И то, что она первая обратилась ко мне после долгого и упорного молчания, больно и сладко кольнуло мне в сердце. Я тихо ответил:
Не знаю. А ты?
И опять мы долго молчали. Месяц заметно опустился к крышам и уже глубоко заглядывал в нашу комнату.
Прости, - сказал я, подходя к ней. Она не ответила и закрыла глаза руками.
Я взял ее руки и отвел их от глаз. По щекам ее катились слезы, а брови были подняты и дрожали, как у ребенка. И я опустился у ее ног на колени, прижался к ней лицом, не сдерживая ни своих, ни ее слез.
Но разве ты виноват? - шептала она смущенно. - Разве не я во всем виновата?
И улыбалась сквозь слезы радостной и горькой улыбкой.
А я говорил ей, что мы оба виноваты, потому что оба нарушали заповедь радости, для которой мы должны жить на земле. Мы опять любили друг друга, как могут любить только те, которые вместе страдали, вместе заблуждались, но зато вместе встречали и редкие мгновения правды. И только бледный, грустный месяц видел наше счастье.
Текст 2. Э.Л. ДОКТОРОУ (Перевод с английского - Д. Аграчев) ГИМН СОЧИНИТЕЛЬСТВУ (О значении художественного вымысла)
Когда я был маленьким, в моей семье все были блестящими рассказчиками. Мать, отец, брат, тети, дяди, бабушки, дедушки - с каждым из них постоянно происходило что-то интересное. Вообще-то они рассказывали о самых обыденных вещах, но делали это так живо и увлеченно, что я слушал, как завороженный, и все казалось чрезвычайно важным.
Конечно, всякий рассказ трогает и увлекает, когда рассказчик - человек, которого ты любишь. В каком-то смысле задача профессионального писателя как раз и заключается в том, чтобы преодолеть ужасный изъян - то, что он всего лишь писатель, а не родной и близкий читателю человек.
Но, помимо этого, рассказчики моего детства, должно быть, очень твердо осознавали свое место в мире. Их собственная личность настолько сильно окрашивала их взгляд на все происходящее, что они не сомневались: начни они рассказывать, их будут слушать.
Теперь я знаю, что нет такого человека, который бы не рассказывал историй. Относительно немногим доступны физика и математика, но повествование подвластно всякому - возможно, потому, что оно заложено в самой природе языка.
Если у вас есть существительные, глаголы и предлоги, есть подлежащие и дополнения - будут и рассказы.
В течение длительного времени не существовало, по-видимому, ничего, кроме рассказов, и различие между реальным и выдуманным было так же размыто, как различие между речью и пением. Религиозная экзальтация и научные наблюдения, непосредственное общение и поэзия - окружающий мир и грамматические построения.
Оглядываясь вокруг, писатель понимает, почему современный мир, населенный сугубо "документальными" специалистами, благоговеет перед искусством сочинителя, хотя и оставляет самого сочинителя в одиночестве, уверяя, что он лжет. Еженедельные журналы представляют международные события как бесконечную мелодраму, публикуемую из номера в номер с подразумеваемым "продолжение следует". Прогноз погоды по телевидению строится на четко обозначенном конфликте (циклоны против антициклонов), напряженном ожидании развязки (прогноз на завтра передается в самом конце, после рекламной перебивки) и единстве повествовательной манеры (личность синоптика). Сбыт и реклама товаров-фактов, без сомнения, относится к сфере сочинительства. Равно как и публичные заявления правительства о своей деятельности. А современная психология с ее представлениями о сублимации, подавлении инстинктов, личностных кризисах, комплексах и т. д. предлагает взаимозаменяемые кубики, из которых мы можем составить свою собственную историю, - это, если хотите, сочинительство на индустриальной основе.
Но нет сочинительства лучше того, что откровенно зовется сочинительством, - художественной литературы. Это древнейшая форма знания, но и самая современная тоже: если все сделано так, как надо, то разнообразные функции языка опять сплавляются в единое откровение, от которого захватывает дух. Будучи тотальной, все сливалось в едином метафорическом восприятии, например, солнце - это огненная колесница, на которой бог катится по небосклону.
Эти рассказы были столь же необходимы для выживания, как копье или мотыга. В них заключалась память о знании умерших. Они несли в себе мудрость, избавляющую от отчаяния. Они связывали зримое с незримым. Они делили поровну страдание, и страдание становилось переносимым.
