера, любопытствующего наблюдателя, автор вовлекает читателя в психологический мир своих пережитых впечатлений и восприятий. И вдруг читатель чувствует, что автор играет с ним: разве можно то, о чем идет речь, считать "маленьким происшествием"? Очевидно, следует открыть какой-то скрытый смысл этого необычного заголовка.
Следующий этап в расшифровке авторской интерпретации происходящего связан с выявлением философского подтекста, заложенного в сопоставлении космического и земного планов. Космос - это высшее проявление гармонии. Это впечатление усиливается звуками музыки, наполняющими вселенную: невидимым оркестром "стройно правит чья-то незримая рука". Неожиданно для читательского восприятия резкий диссонанс нарушает идиллию: "Но вот будто дрогнула эта рука, - близ Мадлен какой-то затор, свистки, гудки."
Гармония неба разбивается о дисгармонию реальной жизни. Бетховенский удар судьбы, тревожный и неотвратимый. Еще и еще раз автор, а за ним и читатель задумываются над философским смыслом жизни и смерти, вечности и реальности. Торжественность и могущественность неба приглушаются "мутными мазками красок", сказочность силуэтов зданий разрушается тревожным мельканием рассыпающихся "тонко и остро" язычков газа, а фантастический блеск "серебристо-зеркального сияния" канделябров площади воспринимается на фоне "грозовой игры невидимой башни Эйфеля".
Сначала кажется, что импрессионистский мазок писателя используется для выражения неуловимого и недоступного для обычного взгляда дыхания природы, ее влияния на человеческую жизнь. Но это только первое впечатление. Изменение красок, отсветы зданий, башен, сияние отдельных конкретных предметов осложняют субъективный план автора его как бы двойным видением: он описывает не то, что видит перед собой, а то, что уже прочувствовал и пережил, то, над чем думал, то, что воспринял сам.
Система художественных образов и художественных деталей выдает психологическую ауру пишущего, раскрывая его глубокий чувственный мир, обволакивая читателя и создавая особое поле напряжения текста, из-под влияния которого он уже просто не может вырваться.
Происходит, очевидно, одновременное подключение к открытому и скрытому смыслу слов. Концепция М. Бахтина о "диалогической ориентации" слова, о возникновении в нем "контекстуальных обертонов" помогает понять приемы внутренней настройки текста на читательское восприятие. "Можно сказать, - писал М. Бахтин, - что художник с помощью слова обрабатывает мир, для чего слово должно имманентно преодолеваться, как слово, стать выражением мира других и выражением отношения к этому миру автора".
"Мутные мазки" красок, "алеющая муть заката", "грозовая игра невидимой башни Эйфеля", "грубое богатство реклам", "огненный Вавилон небесных вывесок", "разноголосно звучащий поток" - все это в контексте воспринимается как сигналы тревоги. На фоне торжественной красоты должно что-то произойти. Дисгармония, подготовленная контекстом, накладывает отпечаток на оценку происшедшего: гибель человека даже на фоне вечности и глобальности мироздания для писателя-гуманиста не может быть "маленьким происшествием", а им самим воспринимается как трагедия. И читатель, искусно включенный в контекст бунинской стилистики, "имманентно преодолевая слово", вычитывает "выражение отношения к этому миру автора".
И еще одна деталь, более чем субъективная, на которую невозможно не обратить внимание. В контексте бунинского толкования трагичности гибели человека, неестественности такого грубого и бессмысленного окончания бала жизни, тем более, что погибший - это молодой человек, резким диссонансом звучат слова: "Молодое, пошло античное лицо его с закрытыми глазами уже похоже на маску". Эта деталь ("пошло античное лицо") помогает ощутить глубину жанровой субъективизации, потому что для хроники эта деталь явно лишняя, а для рассказа-эссе она "говорящая": автор подчеркивает, что объект наблюдений - сам факт.
Вот уж поистине тот самый случай, когда все доведено до такого совершенства, что приходится всматриваться в каждую деталь, когда всякая нелогичность, странность проявляется в ином смысле только в соотнесении с целым, т. е. в художественном единстве эссеистического текста. И откровенный диссонанс определяет тональность, превращаясь в тот
найденный автором "звук", с поиска которого начинался творческий процесс создания стилистического шедевра.
Глава четвертая Экспансия эссе в современную российскую публицистику
Жанровый торнадо в газете
Словесная вязь определений, которые давались жанру на протяжении истории, - это увлекательное чтение. Из него можно сделать один бесспорный вывод: полное отсутствие критериев оценки. Ни одно из определений не дает теоретических параметров жанровой системы, а лишь описывает ее контуры. Например, читаем: эссе - "прозаическое произведение небольшого объема и свободной композиции, выражающее индивидуальные впечатления и соображения по конкретному поводу или вопросу и заведомо не претендующее на определяющую или исчерпывающую трактовку предмета. Как правило, эссе предполагает новое, субъективно окрашенное слово о чем-либо и имеет философский, историко-биографический, публицистический, литературно-критический, научно-популярный или чисто беллетристический характер".
