Мужчина сеяла горох
С какой стати Пушкин в письмах к Плетневу, в двух подряд, сетует на то, что невеста ему не пишет?
Разве мог Пушкин забыть, что 9 сентября сообщал тому же Плетневу:
"Сегодня от своей получил я премиленькое письмо…"
Второе письмо от Н. Н. Гончаровой пришло в конце сентября. Третье только что, 26 октября. Но что же тогда кроется под вопросом: "Где моя?"
Нельзя ли тут, в письме к Плетневу от 29 октября, подразумевать некую особо важную рукопись? Сразу приходит на ум "Моя родословная". Не получается: стихи эти, кажется, еще не написаны. А если вчерне и написаны, то еще никому не отосланы. Не имеется ли в виду "моя трагедия"? Не получается: издание "Бориса Годунова" дозволено, идет своим чередом, об этом Пушкин в тех же письмах спрашивает отдельно, напрямик.
Быть может, где-то ходит по рукам Десятая глава "Онегина"? Не получается: ни о чем подобном до нас не дошло ни звука.
Что остается? Довольствоваться отрицательным выводом? Значит, мол, никакой тайнописи не было? А что было? Всего-навсего повышенная чувствительность порывистого, противоречивого поэта?
Пока что, не отвлекаясь на спор, будем искать смысл, цель всего, что кажется непонятным. Например, не может не озадачить фраза из первого болдинского письма к Плетневу: "Прости ж, моя милая".
Тут не опечатка. Печатают в точности так, как написано. Между тем такая форма обращения в других письмах к Плетневу не встречается. Не вправе ли мы усмотреть некий игровой намек? "Друг Плетнев, кое-что из сказанного понимай наоборот, не в женском, а в мужском роде…"
Для пробы приведем отрывок: "…а она, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимала да хлопотала…"
Перестроим это место в мужской род: "…а он, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимал да хлопотал о приданом, черт его побери".
Сочетание "он, как баба" выглядит, пожалуй, естественнее, чем "она, как баба". Яснее проступает подразумеваемая часть: "долог лишь волос, а ум короток".
Другой слой подразумеваний состоит из определений, так сказать, семейственных. "Жена" и "мать невесты". "Невеста" и "теща". Однако тут нет твердой шкалы постоянных прозвищ. Перед нами – скользящая цепочка намеков. Иносказания чередуются в зависимости от того, которое придется к месту, прозвучит более гладко, не вызовет подозрений у постороннего глаза.
Вот почему одно и то же лицо может иметь несколько обозначений. При изучении текста выясняется, что "невеста" и "жена" – это разные персоны, а "невеста" и "теща" – один и тот же человек. По всему вероятию, не кто иной, как граф Александр Христофорович Бенкендорф. К нему и относится вышеприведенная фраза: "От того-то я тещу и торопил; а он, как баба…"
Соответственно жена, молодая жена, мать невесты – опять-таки один человек, государь император Николай Павлович.
Возможно, что некое иносказание заключено и в слове, которое выглядит вполне невинно, взаправдошно: "приданое".
Вольная луна
Одно из болдинских писем к Плетневу много лет спустя поступило в хранилище в составе бумаг В. А. Жуковского. Значит, Жуковский не только читал эти письма, но и впоследствии мог возвращаться к их тексту.
Кроме того, разбирая архив Пушкина, Жуковский, вероятно, обратил особое внимание на письма от Бенкендорфа. Из них видно, что на голову поэта падали нарекания и отказы. Вот краткая и неполная сводка за годы 1829-й и 1830-й.
Почему странствовал за Кавказом и посещал Арзрум, не испросив позволения? Прикомандироваться к действующей армии? Нельзя, "поелику все места в оной заняты".
В Париж и в Италию? Нельзя, так как "это слишком расстроит Ваши денежные обстоятельства и, к тому же, отвлечет Вас от Ваших трудов".
"Вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предваря меня ‹…› о сей Вашей поездке".
В Китай? Поздно, все места в составе нашей миссии заняты.
В Полтаву? Его Величество "запрещает Вам именно эту поездку".
Отголоски сетований Пушкина слышатся в памфлете Жуковского, написанном после гибельной дуэли и обращенном к Бенкендорфу.
"Ваше сиятельство не могли заметить этого угнетающего чувства, которое грызло и портило жизнь его ‹…› эти выговоры, для вас столь мелкие, определяли целую жизнь его: ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишен был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить и по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с дозволения цензуры, было видено возмущение.
Позвольте сказать искренно. Государь хотел своим особенным покровительством остепенить Пушкина и в то же время дать его гению полное его развитие; а вы из сего покровительства сделали надзор, который всегда притеснителен…"
В связи с приготовлениями к женитьбе Пушкин заранее обратился к властям. Он просил разъяснить, каково, собственно, его положение. Не находится ли он на дурном счету? Вправе ли он жениться? В ответ получил письменные заверения: его желание вступить в брак одобряется, никаким стеснениям он не подвергается.
