III
Конечно, невозможно считать шаблоны человеческой речи всегда, во всех случаях жизни свидетельством ее пустоты. Без них не может обойтись, как мы знаем, даже наиболее сильный, наиболее творческий ум. Привычные комбинации примелькавшихся оборотов и слов, стертые от многолетнего вращения в мозгу, чрезвычайно нужны в бытовом обиходе для экономии наших умственных сил: не изобретать же каждую минуту новые небывалые формулы речевого общения с людьми!
Такие трафареты, как "здравствуйте", "прощайте", "добро пожаловать", "милости просим", "спит как убитый" и проч., мы всегда говорим по инерции, не вдумываясь в их подлинный смысл, подобно тому как мы говорим "перочинный нож", невзирая на то, что уже более ста пятидесяти лет никто никаких перьев им не чинит.
Но есть такие житейские случаи, когда словесные трафареты немыслимы.
Хоронили одного старика, и меня поразило, что каждый из надгробных ораторов начинал свою унылую речь одной и той же заученной формулой:
- Смерть вырвала из наших рядов...
И мне подумалось, что тот древний оратор, который впервые произнес эту живописную фразу над каким-нибудь древним покойником, был, несомненно, человек даровитый, наделенный воображением поэта. Он ясно представил себе хищницу смерть, которая налетела на тесно сплоченных людей и вырвала из их рядов свою добычу.
Но тот двадцатый и сотый оратор, который произносит эту фразу как привычный, ходячий шаблон, не вкладывает в нее ни малейшей эмоции, потому что живое чувство всегда выражается живыми словами, хлынувшими прямо из сердца, а не попугайным повторением заученных формул.
"Нет, - подумал я, - они не любили покойного и нисколько не жалеют, что он умер".
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
Но вот попрощаться с умершим подвели его ближайшего друга. Он буквально ослеп от слез. Видно было, что горе у него непритворное. Встав у самого края раскрытой могилы, он молча смотрел в нее, потрясенный отчаянием, и наконец, к великому моему изумлению, сказал:
- Смерть вырвала из наших рядов...
Вот до чего порабощает ослабевших людей мертвая сила шаблона. Даже самое искреннее, свежее, непритворное чувство выражают они стертыми, стандартными фразами.
К счастью, это случается редко, так как в огромном большинстве случаев каждый словесный шаблон - и здесь его главная суть - прикрывает собой равнодушие.
Шаблонами люди чаще всего говорят по инерции, совершенно не переживая тех чувств, о которых они говорят. Поэтому в старое время было так много шаблонов именно в бюрократической речи, созданной специально затем, чтобы прикрывать наплевательское отношение к судьбам людей и вещей.
Подлинная жизнь со всеми ее красками, тревогами, запахами, бурлившая вдали от канцелярий, в ней не отражалась никак. Уводя нашу мысль от реальностей жизни, затуманивая ее мутными фразами, этот жаргон был по самому своему существу аморален. Жульнический, бесчестный жаргон. Потому что вся его лексика, весь его синтаксический строй представляли собою, так сказать, дымовую завесу, отлично приспособленную для сокрытия истины. Как и все, что связано с бюрократическим образом жизни, он был призван служить беззаконию. Вспомним хотя бы казенную бумагу, название которой воспроизводится Герценом:
"Дело о потере неизвестно куда дома волостного правления и об изгрызении плана оного мышами".
Конечно, и сама по себе отвратительна формула этого чиновничьего жаргона: эта "потеря неизвестно куда", это "изгрызение плана", но в тысячу раз отвратительнее то, что крылось за этим жаргоном. Ведь дело шло о чудовищной краже: в городе среди бела дня, на глазах у всех жителей был похищен огромный дом, и, чтобы упрятать следы преступления, чиновники уничтожили те чертежи, на которых был изображен этот дом, и свалили свою вину на ни в чем не повинных мышей.
Такие воровские дела сплошь и рядом скрывались за дымовой завесой канцелярского жаргона.
Какой удобной ширмой для злостных очковтирателей может служить штампованная казенная речь с ее застывшими словесными формулами, очень наглядно показано в великолепном гротеске Ильфа и Петрова:
"Задание, например, следующее:
- Подметайте улицы.
Вместо того чтобы сейчас же выполнить этот приказ, крепкий парень поднимает вокруг него бешеную суету. Он выбрасывает лозунг:
- Пора начать борьбу за подметание улиц.
