"Милый Бестужев, ты ошибся, думая, что я сердит на тебя – лень одна мне помешала отвечать на последнее твое письмо (другого я не получил). Булгарин другое дело. С этим человеком опасно переписываться. Гораздо веселее его читать. Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюблену без памяти. Я обыкновенно в таком случае пишу элегии, как другой мажет […] свою кровать. Но приятельское ли дело вывешивать напоказ мокрые мои простыни? Бог простит! Но ты острамил меня в нынешней "Звезде" – напечатав три последние стиха моей элегии; черт дернул меня написать еще кстати о "БАХЧИСАРАЙСКОМ ФОНТАНЕ" какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же мою элегическую красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. Журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает, видя с какой охотою беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей. Обязана ли она знать, что она мною не названа, что письмо распечатано и напечатано Булгариным – что проклятая Элегия доставлена тебе черт знает кем и что никто не виноват. Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей вашей публики. Голова у меня закружилась".
Стихотворение невинно, как слеза младенца, а можно подумать, что Пушкин описал в нем половой акт, на который он намекает (вернее, о котором он сообщает) в письме! Здесь все вызывает улыбку – и "опасно переписываться", и "влюблен без памяти", и "черт меня дернул", и "мое отчаяние", и "никто не виноват" – и уж, конечно, "голова у меня закружилась"! Между тем перепечатка стихов с выпущенными строчками только усилила интерес к ним, и Пушкин своего добился, заставив-таки публику теряться в догадках, кто же вдохновил его на бахчисарайский "фонтан слез" и на элегию; но самое забавное – то, что прошло без малого 200 лет, а публика по-прежнему теряется в догадках! Каков мистификатор!
XIII
В статье "Посвящение "ПОЛТАВЫ" (адресат, текст, функция)" Лотман соглашался с Томашевским, что "именно о Екатерине Раевской сказаны Пушкиным слова: "…одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики"". Одновременно, рассматривая эту же историю, Лотман отмечал эту мистификаторскую особенность переписки Пушкина: "…Использование личных писем с целью толкнуть читателей к догадкам относительно биографического смысла тех или иных стихов стало для Пушкина южного периода такой же системой, как многозначительные умолчания и пропуски в текстах, имеющие целью не скрыть интимные чувства автора, а привлечь к ним внимание …
Еще более это очевидно относительно "БАХЧИСАРАЙСКОГО ФОНТАНА" , – пишет далее Лотман. – Пушкин жалуется на то, что Туманский смешивает его с Шаликовым. Но ведь до этого сам он, будучи совсем не высокого мнения об уме своего собеседника и зная о его склонности передавать новости, сообщил, как сам же свидетельствует, Туманскому "отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру"… Пушкин знает, что Туманский написал об этом в Петербург, и просит брата Льва принять меры против разглашения этих сведений. Невозможно не увидеть здесь стремления Пушкина к тому, чтобы известие было разглашено , чтобы в Петербурге (общительность брата ему известна, и трудно найти менее подходящую кандидатуру для конфиденциальных поручений) еще до получения поэмы распространились определенные ожидания и установилась необходимая для восприятия текста биографическая легенда. Цель эта преследуется с необычайной энергией и упорством".
"Пушкин необыкновенно правдив, в самом элементарном смысле этого слова, – писал Гершензон; – каждый его личный стих заключает в себе автобиографическое признание совершенно реального свойства…" И в самом деле, как мы видим, все четыре стихотворения – и " Зачем безвременную скуку… ", и " Редеет облаков… ", и " Увы, зачем она блистает… ", и "НЕРЕИДА" – действительно автобиографичны, даже если в каждом имеет место частичный "перенос" информации; стихи написаны о трех сестрах: каждой – по серьге. В то же время эти стихи для понимания не требуют биографического подхода; Пушкин использовал свой опыт, чтобы написать стихи, в той или иной степени имеющие отношение к жизни души любого из нас, но на том стоит и вся мировая поэзия.
