И тайный замысел Монтеня - проверить своего читателя на глубокое знание литературы, на умение по стилю произведения отгадать автора. Задача не из легких. Это вызов современникам: "Я приветствовал бы того, кто сумел бы меня разоблачить, то есть по одной лишь ясности суждения, по красоте или силе выражений сумел бы отличить мои заимствования от моих собственных мыслей". Решение этой задачи выходит за рамки времени, отведенного одной человеческой жизни. Так вызов, брошенный своим современникам, превращается в вызов времени. А вскользь заметим, что Монтень нарушил свою заповедь - написать книгу о себе и только близким людям. Широкий круг читателей ведь изначально исключался. А получилась книга - для любого читателя, желающего познать опыт гуманитарного мышления.
Современная теория интертекстуальности, а по сути своей та же теория заимствований, красиво переназванная, предлагает разные принципы и приемы введения чужого текста. Мы используем в опыте декодирования технику композиционного анализа. Ведь у Монтеня многое делается на уровне развитой лингвистической интуиции, что вполне поддается коррекции с позиций новой научно-методологической базы. А объяснения "заимствованиям" ищем в самом тексте.
Но есть ли какое-нибудь формально выраженное связующее звено при изложении мыслей? Монтень отвечает, что "нет другого связующего звена при изложении. мыслей, кроме случайности". Вот и подтверждение тому, что эссе не зря считается спонтанным жанром. И это не первое впечатление, а конструктивный принцип. Никаких правил соединения звеньев в единую цепь не существует. Но как же тогда объяснить гармонию, которой пронизано классическое эссе? Может быть, это и есть парадокс, свойственный эссе, - поверка гармонии дисгармонией?
Секрет в том, что текст передает естественный процесс думания. При этом важно уловить ход мысли, ее "танец", если можно так сказать, подчиненный какой-то внутренней мелодии. Это не череда речевых объектов, беспорядочно толпящихся в голове автора. Сам Монтень так объясняет происходящее: "Я излагаю свои мысли по мере того, как они у меня появляются; иногда они теснятся гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за другой. Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход их, во всех зигзагах. Я излагаю их так, как они возникли."
В этой связи интересно наблюдение великого Леонарда Бернстайна о том, что гармония композиции может быть создана и нарушением всех привычных канонов. В книге "Радость музыки" (1959) на примере "божественной музыки" Бетховена он ведет исследование в форме платоновского диалога.
Доказательства магического влияния музыки Бетховена - мелодия, ритм, контрапункт, гармония, оркестровка - отпадают одно за другим. Контрапункт у него "абсолютно ученический". Мелодия? Но "чтобы заслужить именоваться мелодией, надо ведь быть мотивчиком, который напевают завсегдатаи пивной", а "любая последовательность нот - это уже мелодия". значит, тоже ничего особенного. Гармония - "не самая сильная сторона у Бетховена". Так в чем же секрет гениальности?
Оказывается, утверждает Л. Бернстайн, "все дело - в комбинации всех музыкальных элементов, в общем впечатлении.", и приходит к настоящему открытию, которое, думаю, можно отнести к универсальным законам композиции. Он пишет: Бетховен обладал "магическим даром, который ищут все творцы: необъяснимой способностью точно чувствовать, какой должна быть следующая нота. У Бетховена этот дар присутствует в такой степени, что все остальные композиторы остаются далеко позади".
Форма, даже самая отшлифованная, может быть "пустой и бессмысленной". Одухотворенность формы может родиться под рукой гения. "Бетховен. нарушал все правила и изгонял из нот куски, написанные с поразительной "правильностью". Правильность - вот нужное нам слово! Если ты чувствуешь, что каждая нота следует за единственно возможной в данный момент в данном контексте нотой, значит, ты имеешь счастье слушать Бетховена". Что же это, исключение из правил, доступное гению? А может быть, творческое восприятие слушателя, которое, подчиняясь воле композитора, слышит его музыку в контексте? Одним словом, Траурный марш "Героической" симфонии Бетховена, нарушающий все понятия гармонии, кажется "написанным на небесах". И с этим нельзя не согласиться.
Однако вернемся к Монтеню, к тому же эссе "О книгах". Случайность, спонтанность мыслей. Какая-то антиматерия, улавливаемая лишь восприятием текста в целом. Лингвистические сигналы упрятаны в подтексте, но с первого прочтения ясно: под видом субъективистского "я" изложены основы эмпирической этики Нового времени. Через опыт в размышлениях одного человека просматривается, прочитывается моральный кодекс целого поколения тех давних времен. Эффект создан не притязательной субъективностью стиля, случайностью приводимых фактов, которые вовлекают в философскую рефлексию. А спонтанность процесса осмысления своего "я" создает атмосферу сиюминутной естественности, располагает к доверительности, стимулирует ответные реакции.