На фоне обрисованной Жуковским картины перечитаем фразу: "Доселе он я – а тут он будет мы. Шутка!"
Она означает: покамест Пушкин был один – ему отвечали отказами, запрещали любые поездки. "А тут он будет мы". Двое…
Доселе речь шла просто о путешествии. Теперь совсем другое дело! Вековой обычай…
Посмеют ли они снова отказать? Уже не одному, а двоим? Это будет неслыханная бесцеремонность, верх неприличия.
Под свадьбой, которая все откладывается, вместо которой поэт получает лишь колкие упреки от "тещи", под "свадьбой" не следует ли разуметь дозволение отправиться в свадебное путешествие?
Не потому ли, будучи в Болдине, поэт с таким волнением ожидал ответа?
Ожидание письма, вдруг да благоприятного, мучительная неопределенность, – все это и впрямь было. Но не по той причине, не от того адресата, не от Наталии Николаевны Гончаровой.
Пушкин уже применял похожие приемы пятью годами ранее, в письмах 1825 года. Речь шла о том же, о подготовке к заграничному путешествию. В тот раз секретный замысел обозначался другим ключевым словом – не "свадьба", а "коляска".
На условном языке Пушкин вопрошал своих корреспондентов так же настойчиво, так же взволнованно: "А об коляске сделайте милость, напишите мне два слова, что она, где она? etc."
Биографам вряд ли удалось бы раскрыть истинное значение вопросов "что она? где она?", если бы о всей затее не рассказал впоследствии получатель писем Алексей Николаевич Вульф. Услышанное от Вульфа наиболее ясно изложил П. В. Анненков ("Пушкин в Александровскую эпоху". СПб., 1874; с. 288–289):
"Они положили учредить между собой символическую переписку, основанием которой должна была служить тема о судьбе коляски, будто бы взятой Вульфом для переезда".
М. Цявловский в 1916 году опубликовал эссе "Тоска по чужбине". Оно перепечатано в его посмертном сборнике "Статьи о Пушкине" (М., 1962, стр. 131–156). В "Тоске по чужбине" суммированы сведения о "коляске" и о дальнейшем ходе событий. По мнению ученого, все остановилось после резолюции, объявленной Бенкендорфом в письме от 17 января 1830 года. Подлинник на французском, перевод привожу с уточнением:
"Государь не соизволил снизойти к Вашей просьбе относительно посещения чужих краев, полагая, что сие слишком расстроит Ваши денежные дела и вместе с тем отвратит Вас от Ваших занятий".
"После этого отказа, – заключает М. Цявловский, – Пушкин, хотя уже и не делал более попыток получить разрешение на поездку за границу, но расстаться с мечтой побывать в Западной Европе не мог".
Однако, вчитываясь в болдинские письма к Плетневу, мы начинаем понимать, что поэт сумел найти новый, как ему представлялось, неоспоримый предлог. Вот почему осенью 1830 года взамен "коляски" объявились другие условные обозначения.
Чем достижимей казалась цель, тем осторожней становилась пушкинская тайнопись. Почти все сказанное в письмах о "свадьбе", о "невесте", выглядит вполне естественным.
К сожалению, получатель писем не последовал примеру Алексея Вульфа. Плетнев остался молчалив, ни об одной ему известной пушкинской тайне не проронил ни слова.
Что ж, сосредоточим наше внимание на самих письмах. Одни и те же извлечения будем приводить не раз. Покажем их в другом повороте, с обратной, с невидимой стороны.
Для наглядности сохраняем пушкинскую пунктуацию. В письме от 29 сентября в соответствии с пушкинским значком "etc.", то бишь "и т. д. и проч.", попробуем дополнить до конца фразы намеченную поэтом стихотворную цитату из поэмы "Цыганы":
"Вот в чем было дело. Теща (выделено Пушкиным) моя отлагала свадьбу за приданым, а уж конечно не я. Я бесился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупыя ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила и черныя мысли мной овладели. Не уж то Я хотел иль думал отказаться? Все что ты говоришь о свете справедливо; тем справедливее опасения мои, чтоб тетушки да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как гуляет вольная луна etc."
Явно ошибочно истолковано это место в "Переписке А. С. Пушкина", т. 2, с. 131: "Пушкин имеет в виду монолог старика в "Цыганах" ‹…› со стихами:
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Комментаторы убеждены, что речь должна идти непременно о "юной деве". И не считаются с тем, которые именно строчки указывает Пушкин. А он обозначил вполне определенное место:
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна,
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она;
Заглянет в облако любое,
Его так нежно озарит,
И вот уж перешла в другое,
И то недолго посетит.