Что же до возможности любовного романа между Пушкиным и Екатериной Раевской, то это может быть для нас интересным совсем с другой точки зрения, безотносительно проблемы пушкинской "утаенной любви". В том же письме к брату от 24 сентября 1820 года Пушкин писал: "Все его дочери (генерала Н.Н.Раевского. – В.К .) – прелесть, старшая – женщина необыкновенная ". Тем не менее, роман у Пушкина с "Катериной III" не мог состояться в Крыму: Пушкин жил в семье Раевских, относившихся к нему так дружелюбно, с такой любовью и заботой, что он в жизни бы не посмел, не вздумал бы посягнуть на честь любой из незамужни х сестер. Но как только Екатерина Раевская стала Орловой…
23 февраля 1821 года Тургенев сообщал Вяземскому: "Михайло Орлов женится на дочери генерала Раевского, по которой вздыхал Пушкин". (Какая уж тут утаенность!) Узы чужого брака для Пушкина никогда не были священными, и случай с запиской Екатерине Андреевне Карамзиной для него не стал уроком. В соответствии с принятыми тогда "нормами поведения" морального барьера в отношении чужих жен для него не существовало, поскольку, как уже отмечалось выше, браки заключались не на небесах (и Екатерина Раевская за генерала М.Ф.Орлова, и Мария Раевская за генерала С.Г.Волконского вышли не по любви), и романы с чужими женами были "круговой порукой" (и это отношение мужчин к замужним женщинам обернулось против него самого, когда дело коснулось его собственной жены).
Между тем мужа Екатерины Раевской, одного из виднейших деятелей декабризма, он знал еще и в Петербурге и относился к нему с огромным уважением: Орлов был одним из лучших политических умов России – и не только для Пушкина. Впоследствии Екатерина Раевская сделала все возможное, чтобы эта связь не была раскрыта; в частности, она отрицала даже какую бы то ни было возможность совместного с Пушкиным чтения Байрона во время его пребывания в их семье в Крыму. На самом же деле у нее от Пушкина был ребенок, а Михаил Гершензон по этой линии был правнуком Пушкина (тоже незаконнорожденным, отданным на воспитание в еврейскую семью кишиневских Гершензонов) – эту ветвь происхождения одного из самых талантливых потомков Пушкина проследил Александр Лацис в своей статье "Из-за чего погибали пушкинисты". Знал ли кто-нибудь из друзей Пушкина об этой связи и об этом его тайном ребенке? – Скорее всего; не случайно же среди тех, кому Вяземский в первую очередь написал о смерти Пушкина, была Екатерина Орлова: он сообщал о смерти отца ее сына. Наиболее вероятно, что именно этому сыну и было адресовано стихотворение времени южной ссылки:
Дитя, не смею над тобой
Произносить благословенья.
Ты взором, ясною душой -
Небесный ангел утешенья.
Да будут ясны дни твои,
Как милый взор твой ныне ясен.
Меж лучших жребиев земли
Да будет жребий твой прекрасен.
Это ее, Екатерины Раевской-Орловой письма Пушкин, получая их в Михайловском, торжественно читал, запершись в кабинете, и затем уничтожал, сжигая: каждое письмо было и весточкой о сыне, но каждое грозило и опасностью обнаружения этой связи, чего оба они стремились избежать. Это отдельная история, она может представлять интерес и как комментарий к происхождению стихотворения 1822 года " ГРЕЧАНКЕ " (Екатерина Раевская была гречанкой по матери), с его намеком на совместное чтение "Гяура" Байрона и прозрачной концовкой:
Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслаждаться им.
Об этом южном пушкинском романе Лацис писал: "Сын Катерины Николай родился 20 марта 1822 года, …на целый месяц (на 29 дней) позже обычного срока. Отсчитаем обратно 40 недель (280 дней). Спрашивается, где была Екатерина Николаевна в понедельник, 13 июня 1821 года?
По данным "Летописи жизни и творчества Пушкина" …Пушкин воротился в Кишинев из Одессы 25 или 26 мая. Чета Орловых прибыла из Киева в Кишинев около 5 июня. Итак, все действующие лица нашего сюжета в должное время оказались в должном месте…
Поэт включил это стихотворение, пометив его 1822 годом, в раздел "Послания". Под каким номером?
Нетрудно догадаться. Это судьбоносное число мы вычислили, а Пушкин помнил. И не отказал себе в удовольствии в честь своего личного праздника поставить его под номером – тринадцать!"
Но к "ПОЛТАВЕ" , как и к N.N. "донжуанского списка" (у нее в списке было свое место), Екатерина Раевская, конечно же, не имела никакого отношения: к ней не могли относиться строки " Коснется ль уха твоего? " и " Твоя печальная пустыня ". Как и Карамзина, она была среди первых читателей всего, что публиковал Пушкин, и для него было бы неприемлемым кокетством выражать сомнение в том, что до нее дойдет издание "ПОЛТАВЫ" ; к тому же нет оснований и условия ее жизни или ее нравственно-психологическое состояние в 1828 году считать "печальной пустыней".