Спонтанность - "процесс вдохновенного творчества, не имеющий видимых внешних стимулов и протекающий путем самодвижения художественного мышления поэта". Под непритязательной болтовней скрывается лаборатория утонченного и экспериментирующего разума. Критически разоблачительный характер всех официальных табу сделал книгу Мон- теня своеобразным сводом моральных законов, выверенных жизнью и пропущенных через судьбу конкретного человека. Истины, усвоенные обществом, искусственно созданные идеалы пошатнулись. Их несостоятельность, лживость, сумасбродство стали очевидны. Если, по Монтеню, жизнь сделать "занятием" и "искусством", то научишься отличать истинные ценности от личины благочестия, будешь "измерять человека без ходулей", узнаешь, что такое совесть, благородство, храбрость, любовь и т. д.
Скептицизм Монтеня помог переоценить средневековые представления о мировом порядке и его устоявшейся многоступенчатой субординации. Самонаблюдение позволило открыть самого себя, саморефлексия стала механизмом развития мысли. Забальзамированный букет, простоявший более четырех столетий!
Автор дает определение новой науки - науки самопознания в форме раздумчивого мимоходного признания, можно даже считать, в форме описательной дефиниции: "Я . занят изучением только одной науки, науки самопознания, которая должна меня научить хорошо жить и хорошо умереть". Цель и задачи этой науки ограничены рамками человеческой жизни. Но оценить, что из этого получилось, можно только в масштабах "большого времени".
Теория восприятия текста вычитывается из неторопливых авторских раздумий (высказывания шестое - девятое). Монтень делится своим опытом прочтения книг. Книг трудных, непонятных, интересных, раздражающих. Комплекс чувств и впечатлений человека образованного (прекрасно ориентируется в древней культуре), незаурядного (жалобы на "слабость ума" - это лишь уловка, попытки убедить читателя, что все обычно, ничего не происходит, просто жизнь в многоцветии красок), ироничного и смелого. Основную роль в этом диалоге с другими культурами и авторами играет рефлексия. Автор ловит свои мысли об их мыслях и развивает их дальше.
Главная категория науки самопознания - свободное мнение обо всем. Вот как об этом говорит Монтень: "Я свободно высказываю свое мнение обо всем, даже о вещах, превосходящих иногда мое понимание и совершенно не относящихся к моему ведению. Мое мнение о них не есть мера самих вещей, оно лишь должно разъяснить, в какой мере я вижу эти вещи".
Очевидно, под "мерой вещей" автор подразумевает оценку вещи-явления, которая добывается как результат "взвешивания" разных мнений, опыта своего и чужого, размышлений, сомнений. Это лирическое отступление от первого лица прерывает рассуждения о поэзии Вергилия, Лукреция, Катулла, Горация. Но есть одна деталь, на которую невозможно не обратить внимания: все поэты всех времен пытались понять связь между личным "я" и поэтическим, авторским. Монтень в очень простой форме высказал свое отношение к вечной проблеме: "Люблю я также Лукиана и охотно его читаю; я не так ценю его стиль, как его самого, правильность его мнений и суждений". Личное равно поэтическому?
Практическая реализация теории, равно ли личное поэтическому, - чуть дальше (с одиннадцатого по двадцать пятое высказывание). Мелькает вереница авторов и их произведений, сравнений и противопоставлений опыта одних - опыту других, пристрастных оценок удач и недостатков. В чистом, просто стерильном виде наблюдаем мы иллюстрацию того, что делает эссе - эссе: свободную композицию. Мысли по поводу прочитанного, изложенные в разных речевых манерах, типах, видах высказываний, легко стыкующихся в пределах одного компонента текста, убеждают, что свобода определяется подчинением не какому-то правилу, а только внутренней, "царствующей" мысли пишущего.
Дневник, разрозненные мысли, впечатления, мимолетные озарения, методологические подсказки. Одна из них - способ работы с книгой для углубления своего личного тезауруса. Здесь чтение и перечитывание, замечания по ходу чтения, разные приемы откладывания прочитанного в долгосрочную память. Варианты разные. Книга не увлекла - записывается дата окончания чтения. Увлекла - "зарубка" на память: в общих чертах записывается суждение, которое о ней вынес, чтобы "иметь возможность на основании этого по крайней мере припомнить общее представление, которое я составил себе о данном авторе, читая его". Опыт Монтеня в воспитании активного читателя, к сожалению, наукой не замечен, хотя оригинален и поучителен.