В нашу эпоху, хотя мы и расщепляем функции языка и знаем, что научное рассуждение - это не поэтическое слово, что богословская проповедь - это не то, как мы разговариваем у себя на кухне, хотя наши обзоры требуют точной статистики, наши суды требуют улик, а наши гипотезы требуют доказательств, все равно наше сознание устроено так, что самое естественное для нас - рассказывать истории.
То, что мы называем вымыслом, есть древний способ знания, тотальная форма общения, первооснова современной языковой специализации.
Профессиональный сочинитель всегда консервативен в том смысле, что превыше всего он ставит первичные, изначальные структуры сознания. В самом себе он культивирует общечеловеческую склонность осмысливать все происходящее с точки зрения конфликтов и их разрешения, с точки зрения героя, переживающего ряд событий, притом, что конечный результат этих событий отнюдь не ясен и эта неопределенность рождает напряженное ожидание; более того, обо всем повествуется с естественным апломбом рассказчика, заложенным в наш мозг столь же прочно, как способность вписывать формой общения, это и важнейшая его форма. Она охватывает все. Благодаря ни с чем не сравнимой глубине и широте источников она выражает истины, не подвластные ни проповеди, ни эксперименту, ни репортажу. Она без стыда поведает о том, как человек управляется со своим телом и какими мыслями полнится его голова. Она с равным вниманием отнесется к болезни, вызванной микробами, и к тому, что зовется чутьем или интуицией. От нее не ускользнут ночные кошмары и минуты нравственных мук. Если она пожелает, вы влюбитесь, будете умирать от голода или тонуть, падать навстречу неминуемой гибели или сжимать в руке горячий пистолет, в то время как полиция ломится в дверь. Вот как оно бывает, скажут вам, и вот что при этом чувствуют.
Литература демократична: она снова утверждает, что интеллект одного человека способен создать и переделать мир. Она независима от всех и всяческих институтов - от семьи до правительства - и не должна оправдывать их лицемерие и их губительность, а потому она - ценнейшее средство и орудие выживания.
Литература несет в себе мудрость, избавляющую от отчаяния. Она связывает настоящее с прошлым и зримое с незримым. Она дозирует страдание. Она говорит: чтобы и дальше существовать, мы должны вплести свою жизнь, самих себя в наши сказания. Она убеждает, что если мы этого не сделаем, кто-то сделает это за нас.
Текст 3. ОКТАВИО ПАС (Перевод с испанского - Б. Дубина) О КРИТИКЕ
Услыхав попугая, некий испанский дворянин, только что высадившийся в Южной Америке, с почтением встал, поклонился и произнес: "Прошу меня простить, Ваша милость, но я думал, что Вы - птица".
Ни для кого не тайна, что критика - слабое место нашей словесности.<.. .> Из чего, впрочем, не следует, будто нет достойных критиков.<.. .> Чего у нас действительно нет, так это общей координаты или координат, той совокупности идей, которые, разворачиваясь, создают интеллектуальное пространство - среду произведения, подхватывающий или опровергающий его резонатор. Именно здесь произведение встречается с другими, возникает возможность их диалога. Критика и порождает эту так называемую литературу - не сумму произведений, а систему связей между ними, поле их притяжений и отталкиваний.
Критика и творчество неразлучны. Первой не существует без второго, но и сама она - вода, хлеб и воздух творчества. В прошлом роль общих координат играли замкнутые системы: для Данте - теология, для Гонгоры - античный миф. Современность же - царство критики, не система, а отрицание и противоборство любой системе. Критика - питательная среда всех современных художников от Бодлера до Кафки, от Леопарди (Джакомо Лео- парди (1798-1837) - итальянский поэт и прозаик романтического направления) до русских футуристов. Мало-помалу она проникает в творчество: произведение становится призывом к отрицанию ("Бросок костей" Малларме. "Бросок костей, или Удача никогда не упразднит случая" (1897) - экспериментальная поэма Стефана Малларме (1842-1898), центральную роль в поэтике которой играет графическая пауза - пробел) или самим отрицанием произведения ("Надя" Бретона (1928) - лирический роман основоположника сюрреализма французского поэта и прозаика Андре Бретона (1896-1966). В наших - будь то испано- или португало-язычных - литературах образцов такого радикализма немного. Назову Пессоа. Фернандо Пессоа (1888-1935) - португальский поэт, прозаик, философ, ставший символом португальской словесности XX века; Пас переводил его стихи и написал большое эссе о нем, вошедшее в книгу "Квадривий" (1965), но прежде всего Хорхе Луиса Борхеса - автора единственного в своем роде свода произведений, построенного на головокружительном мотиве невозможности произведения как такового. Критика здесь изобретает литературу, а отрицание становится ее метафизикой и эстетикой. У следующих поколений, кроме Кортасара да еще одного-двух авторов, подобной решимости строить речь на невозможности речи уже не встретишь. Отрицание - обелиск незримый, и наши поэты и романисты, не отказываясь от высоты и совершенства, предпочли виражи поспокойнее. В результате у нас есть несколько замечательных вещей, построенных на утверждении, иногда - цельных, но чаще - разъеденных отрицанием и распадом.