Ошибку комментаторов, пожалуй, можно извинить. Эти стихи не вяжутся с нашим представлением о семнадцатилетней Наталии Гончаровой. Более вероятно, что "вольная луна" – это все тот же царь Николай.
Держится приветливо, можно сказать, любит. Да что толку? Он далеко, он ненадежен, непостоянен, ибо в любой день ему может что угодно наговорить придворное окружение.
Жду погоды…
Остановимся на последнем письме к Плетневу, написанном в Болдине в конце октября, вероятно, 28 или 29 октября 1830 года:
"Я сунулся было в Москву, да узнав, что туда никого не пускают, воротился в Болдино да жду погоды. Ну уж погода! Знаю, что не так страшен чорт як его малюют: знаю, что холера не опаснее турецкой перестрелки. Да отдаленность, да неизвестность – вот что мучительно. Отправляясь в путь, писал я своим, чтоб они меня ждали через 35 дней.
Невеста и перестала мне писать, и где она, и что она до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнев, хоть я и не иных прочих, так сказать – но до того доходит что хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная, и дождь, и снег, и по колено грязь. Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала из чумной Москвы, но куда? в Калугу? в Тверь? в Карлово к Булгарину? ничего не знаю.
Журналов ваших я не читаю; кто кого? Скажи Дельвигу, чтоб он крепился…"
Со времени первой публикации, с 1885 года, текст печатался не вполне исправно: "чтоб они меня ждали через 25 дней". Однако первоначальное "25" отчетливо переправлено Пушкиным на "35".
А какая цифра стоит в письме к Наталии Гончаровой от конца августа 1830 года? Никакой цифры там нет, там вообще не говорится ни слова о сроках возвращения.
Так кто же "невеста", которая "перестала мне писать"? Кто угодно, но только не Наталия Николаевна. Ибо ей, в тот самый почтовый день, Пушкин пишет: "Письмо ваше от 1-го октября получил я 26-го".
Надо воздать должное тому, сколь тщательно Пушкин морочит голову возможным непрошеным читателям чужих писем. Для придания сходства с письмом к Плетневу, он и у Наталии Гончаровой спрашивает: "Где вы, что вы? ‹..› Если вы в Калуге, я приеду к вам через Пензу…"
Калуга упоминается в обоих письмах. Но "Карлово" – только в письме к Плетневу!
Вся суть в том, что рядом с Карловым, невдалеке от имения Булгарина, находилась дача Бенкендорфа. Значит, он и есть "невеста", которая не пишет, оставляя поэта в тревожной неизвестности.
Заодно попробуем определить, о ком сказано "где моя". Возможно, опять-таки Бенкендорф.
А где "гуляет вольная луна", где находится "мой цензор", царь Николай, – сие было известно из газет. 7 октября 1830 года "моя", то есть "мой", уехала, то есть уехал, из чумной Москвы.
Намек: "да жду погоды" делается не впервые. Сравните в письме к Жуковскому от октября 1825 года: "…итак погодим, авось ли царь что-нибудь решит в мою пользу. ‹…› Милый мой, посидим у моря, подождем погоды".
Читатели письма от октября 1830 года – Плетнев, тот же Жуковский и Дельвиг – должны были, как и пять лет назад, припомнить скрытую цитату, строфу из начальной главы "Онегина":
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! – взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии…
Видимо, какое-то время Пушкин питал надежду получить положительный ответ насчет "погоды". Но прошло без малого два месяца, кончился сентябрь, кончается октябрь, а ничего не видно и не слышно.
Перечитаем – в нашем истолковании – наиболее важные места из последнего письма:
"Ну уж погода! ‹…› Да отдаленность, да неизвестность – вот что мучительно. ‹…› [Бенкендорф] и перестал мне писать, и где он, и что он, до сих пор не ведаю. Каково? то есть, душа моя Плетнев, ‹…› до того доходит что хоть в петлю".
Укрытые в письмах к Плетневу обиняки содержат ранее нам неизвестные оценки. Вот письмо от 9 сентября. Вместо "невеста" будем читать "Бенкендорф", вместо "жена" – "царь":
"Ты не можешь вообразить как весело удрать от Бенкендорфа, да и засесть стихи писать. Царь не то что Бенкендорф. Куда! Николай – свой брат. При нем пиши сколько хошь. А Бенкендорф пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает…"
Говоря то же самое иными словами, "холостое" состояние, когда Пушкина еще не сговорили с "невестой", было не в пример свободней. "Невеста" – навязанный царем поэту Бенкендорф – оказалась подозрительней и придирчивей, чем обычный, нижайший цензор, чем тупейший и трусливейший Щеглов.
Разумеется, не следует усматривать "тайны письмена" чуть ли не в каждой строчке. Было бы ошибкой утверждать, что в письмах к Плетневу нет ни слова о делах семейных.