Дневник читателя, а это выглядит именно так, позволяет заглянуть в лабораторию рождения новых "узлов осмысления" объекта, которые появляются в момент столкновения двух рядом стоящих фраз, при наложении образующих подтекст. Лингвистический механизм философского подтекста - это предмет специального исследования, результатом которого станут расшифрованные суждения Монтеня, например, о том, что у одного автора "просвечивает добросовестность", другому недостает "искренности и независимости в суждениях", третьего можно понять только в сопоставлении с другими источниками и т. д.
Автор обрывает свои рассуждения на полуслове. Да это и не удивительно: мысль делала свои замысловатые зигзаги, вращаясь вокруг опыта чтения, опыта заимствований, опыта зарождения собственных мыслей. Отражен процесс думания, спонтанного круговорота мыслей, процесс отрывочного пополнения своих ощущений жизни и вписывания всех ее проявлений в орбиту своих координат и измерений. Взгляд со стороны и разглядывание изнутри, или, что то же самое, "я в мире" и "мир во мне". Из кирпичиков складывается здание мироощущения и миропонимания, а строительство идет по законам создания целостной системы: не сложение, а производное всех составляющих компонентов. Понять науку самопознания помогает ее творец.
Одно из главных жанровых завещаний - думай, человек. Опыт становления думающей личности, пожалуй, самое важное, что оставил нам древний автор. Думай ... и читай. Бесценный филологический опыт чтения, отношения к чужому тексту и автору, разборчивость в чтении, активный поиск ответа на свои вопросы, выработка своей шкалы ценностей, развитие воображения, эмоционального восприятия, манеры изложения своих суждений, ценность иронического отношения к себе и окружающему миру. Перечислить все равнозначно прочтению всего Монтеня еще и еще раз. Даже завещание жанра имеет круговую структуру: читай - думай - читая, думай.
Некоторые заветы Монтеня явно предвосхитили современную теорию лингвистического подтекста. Ему нужна практическая польза от чтения: "Я достаточно понимаю, что такое наслаждение и что такое смерть, - пусть не тратят времени на копанье в этом: я ищу прежде всего убедительных веских доводов, которые научили бы меня справляться с этими вещами". Или компас в море литературы: "Я хочу суждений, которые затрагивали бы самую суть дела", хотя произведения Сенеки "пленяют живостью и остроумием, а Плутарха - содержательностью. Сенека вас больше возбуждает и волнует, Плутарх вас больше удовлетворяет и лучше вознаграждает. Плутарх ведет нас за собой, Сенека нас толкает".
Обратим внимание на непритязательное чередование "я", "вас", "нас". Взгляд как будто пронзает объект мысли, а в отраженном свете можно разглядеть и того, кто пишет, - возмущенный, взволнованный, увлекающий за собой, подталкивающий к каким-то мыслям. Всегда разный и всегда новый. Все эти оценки "взвешены" по принципу полезности для развития индивидуального гуманитарного мышления самого Монтеня и его читателя.
Помните, что эссе Монтеня - это в переводе "опыты"? Попробую вслед за другимипредложить свой опыт декодирования скрытой в тексте специфики жанра на примере эссе "Об опыте". Автор в нем использовал как элементы текста философские и физиологические наблюдения, заметку из дневника, художественный образ, практический совет, комментарии к высказываниям других авторов, нравоучение, афористическое обобщение и т. д. Тема объемного эссе - опыт в широком смысле слова, а еда, точнее - отношение Монтеня к еде, хотя всего-то одна страница, касается чистого опыта постижения автором собственных ощущений по такому не существенному для высоких интеллектуалов поводу, как еда. Конечно, в тексте нет психологических разоблачений или откровений, но и перечисленных выше "продуктов", давших движение мысли, достаточно, чтобы понять: эссе самим своим существованием является лабораторией и стимулом для создания невероятного числа новых гибридов. В этом и заключается смысл определения эссе как "внежанрового жанра", получаемого всякий раз в результате "скрещивания" всех существующих жанров.