Если же обратиться к критике другого склада - не собственно творчеству, а его интеллектуальной поддержке, - то здесь недостаток граничит с бедностью. Дух эпохи - ее идеи, теории, сомнения, гипотезы - миновал нас стороной, он творил на других языках. За исключением неподражаемых Мигеля де Унамуно и Ортеги-и-Гассета, мы все еще паразитируем на Европе. И если уж перейти к самой литературной критике, то здесь бедность попросту граничит с нищетой. Пространство, о котором я упоминал, этот итог критической работы, место встречи и конфликта произведений, в наших условиях - ничейная земля. Ведь задача критики - не создавать произведения, а обнаруживать связь между ними, размещать их, находя место каждой вещи внутри целого и в соответствии с ее собственными пристрастиями и ориентирами. Именно в этом смысле критика есть творчество: идя от произведений, она порождает литературу (иначе говоря, перспективу, упорядоченность). Но ничего подобного наша критика не делает, почему и не существует латиноамериканской литературы, хотя есть ряд значительных вещей. Поэтому же бессмысленно раз за разом вопрошать, что такое латиноамериканская литература. На вопрос в такой форме ответа нет. Напротив, имело бы смысл спросить себя, какова наша литература - ее пределы, очертания, внутренняя структура, тенденции движения. Для ответа на такой вопрос пришлось бы сопоставить имеющиеся произведения, показать, что они - не отдельные монолиты, этакие разбросанные по пустыне памятники прошедшей катастрофы, а определенное единство. Совокупность монологов, составляющих если не хор, то по крайней мере противоречивый диалог.
Самобичевание не грех. А самомнение? Несколько лет назад наши критики, и прежде всего окопавшиеся в газетах и журналах, возвестили о рождении "большой латиноамериканской литературы". Конечно, восторг легче суда, а перепев проще критики. Воцарилась новая мода, как лет пятнадцать-двадцать назад модно было сокрушаться о скудости нашей литературы. Коньком скороспелой и шумной "критики", практически неотличимой от самых избитых форм рекламы и всего лишь нанизывающей друг за другом зазывные клише, стала теперь тема "успеха наших авторов, особенно романистов, за рубежом". Во-первых, мне как-то не по себе от слова "успех", его место не в литературе, а в торговле и спорте. Во-вторых, переводной бум - явление всеобщее и никак не ограничивается латиноамериканской словесностью. Он - следствие книгоиздательского взлета, вторичный признак растущего благосостояния индустриальных обществ. Кто же не знает, что агенты издательств готовы перерыть сегодня все пять континентов от свинарников Калькутты до двориков Монтевидео и базаров Дамаска, только бы разыскать еще не изданный роман? Но литература - это одно, а книгоиздание - совсем другое. И вот что еще: подобные критики напоминают повадками наши зажиточные слои двадцатилетней давности. Те тоже пили только виски и шампанское, а жен одевали не иначе как в Париже. Не потому ли книга у нас не дождется высокой оценки, пока ее не благословят в Лондоне, Париже или Нью-Йорке? Все это выглядело бы комедией, если бы не означало краха. Законная область критики - язык, и отказавшийся от него отказывается от права не только на суд, но и просто на слово. А перед нами полное отречение: критика отказывается обсуждать написанное на родном языке. Я не отрицаю пользы, больше того - необходимости в критике из-за рубежа; на мой взгляд, современные литературы вообще принадлежат одной литературе. Да и как я могу забыть, что из-за рубежа столько раз замечали упущенное в родном доме? Поэтому ситуация, когда зарубежный критик, пусть лишь частично и наугад, исправляет упущения и недочеты отечественных, понятна, хотя и достойна жалости. Роже Каюа (1913-1978) - французский писатель, культуролог, основатель библиотеки латиноамериканской словесности "Южный Крест", один из первых европейских истолкователей и пропагандистов Борхеса, не открывал Борхеса, он сделал то, что упустили мы, восхищавшиеся Борхесом как писателем для избранных (которым он у нас и продолжает оставаться): прочитал его в контексте мировой литературы. Вместо того чтобы повторять, как персидские соловьи и латиноамериканские попугаи, сказанное имярек в Чикаго или Милане, нашей критике стоило бы прочесть наших авторов, как Каюа прочел Борхеса - изнутри современной традиции и как ее часть. Здесь две дополняющие друг друга задачи. Во-первых, показать, что книги латиноамериканцев это особая литература, поле своих связей и противоборств. Во-вторых, описать взаимоотношения этой литературы с другими.