Борьба ведется, но улицы не подметаются. Следующий лозунг уводит дело еще дальше:
- Включимся в кампанию по организации борьбы за подметание улиц!
Время идет, крепкий парень не дремлет, и на неподметенных улицах вывешиваются новые заповеди:
- Все на выполнение плана по организации кампании борьбы за подметание!
И наконец на последнем этапе первоначальная задача совершенно уже исчезает, и остается одно только запальчивое, визгливое лопотанье:
- Позор срывщикам кампании за борьбу по выполнению плана организации кампании борьбы".
Даже великое слово "борьба" в устах этих бюрократических лодырей стало шаблоном, употребляемым специально затем, чтобы уклониться от всякой борьбы!
Здесь перед нами вскрывается главная зловредность шаблона: он превращает в пустышку каждую, даже самую эмоциональную, самую пылкую фразу. Даже страстные призывы к труду, сделавшись привычными штампами, служат, в сущности, безделью и косности.
К этому жаргону вполне применимы слова Маяковского:
Как нарочно создан он
Для чиновничьих делячеств.("Служака)
Хотелось ли "крепкому парню", чтобы улицы были очищены от грязи и мусора? Нисколько. Скорее, напротив. Единственное, к чему он стремился, это чтобы его безделье показалось начальству работой, а его равнодушие к делу - энтузиазмом горячего сердца. И, конечно, он достиг своей цели. Ведь - повторяю! - словесные штампы выработаны с древних времен хитроумным сословием чиновников для той специфической формы обмана, которая и называется втиранием очков. Потому-то мы с таким недоверием относимся к штампованным фразам: их так часто порождает стремление увильнуть от действительных фактов, дать искаженное представление о них.
Наша сатира не раз ополчалась против новых канцелярских шаблонов, которые пускаются в ход специально затем, чтобы придать благовидный характер в высшей степени неблаговидным явлениям.
Вспомним опять Маяковского:
Учрежденья объяты ленью.
Заменили дело канителью длинною.
А этот
отвечает
любому заявленью:
- Ничего,
выравниваем линию.
Надо геройство,
надо умение,
Чтоб выплыть
из канцелярии вязкой.
А этот
жмет плечьми в недоумении:
- Неувязка!
Штампованными фразами, как мы только что видели, могут стать самые пылкие, живые, эмоциональные сочетания слов, выражающие благородное чувство, - стоит только этим оборотам войти в обиход равнодушных и черствых людей. Об этом очень верно говорит Лев Кассиль:
"Такие тирады, как "в обстановке неслыханного подъема", "с огромным энтузиазмом" и другие, часто механически и не к месту повторяемые, уже стираются в своем звучании, теряют свой глубокий первичный смысл, становятся недопустимо ходовыми: для них уже у стенографисток имеются заготовленные знаки - один на целую фразу..."
"Речевые штампы, - говорит Д. Э. Розенталь, - выражаются, в частности, в том, что одни обиходные слова влекут за собой появление других, "парных" слов, "слов-спутников": если "критика", то "резкая"; если "поддержка", то "горячая"; если "размах", то "широкий"; если "мероприятия", то "практические"; если "задачи", то "конкретные"" и т.д. Писатель Г. Рыклин в фельетоне "Совещание имен существительных" остроумно высмеял это тяготение к "словам-спутникам". Он привел такие примеры: впечатление непременно неизгладимое, пуля - меткая, борьба - упорная, волна - мощная, отрезок времени - сравнительно небольшой, речь - взволнованная, утро - прекрасное, факт - яркий, ряд - целый и т.д. В результате, как указывает автор, можно создать такой текст: "В одно прекрасное утро, на лужайке недалеко от окраины, которая за сравнительно небольшой отрезок времени до неузнаваемости преобразилась, широко развернулись прения и целый ряд ораторов выступил со взволнованными речами, где были приведены яркие факты упорной борьбы имен существительных против шаблона. Получилась любопытная картина, которая не могла не оставить неизгладимого впечатления. Будем надеяться, что эта мощная волна протеста против однообразия прилагательных дойдет до литераторов, и они твердой поступью пойдут по пути улучшения своего языка".