Эссе "Об опыте" выглядит как психологическая зарисовка рождения жанра. Главная характеристика остановленного мгновения - полное неведение, какое дитя должно появиться. В страждущий знаний мозг проникают волны впечатлений, мнений и сомнений. Идет работа ума, из столкновения мыслей рождается индивидуальное осмысление проблемы "я и мир". И рождается эссе. По собственной модели. В свободном и незапрограммированном композиционно-речевом варианте, когда множество одинаковых деталей находят новое для себя сцепление.
И если какой-то из способов миропостижения (образный или понятийный, сюжетный или аналитический, исповедальный или нравоописательный) возьмет верх, то, как справедливо заметил М. Эпштейн, "эссе сразу разрушится как жанр, превратится в одну из своих составляющих: в беллетристическое повествование или философское рассуждение, в интимный дневник или исторический очерк. Эссе держится как целое именно энергией взаимных переходов, мгновенных переключений из образного ряда в понятийный, из отвлеченного - в бытовой". Соглашаясь с известным исследователем жанра в принципе, отметим неоднородность ряда названных им "составляющих" эссе. Дневник и очерк - жанры, близкие эссе по манере, а повествование и рассуждение - из "другой оперы". Например, рассуждение - "прием развития темы, состоящий в том, что говорящий или пишущий ставит вопросы и сам же на них отвечает". Как это соотнести со стилистикой эссе? Очевидно, речь идет о чем-то другом, возможно, о миграции эссе в философский трактат - ведь характер эссе, склонного "к изменам и переменам", хорошо известен.
"Специфика гуманитарной мысли". Диалог сквозь века
В эссе М. Монтеня легко обнаружить прародителей всех нынешних жанров. Само же древо эссе впоследствии разрослось и ввысь и вширь. На его стволовых кольцах видны контуры и возраст этих жанров, в которых каждый автор отстаивает право на свободу высказывания своего мнения обо всем, даже "о вещах", ему "не очень понятных" (Монтень). Такая форма творчества, названная эссе, прижилась и оказалась популярной, привлекательной и модной.
Философия гуманитарного мышления, созданная филологом XVI века, стала в лабиринте последующих философских учений нитью Ариадны. Ухватившись за нее, дабы не заплутать, филолог ХХ века М.М. Бахтин заложил те же принципы в основу всех своих трудов.
Из концепции об онтологической всеобщности культур выросла созданная им поэтика культуры, в которой принцип диалога является ведущим.
Сегодня поэтика культуры исследуется как основа технологии гуманитарного образования. От нее отпочковались другие концепции - "философская логика культур" (В.С. Библер), идеи "внутренней речи" (Л.С. Выготский) и теории С.П. Аверинцева, М.Л. Гаспа- рова, А.Ф. Лосева, Ю.М. Лотмана, В.Я. Проппа, В.Б. Шкловского и др. Но бесспорный факт заключается в том, что все новейшие идеи и теории "вышли" из идей Сократа, Платона, Аристотеля, Лукиана, произросли из мировой культуры более позднего времени (Г. Лессинг, полемическая журналистика России XVIII века, где блистали Д.И. Фонвизин, Н.И. Новиков и др.).
Так что, как видим, идея диалога культур - вовсе не изобретение современных филологов и культурологов. Очень далекий от нас по времени, но очень близкий по мыслям М. Монтень утверждал, что лишь тот способен подняться до уровня величия чужой мысли и возвести свою мысль на ту же высоту, кто видит ее. Иными словами, кто способен вычитать эту мысль у других.
Через века с ним коррелирует М. Бахтин. Когда гостившие у него французы спросили: "Как вы, русский человек, так прекрасно поняли французскую литературу?", он скромно ответил: "Читал Рабле". Вопрос свой французы повторили и второй и третий раз. Ответ был обескураживающе прост: "Да я просто читал Рабле!" Из бахтинского "просто чтения" выросла теория текста как объекта гуманитарного исследования, теория жанра, теория диалога.
Возможно, это легенда, придуманная кем-то, но такой разговор вполне мог состояться на самом деле. Для М. Бахтина "просто чтение" равнозначно "пониманию". Но как понять другого, как согласовать наше состояние с состоянием другого? - возникает много и других вопросов. "Квазифилософских вопросов", на которые пытался дать ответ М. Бахтин, вводя понятие "полифонии" в романах Ф. Достоевского. Похоже было, что его не все поняли и не все с ним согласились: "Бахтинская полифония несколько напоминает сумасшедший дом, где все бесконечно говорят и никак не могут договориться"; "шизофреничность" диалога, этого вечного "двигателя непонимания".