Если литература и не сводится к коммуникации (а я бы сказал, что она, напротив, подрывает коммуникацию изнутри), то все-таки она ее производное. Самоотрицающее производное. Двойственное отношение к коммуникации делит с литературой и критика. Она столько же передает новости, сколько отбирает, переозначивает и упорядочивает их. Критик работает отрицанием и воссоединением - определяя, изолирует, чтобы затем соотнести. Скажу больше: в наше время литература держится на критике. Чем полнее литература осознает себя критикой языка и мира, исследованием собственной природы, тем ясней критик видит в литературе самодостаточный мир слова, языковую вселенную. Творчество становится критикой, а критика - творчеством. Именно поэтому нашей литературе недостает сегодня строгости критики, а нашей критике - воображения литературы.
Текст 4. КРИТИКИ ХОДЯТ В КИНО РАДИ НАС А.О. СКОТТ
Мнения кинокритиков и зрителей часто не совпадают. Первым не понравился "Сундук мертвеца", а вторые заплатили за него $500 млн.
Кто дал им право судить наши любимые фильмы? Из блокнота критика
В самом начале голливудского лета, точнее, на третьей неделе мая, лучшие американские критики расселись в просмотровых залах Канн, Лос-Анджелеса, Нью-Йорка и многих других городов, посмотрели, как Рон Ховард адаптировал бестселлер Дэна Брауна "Код да Винчи", и дружно забрюзжали. А фильм быстро собрал самую большую кассу первого уикэнда в истории снявшей его студии Sony. Так же критики встретили картину "Пираты Карибского моря. Сундук мертвеца", которая тоже семимильными шагами идет по территории, отведенной блокбастерам.
Второй раз за это лето мне и моим коллегам приходится отвечать на часто (и не всегда вежливо) задаваемый вопрос: "Что с вами, ребята, происходит?" На сей раз подавлю порыв переадресовать этот вопрос зрителям.
Никогда не поверю, что финансовый успех не может сопутствовать фильму, негативно оцененному критикой. Хоть "Сундук мертвеца" уже и заработал $500 млн, для меня он останется местами забавным, часто нудным и слишком длинным. Но проблема несоответствия мнения критиков и поведения публики позволяет задуматься над коренными вопросами вкусов, экономики и природы массовых развлечений, а также над более досадным вопросом: "Для чего, собственно, существуют критики?"
В интернете все критики. Так и должно быть, забудем про привилегии профессионалов. Критик - это каждый, кто высказывает вслух свои мысли по волнующим его вопросам и спорит с себе подобными. Но было бы нелепо считать, что привилегий профессионалов не существует. Титулованные представители элиты, преисполненные самоуважения эксперты, носители интеллектуальной или институциональной власти, неудачники, которые посмотрели фильм раньше других, чтобы потом взять на себя смелость рассказать, чем он закончился, такие люди легко становятся мишенями народного гнева.
Кино более чем любой другой вид искусства воспринимается как общее культурное достояние. Поэтому любые претензии на его экспертную оценку вызывают подозрения. Следовательно, любая отстраненность нас от них (или, попросту, меня от вас) изначально заложена в процесс.