"Подобные выражения, - указывает Д. Э. Розенталь, - не вызывают в сознании нужных ассоциаций, теряют вкладываемый в них оценочный оттенок значения, превращаются в "стертые пятаки"". Ученый приводит следующее глубоко верное замечание А.Н. Толстого: "Язык готовых выражений, штампов, каким пользуются нетворческие писатели, тем плох, что в нем утрачено ощущение движения, жеста, образа. Фразы такого языка скользят ло воображению, не затрагивая сложнейшей клавиатуры нашего мозга".
Действие этих шаблонов уже потому зловредно, что за ними нередко скрываются подспудные мысли и чувства, прямо противоположные тем, какие они демонстрируют.
IV
А есть слова - по ним глаза скользят.
Стручки пустые. В них горошин нету.Евгений Винокуров
Этот департаментский, стандартный жаргон внедрился и в наши бытовые разговоры, и в переписку друзей, и в школьные учебники, и в критические статьи, и даже, как это ни странно, в диссертации, особенно по гуманитарным наукам.
Стиль этот расцвел в литературе начиная приблизительно с 20-х годов XX века. Большую роль в насаждении и развитии этого стиля сыграли пресловутые тридцатые годы. Похоже, что в настоящее время "канцелярит" мало-помалу увядает, но все же нам еще долго придется выкорчевывать его из наших газет и журналов, лекций, радиопередач и т.д.
Казалось бы, можно ли без радостного сердцебиения и душевного взлета говорить о таких великанах, прославивших нас перед всем человечеством, как Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Толстой, Достоевский, Чехов?
Оказывается, можно, и даже очень легко.
Стоит только прибегнуть к тому языку, какой рекомендует учащимся составитель книжки "Деловые бумаги": "учитывая вышеизложенное", "имея в виду нижеследующее".
Даже о трагедии в стихах еще недавно писали вот такими словами: "Эта последняя в общем и целом не может не быть квалифицирована как..."
И о новой поэме:
"Эта последняя заслуживает положительной оценки". (Словно писал оценщик ломбарда.)
Как не вспомнить гневное замечание Ильфа:
"Биография Пушкина была написана языком маленького прораба, пишущего объяснение к смете на постройку кирпичной кладовой во дворе".
Словно специально затем, чтобы не было ни малейшей отдушины для каких-нибудь пылких эмоций, чуть ли не каждая строка обволакивалась нудными и вязкими фразами: "нельзя не отметить", "нельзя не признать", "нельзя не указать", "поскольку при наличии вышеуказанной ситуации" и т.д.
"Обстановку, в которой протекало детство поэта, нельзя не признать весьма неблагоприятной".
"В этом плане следует признать эволюцию профиля села Кузьминского" (в поэме "Кому на Руси жить хорошо").
Молодая аспирантка, неглупая девушка, захотела выразить в своей диссертации о Чехове ту вполне справедливую мысль, что, хотя в театрах такой-то эпохи было немало хороших актеров, все же театры оставались плохими.
Мысль незатейливая, общедоступная, ясная. Это-то и испугало аспирантку. И чтобы придать своей фразе научную видимость, она облекла ее в такие казенные формы:
"Полоса застоя и упадка отнюдь не шла по линии отсутствия талантливых исполнителей".
Хотя "полоса" едва ли способна идти по какой бы то ни было "линии", а тем более "по линии отсутствия", аспирантка была удостоена ученой степени - может быть, именно за "линию отсутствия".
Другая аспирантка приехала из дальнего края в Москву собирать материал о Борисе Житкове, о котором она предполагала писать диссертацию. Расспрашивала о нем и меня, его старинного друга. Мне почудились в ней тонкость понимания, талантливость, и видно было, что тема захватила ее.
Но вот диссертация защищена и одобрена. Читаю - и не верю глазам:
"Необходимо ликвидировать отставание на фронте недопонимания сатиры".
"Фронт недопонимания"! Почему милая и несомненно даровитая девушка, едва только вздумала заговорить по-научному, сочла необходимым превратиться в начпупса?
Представьте себе, например, что эта девушка еще на университетской скамье заинтересовалась поэмой Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" и, раскрыв ученую книгу, прочитала бы в ней вот такие слова:
"Творческая обработка образа дворового идет по линии усиления показа трагизма его судьбы..."
Тут и вправду можно закричать "караул".
Что это за "линия показа" и почему эта непонятная линия ведет за собою пять родительных падежей друг за дружкой: линия (чего?) усиления (чего?) показа (чего?) трагизма (чего?) судьбы (кого?)?