В "Энциклопедическом словаре терминов" характеристика жанра еще более вольная: "композиционно рыхлый поток очеркового сознания", авторы, которые писали "в стиле Монтеня", "изображали самого себя", подобно Монтеню; выбирали темы "в традициях Монтеня" и т. д. К эссе относили декламации Лукиана, диалоги Платона, трактаты об искусстве Дидро, письма Сенеки, размышления Марка Аврелия. И анекдоты. В Японии "законченным образцом эссеистики" считают собрание 243 анекдотов, заметок и рассуждений Есида Кенко "Бездельные занятия" (XIV век).
В науке об эссе такая же неразбериха. Эссе как будто есть и как будто бы его нет. Каждая новая работа начинается с этой констатации, хотя попытки выйти из замкнутого круга и предпринимаются. Пока они все же сводятся к фрагментарным наблюдениям, отраженным в очередном определении жанра. Вот одно из них:
"Итак, эссе - это жанр, имеющий непосредственную близость с научной, публицистической и художественной литературой, однако не относящийся целиком ни к одной из них. Ввиду его пограничного положения, отнесение произведения к жанру эссе часто представляет проблему; широта выполняемых эссе функций позволяет относить к этому жанру любые произведения с неявно выраженной жанровой принадлежностью. С научной литературой эссе роднит его тематика, которая объединяет все объекты мысли преимущественно гуманитарных наук: философии, литературной теории и критики, эстетики, политологии, социологии и др., однако эссеистический подход к объекту отличается от научного ведущей ролью личности автора, которая полностью определяет принципы анализа объекта, т. е. является важнейшим структурообразующим фактором эссе. Помимо этого, для эссе характерна особая связь со временем, повышенная актуализированность, в которой преимущественно выражено родство эссеизма и публицистики, а также экспрессивность и образность (степень ее автономности, глубины, оригинальности и обобщающей силы обусловливает большую или меньшую художественность эссе). Ведущая роль личности автора и соотнесенность с настоящим определяют способность эссе полемизировать с традиционной трактовкой и предлагать в результате анализа ("переустройства") свою "версию" объекта, претендующую на универсальность. Эссеистический подход обязательно предполагает универсальное значение трактовки даже частной темы и характеризуется в функциональном плане доминированием функции убеждения. Эссе путем переубеждения навязывает читателю авторскую версию, иногда вуалируя это намерение созданием иллюзии объективности".
Автор, правда, оговаривает это "рабочее определение жанра эссе" его необходимостью "на данном этапе . работы". Согласимся с ремаркой, но заметим, что далеко не все в процитированном определении бесспорно, а главное, что оно не выводит теорию из тупика. Семантическая неоднозначность понятия "эссе", связанная с переводом, самоприспособляемость жанра в разных культурах неизбежно вызывает и разномыслие в формулировании теории.
Спор о том, что такое эссе, чем-то напоминает давний спор о "физиках и лириках": "или - или"? В 70-е годы общественная дискуссия сконцентрировалась на обсуждении вопроса - "Нужна ли будет в космосе ветка сирени?" Поэт Б. Слуцкий спорил со специалистом по кибернетике И.А. Полетаевым, а общество принимало сторону то "физиков", то "лириков". Это была дискуссия о предназначении человека, его отношении к гармонии и месте романтики в жизни. Строчка Б. Слуцкого "что-то физики в почете" была очень популярной. Сейчас - по аналогии, можно было бы сказать: эссеисты нынче в моде.
Сегодня ситуация с жанром эссе такова: эссе - это то, что хочу так назвать, или все, что пишу, уверенный в своей оригинальности и праве на публикацию любого текста под рубрикой, предполагающей жанр "эссе", или без всякой рубрики, но с претензией на "фигуру высшего пилотажа". Одних ученых начинает трясти даже от произнесенного вслух слова "эссе" на какой-нибудь конференции. Другие с надеждой обращаются в богатое прошлое жанра, пытаясь разгадать в классических его образцах секреты рождения и сладость ощущения свободы мысли и остроту пера.
Но возможно ли "извлечь квадратный корень из трехчлена" и создать "треугольную грушу" (А. Вознесенский) из массы сырья, попадающего на страницы? Исследователи ищут секрет успеха этого признанного жанрового лидера XXI века, а находят лишь очевидные неудачи. Можно даже допустить, что эти поиски и споры помогут сформулировать, наконец, общую концепцию жанра, которая вберет в себя все разрозненные его определения и, скорректировав их с требованиями времени, станет теоретической доминантой для всех пишущих.
Мы уже вчитывались в классическое эссе и наблюдали композиционно-речевой конструктивизм текста, подвижного к созданию бесконечно свободной композиции. А теперь обратимся к журналистской практике наших дней. Каковы они, новые формы старого жанра?