Когда Пушкин пишет: "Дела будущей тещи моей расстроены", – речь идет о Наталии Ивановне Гончаровой. А когда не о "будущей теще", а о теще говорится, что она "меня не понимала да хлопотала о приданом, чорт ее побери", – на сей раз скорее всего имеется в виду Бенкендорф.
Однако вовсе не обязательно ограничивать значение слова "приданое" каламбурным, подставным смыслом. Как раз с Бенкендорфом начинал Пушкин переговоры по поводу самого что ни на есть вещественного "приданого". Письмо с просьбой о разрешении переплавить и продать "медную бабушку" – бронзовую статую Екатерины II – Пушкин отослал Бенкендорфу 29 мая 1830 года. Затем 7 июня поэт писал владельцу статуи, деду невесты, Афанасию Николаевичу Гончарову:
"Что касается до памятника, то я тотчас по своем приезде в Москву писал о нем Бенкендорфу. Не знаю, уехал ли он с государем и где теперь он находится. Ответ его, вероятно, не замедлит".
Ему же, А. Н. Гончарову, Пушкин отвечал из Болдина 9 сентября:
"Сношения мои с правительством подобны вешней погоде: поминутно то дождь, то солнце. А теперь нашла тучка…"
При помощи стихотворной цитаты насчет вольной луны и "облака любого" примерно то же самое Пушкин вскоре перескажет в письме к Плетневу.
Цепочку догадок поддерживают и другие близкие совпадения:
а) к Гончарову: "Не знаю, уехал ли он ‹…› и где теперь он находится".
б) к Плетневу: "Не знаю, где моя; надеюсь, что уехала ‹…› но куда? ‹…› ничего не знаю".
С какой стати Пушкин в письмах к Плетневу жаловался: "Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная…"?
Не пройдет и месяца, как тому же Плетневу, своему издателю, поэт отошлет иное признание: "Я в Болдине писал, как давно уже не писал. ‹…› Сверх того, я написал около тридцати мелких стихотворений. Еще не все…"
Если все сказанное поэтом понимать буквально, придется решить, что сначала он писал Плетневу заведомую чепуху.
Еще одно явное противоречие. Про Бенкендорфа, про властей поэт писал деду невесты, Афанасию Гончарову, в открытую. Тогда для чего, говоря в письмах к Плетневу о том же самом, понадобилось прибегать к обинякам?
Таким сложным способом Пушкин тормошил своих петербургских друзей для того, чтоб они предпринимали какие-то действия, вращаясь во влиятельных кругах.
Жуковский, повстречав по пути на занятия с наследником престола в дворцовых коридорах Бенкендорфа, вполне мог напомнить: наш друг поэт с волнением и надеждой ожидает вашего, граф, благосклонного ответа. И, не получая вашего письма, до того опечален, что ему и стихи на ум не идут…
Жуковский мог бы невзначай замолвить словечко, беседуя с императрицей. А то и с Николаем. Мол, государь, вами было высказано пожелание, дабы Пушкин не отвлекался от занятий, от трудов, от сочинений. Именно потому и следовало бы благожелательно отнестись к просьбе поэта, столь огорченного молчанием властей, что он не в состоянии творить, созидать и прочее и прочее.
Примерно эти доводы Пушкин сумел иносказательно передать в адресованных Плетневу письмах. Он был озабочен тем, чтоб потихоньку вооружить своих друзей неотразимой или хотя бы небесполезной суммой соображений.
Понял ли Плетнев второе и следующие письма Пушкина? Полагаю, что понял. А откуда это может быть известно? Ведь на первое письмо Плетнев ответил, затем надолго замолк.
Очевидно, потому и впал в онемение, что понял. Получивший в 1826 году нахлобучку от петербургского генерал-губернатора за переписку с Пушкиным, Плетнев взял себе за правило не высказывать в письмах никаких беспокойных, сомнительных мыслей. К тому же в связи с хлопотами Пушкина он не имел сообщить что-либо положительное. Наконец, не отличаясь ни гибкостью слога, ни остроумием, Плетнев вряд ли сумел бы соблюсти должную замысловатость изложения.
Прошло более трех месяцев. 7 января 1831 года Пушкин пишет Плетневу:
"Что с тобою, душа моя? как побранил ты меня в сентябре за мою хандру, с тех пор нет мне о тебе ни слуха, ни духа. ‹…› Знаю, что ты жив – а писем от тебя все нет. Уж не запретил ли тебе ген. – губ. иметь со мною переписку? чего доброго! Уж не сердишься ли? Кажется не за что. Отвечай же мне, а не то буду беспокоиться".
Поэту пришлось гадать: то ли Плетнев оробел, то ли действительно получил за переписку с Пушкиным новое замечание.