И что это за надоедливый "показ", без которого, кажется, не обходится ни один литературоведческий труд? ("Показ трагизма", "показ этого крестьянина", "показ народной неприязни", "показ ситуации" и даже "показ этой супружеской четы".)
Нужно быть безнадежно глухим к языку и не слышать того, что ты пишешь, чтобы создать, например, такую чудовищно косноязычную фразу:
"Вслед за этим пунктом следовал пункт следующего содержания, впоследствии изъятый".
Вообще патологическая глухота к своей речи доходит у этих литературных чинуш до того, что они даже не слышат самых звонких созвучий, вторгающихся в их канцелярскую прозу.
Вот несколько типичных примеров, постоянно встречающихся в их учебниках и литературоведческих книгах:
"Не увидела света при жизни поэта..."
"Нигилизм порождает эгоцентризм и пессимизм..."
"По соображениям цензурной осторожности, а может быть, лишенный фактической возможности..."
Такое же отсутствие слуха сказывается, например, в словесной конструкции, которая все еще считается вполне допустимой:
"Нет сомнения, что основное значение этого выступления явилось проявлением того же стремления..."
Девушка, о которой мы сейчас говорили, в конце концов до того привыкает к этому канцелярскому слогу, что без всякого отвращения относится к таким, например, сочетаниям рифмованных слов:
"Работу по предупреждению стилистических ошибок в сочинениях учащихся следует начинать задолго до проведения сочинения, еще в процессе изучения литературного произведения".
Эта конструкция уже не кажется ей недопустимо плохой. Вкус у нее до того притупился, что она не испытывает ни малейшего чувства гадливости, читая в другом месте о том, что "Островский проводит линию отрицания и обличения", а Некрасов "идет по линии расширения портрета за счет внесения сюда..."
И в конце концов ей начинает казаться, что это-то и есть настоящий научный язык.
Вот, например, каким слогом пишут методисты, руководящие работой педагогов:
"Мы убедились, что знания (чего?) динамики (чего?) образа (кого?) Андрея Болконского (кого?) учащихся (чего?) экспериментального класса оказались..." и т.д.
Снова пять родительных падежей в самой дикой, противоестественной связи!
Прочтите эту нескладицу вслух, и вы увидите, что, помимо всего, она вопиюще безграмотна, ибо слово учащихся поставлено косо и криво, не там и не в том падеже.
Если бы я был учителем и какой-нибудь школьник десятого класса подал мне свое сочинение, написанное таким отвратительным слогом, я был бы вынужден поставить ему единицу.
Между тем это пишет не ученик, а профессиональный словесник.
Ему все еще неведомо элементарное правило, запрещающее такие длинные цепи родительных:
"Дом племянника жены кучера брата доктора".
С творительным канцелярского стиля дело обстоит еще хуже. Казалось бы, как не вспомнить насмешки над этим творительным, которые так часто встречаются у старых писателей:
У Писемского:
"Влетение и разбитие стекол вороною..."
У Герцена:
"Изгрызение плана оного мышами..."
У Чехова:
"Объявить вдове Вониной, что в неприлеплении ею шестидесятикопеечной марки..." и т.д.
Конечно, творительный здесь уродлив не сам по себе, а только в связи с канцелярскими отглагольными образованиями типа влетение, прилепление и т.д.
Я не удивился бы, встретив такой оборот в каком-нибудь протоколе милиции, но может ли словесник, учитель словесников, говоря о величайшем произведении русского слова, ежеминутно прибегать к этой форме:
"Особенности изображения JI. H. Толстым человека..."
"Полное представление (!) ими портрета".
Многие из этих примеров показывают, как сильно активизировались формы с суффиксами ение и ание: обнаружение, влетение, смотрение, мешание, играние (роли) и проч.
Количество отглагольных имен существительных уже само по себе служит верным свидетельством канцеляризации речи, особенно в тех случаях, когда эта форма влечет за собой неуклюжую пару творительных.
Впрочем, дело не только в формах "ение", "ание", но и в самих творительных падежах, нагромождение которых приводит иногда к самым забавным двусмыслицам. Когда, например, С. Ю. Витте в своих ценных воспоминаниях пишет:
"Владимир Александрович был сделан своим отцом сенатором", требуется большое напряжение ума, чтобы понять, что отец этого персонажа отнюдь не сенатор.
В умной книге, посвященной детскому языку (языку!), то и дело встречаются такие конструкции:
"Овладение ребенком родным языком".
"Симптом овладения ребенком языковой действительностью".