Эссеистика сегодня - это в большой степени "благородная" болезнь: комплексом эссеиста заражены все, и пишут они обо всем в стиле "ну, так сказать, как бы типа эссе". Преобладание именно таких текстов в современном медиапространстве несомненно. Их тысячи, названных эссе, выложенных на разных сайтах в Интернете. На "Yahoo!" на запрос "эссе как жанр" открылось 85 700 документов (декабрь 2006 г.). Сколько их сегодня - даже не интересно. Здесь и "эссе об эссе", и статьи о том, что такое эссе и как научиться его писать, и сами эссе на любые темы - от "Любимой книги" до. "Что было бы с бабушкой, если бы у нее было все, как у дедушки." Ученик 5 класса общеобразовательной школы пишет эссе о том, как провел летние каникулы. Студент 3-го курса Высшей школы экономики - о "Капитале" К. Маркса. Есть эссе "О палочках", "О знаменитой водке", "О сексуальной ориентации." Медиапространство стонет от боли, от "эссемании".
И взмолилась читающая публика, как золотая рыбка, голосом испанского ученого: "Спаси нас, бог, от современных интеллектуальных увлечений, которые есть не что иное, как чрезвычайно слабое и приблизительное отражение проблем глубоких, зачастую политически запутанных или искусственно созданных".
На протяжении веков эссе как жанр естественно мимикрировал с одной очевидной целью - остаться в живых, хотя репутацию высокого жанра сохранял очень долго. Конечно, внешняя причина "всеядности" жанра объяснима его тематической доступностью. Вспомним еще раз, о чем писал Монтень. "О добродетели", "О величии римлян", "О книгах" и. "О физиогномии", "О большом пальце руки", "О дурных средствах, служащих благой цели" и "О трех истинно хороших женщинах". "О" скорби, лжецах, предсказаниях, суетности слов, запахах, молитвах, возрасте, воспитании детей. "О том, что философствовать - значит умирать". О любви, дружбе и скорби. О трусости и силе воображения. О славе и возрасте. О причинах смеха и грусти. О понимании счастья. О полезном и честном. И еще - о Цицероне и о стихах Вергилия. Или о том, почему выгода одного - ущерб для другого. И т. д.
Все это похоже на "непричесанные мысли" практически обо всем, что связано с человеком. На общем фоне мировой эссеистики это смотрится, на первый взгляд, несколько странно: привычный нам высокий жанр "питается" не только высокими материями, но и не гнушается ничтожных мелочей. Писал Монтень действительно обо всем. И открыл дорогу для изложения на бумаге "потока сознания".
Однако появление мыслей - свойство Homo sapiens. Если все станут просто так переносить их на бумагу, плохо придется человечеству. Но в том-то и дело, что в авторскую "болтовню", в этот внешне спонтанный поток непритязательных мыслей, в "нечто обо всем", как то ли в шутку, то ли всерьез, отзывался он о своих опытах), Монтень привнес очень важный элемент: должен быть виден, как уже упоминалось, "естественный и обычный ход их, во всех зигзагах". Но зигзаги-то эти появляются во время отбора мыслей и их "взвешивания" через сопоставление своего опыта с опытом человечества. А это уже бывает оригинально и интересно. И оказывается, что бесполезную "болтовню" можно использовать самому себе во благо: мысль высказанная становится яснее. Смотря как она оформлена.
Помните, что М. Монтень, невольно уберегая жанр от бессмысленного экскурса в никуда, ввел понятие "опыта" личного, который должен быть "взвешен" (проверен, сопоставлен) с опытом человечества. Он, конечно, тогда и подумать не мог о том, что когда- нибудь появится Интернет, а в нем - блоги, где любой желающий, иногда - откровенный графоман, свою писанину станет называть модным ныне словом "эссе". На долгом черепашьем веку в жизни жанра всякое бывало: то исчезнет на какое-то время из литературного обихода, то вдруг снова заявит о себе, ничуть не заботясь о том, как объяснят этот феномен ученые-теоретики. И уж тем более не доставляя терзаний пишущим, которые обычно не задумываются о том, в состоянии ли они написать эссе. А жанровая копилка с годами пополнялась как шедеврами, так и "хаосом мыслей".
Отметим, кстати, что не склонны возводить в абсолют все, написанное даже родоначальником жанра. У Монтеня отнюдь не все тексты одинаково ровные, и понятие "классического" даже в пределах одного типа текстов оттачивается временем. Но ясно одно: свобода эссе - это не парад экстравагантных мыслей, демонстрирующих симптомы болезни, именуемой нарциссизмом, что замечено многими исследователями жанра. Повальное увлечение эссе способно стимулировать в людях тягу к самолюбованию, к "яканью" и стремлению выделиться. Согласна с Р.М. Фрумкиной: "Чтобы миновать этот искус, надо обладать интеллектуальной мощью Л.Я. Гинзбург, иронией и ответственностью И. Бродского, этической взыскательностью О. Седаковой, безупречным вкусом Л. Лосева".
Персоналии могут быть названы и другие, однако для нашего диагноза прогрессирующего заболевания есть все основания.