XIV
Гроссман предложил свою кандидатуру – Софью Станиславовну Потоцкую-Киселеву, для чего выстроил сюжет ("У истоков "БАХЧИСАРАЙСКОГО ФОНТАНА" "), который любопытен безотносительно цели его написания. Поскольку он не смог найти возражений на щеголевский разбор посвящения, он разделил проблему на две части: Марию Раевскую, согласившись со Щеголевым, он считал утаенной любовью посвящения "ПОЛТАВЫ", а Потоцкую – утаенной любовью остальных стихов Пушкина. С этой точки зрения, поскольку Пушкин мог узнать Потоцкую не раньше 1819 года, с учетом "донжуанского списка", "утаенных любовей" стало три! Поскольку никаких фактов, подтверждающих хотя бы знакомство Пушкина с Потоцкой до южной ссылки, неизвестно, как нет никаких фактов сколько-нибудь близкого общения с ней и после, до их обнаружения его гипотеза всерьез рассматриваться не может. Наоборот, из письма к Вяземскому, чьей пассией была Потоцкая, видно, что Пушкин, называя ее "похотливой Минервою", цитирует друга по сложившимся правилам игры в их взаимной информации о своих любовницах ( Пушкин в переписке обычно принимал тон своего собеседника ).
Правда, вполне возможно, что Гроссман прав в том, что именно Потоцкая-Киселева и есть та самая К ** , о которой Пушкин писал Дельвигу в декабре 1825 года из Михайловского: "Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного Хана. К ** поэтически мне описывала его, называя 1а fontaine des larmes (фонтаном слез. – В.К.)". Но показания самого Пушкина по поводу того, от кого он впервые услышал бахчисарайскую легенду, разноречивы – и почему бы ему не узнать эту легенду из разных источников (например, К ** могла быть и "Катерина")? "Биографичность" его стихов и посвящений, в том смысле, что он рассказывает о том, что действительно с ним было , вряд ли можно подвергнуть сомнению, в этом Гершензон прав; но поиск адресата в каждом случае чреват риском попасть в ловушку мистификатора. Так, например, стихотворение "Вы избалованы природой…" (1829) в первой редакции было посвящено А.Олениной, а в окончательной – Ел. Ушаковой, и первые шесть строк обоих вариантов практически идентичны (хотя Пушкин в окончательный вариант ввел "координаты" дома Ушаковых): на творческий порыв его вдохновила одна, а посвятил стихотворение другой!
XV
Не менее интересный "детектив" под названием "Храни меня, мой талисман" придумала Цявловская. Как и большинство "претенденток" в статьях рассматриваемого сборника, ее кандидатура "утаенной любви" Елизавета Воронцова не имеет никакого отношения к "ПОЛТАВЕ" , а пристальный интерес, с каким она следила за публикациями Пушкина, и ее вполне благополучная жизнь также исключают возможность адресации ей посвящения "ПОЛТАВЫ" (" Коснется ль уха твоего "? " Твоя печальная пустыня "?). Между тем Цявловская на основании своей версии приписала ей чуть ли не все стихотворения лирики Пушкина, у которых не было строго доказанных адресатов. Г.П.Макогоненко в статье "… Счастье есть лучший университет", приведенной в том же сборнике "Утаенная любовь", изложив фактическую сторону взаимоотношений Пушкина и Воронцовой, показал несостоятельность этой версии. Поскольку придуманный Цявловской сюжет стал популярным, считаю необходимым привести основные аргументы Макогоненко.
Однако, прежде чем рассматривать эту "утаенную любовь", необходимо разобраться, кого же вообще мог любить в Одессе Пушкин, поскольку, из сравнения различных точек зрения на его любовные связи или увлечения в это время, складывается впечатление, что Пушкин страстно любил одновременно трех женщин – чего, с моей точки зрения, просто не могло быть никогда. Из них – Амалии Ризнич, Елизаветы Воронцовой и Каролины Собаньской – две первые попали в "донжуанский список".
Щеголев в статье "Амалия Ризнич в поэзии А.С.Пушкина" показал, что бо́льшая часть стихов, приписывавшихся (в качестве их адресата) Ризнич, не может быть отнесена к ней, и ограничил список таких произведений стихотворением "Простишь ли мне ревнивые мечты…" (1823), элегией "Под небом голубым страны своей родной…" (1826) и строфами XV – XVI из беловика шестой главы "Евгения Онегина", не вошедшими в окончательный текст романа. Цявловская относила к Ризнич стихотворение "НОЧЬ" , написанное 26 октября 1823 года, недоработанный набросок " Когда любовию и счастьем утомленный… " (судя по размеру, написанный тогда же), " Простишь ли мне ревнивые мечты… " (11 ноября 1823), незаконченное стихотворение " Как наше сердце своенравно… " (1823) и стихотворение " Все кончено, меж нами связи нет… " (1823).
Каждое из этих стихотворений и все они вместе могли быть Пушкиным написаны любой из его женщин, быть откликом на любое его увлечение, и такая их "адресация", без каких бы то ни было серьезных оснований мало того, что практически всегда "гадательна", так еще и может завести исследователя очень далеко от истины. Вот документально обоснованная М.Яшиным "справка" из его статьи "Итак, я жил тогда в Одессе" (она приведена в том же сборнике), которая показывает, куда такое стремление назвать своего адресата как раз исследователей и заводит.
Иван Ризнич приехал в Одессу с молодой женой весной 1823 года; Пушкин переехал из Кишинева в Одессу в июле 1823 года, а стихотворение " Простишь ли мне ревнивые мечты… " написано 11 ноября 1823 года . Но запись в метрической книге Соборной Преображенской церкви, приведенная Яшиным, гласит: " 1-го генваря – родился младенец Александр от родителей Коммерции советника, 1-й гильдии купца Ивана Ризнич и жены его Аксинии (дьячок исправил непонятное ему "Амалия" на православное "Аксиния" – В.К. ). Молитвовал и крестил протоиерей Петр Куницкий. Восприемником был Генерал-Адъютант и Новороссийский генерал-Губернатор Михайло Семенович Воронцов". Отсюда следует, что не только это стихотворение не могло быть обращено к Амалии Ризнич, находившейся на 8-м месяце беременности в момент его написания, но и все остальные стихи, подверстывавшиеся к этой версии Цявловской. В "лучшем случае" летом 1823 года Пушкин мог успеть влюбиться в ждавшую ребенка красавицу, к которой муж приставил слугу, везде и всюду следовавшего за ней неотступно, и о близости с которой и мечтать не приходилось (уже за границей, стоило ей завести роман "на стороне", как слуга тотчас сообщил мужу, и сразу же последовал развод) – да еще, может быть, в компании играть с нею в карты (она любила играть); описанные в приведенных стихах мечты летели к какой-то другой женщине.
Ну, а после рождения младенца? Ризнич – П.Д.Киселеву: "У меня тоже большое несчастье со здоровьем моей жены. После ее родов ей становилось все хуже и хуже. Изнурительная лихорадка, непрерывный кашель, харканье кровью внушали мне самое острое беспокойство. Меня заставляли верить и надеяться, что хорошее время года принесет какое-нибудь облегчение, но к несчастью случилось наоборот. Едва пришла весна, припадки сделались сильнее. Тогда доктора объявили, что категорически и не теряя времени она должна оставить этот климат, так как иначе они не могли бы поручиться за то, что она переживет лето. Само собой разумеется, я не мог выбирать и стремительно решился на отъезд".
В результате вся версия романа Пушкина с Амалией Ризнич оказывается основанной ни на чем, практически на пустом месте. Но как же тогда быть со стихотворением " Под небом голубым страны своей родной… "? Уж это-то стихотворение несомненно об Амалии Ризнич – ведь расшифрованная пушкинистами запись от 29 июля 1826 года рядом с текстом стихотворения свидетельствует об этом? – "Усл<ышал> о см<ерти> <Ризнич> 25<го июля;> у<слышал> о c<мерти> Р<ылеева>, П<естеля>, М<уравьева>, К<аховского>, Б<естужева> 24 июля". Читаем это стихотворение о безответной любви :
Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала…
Увяла наконец, и верно надо мной
Младая тень уже летала:
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
Так вот кого любил я пламенной душой,
С таким тяжелым напряженьем,
С такою нежною, томительной тоской,
С таким безумством и мученьем!
Где муки, где любовь? Увы, в душе моей
Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
Не нахожу ни слез, ни пени.
Казалось бы, здесь все соответствует известным фактам и обстоятельствам: Ризнич из-за болезни уехала в Италию и там, " под небом голубым ", через год скончалась. Но ведь дело не в адресате, ведь это стихотворение – о том, как поэт с ужасом обнаруживает, что в душе даже не шевельнулось сострадание к предмету былой влюбленности, что известие о ее смерти не вызвало в его душе ничего – ни слез, ни упрека. И не важно, что это могло произойти из-за "перебившего" возможность сострадания известия о смерти декабристов – важно, что он увидел в себе это бесчувствие и ему ужаснулся.