Это стихотворение прекрасно само по себе, ему не требуется "биографический" комментарий; более того, "биографический" комментарий этому стихотворению и вообще противопоказан, ибо сводит пушкинское самообнажение и одновременно поэтическое обобщение, понятное каждому читателю его стихов, к частному случаю.
Но может быть стихотворение " Простишь ли мне ревнивые мечты… " обращено к Воронцовой? Пушкин появился в Одессе в начале июля 1823 года, в конце июля приезжает М.С.Воронцов и сообщает Пушкину, что тот переходит под его начало. В это время Воронцова ждала ребенка; ребенок родился 8 ноября и торжественно крещен 11 ноября 1823 года , в тот самый день, когда и было написано это стихотворение , – то есть оно не может быть адресовано и Воронцовой. Пушкин впервые увидел ее во время крещения, но она еще некоторое время не появлялась в обществе, и только начиная с приема, данного Воронцовым 25 декабря по случаю Рождества, в январе-феврале Пушкин начинает бывать в их доме – на обедах, балах и маскарадах, которые давал граф, и на приемах его жены.
XVI
Друг поэта Александр Раевский был возлюбленным Воронцовой и отцом ее детей; так, очевидно, не без основания, считали пушкинисты И.Л.Фейнберг и А.А.Лацис, полагавшие, что Воронцов отцом этих детей быть не мог по причине его половой ориентации. Между тем принято считать, что Раевский, для отвода от себя подозрения, договорился с Пушкиным, чтобы тот приволокнулся за Воронцовой, что Пушкин и сделал – тем более что она любила пококетничать и подурачиться. Ф.Ф.Вигель вспоминал об этом: "Влюбчивого Пушкина нетрудно было привлечь миловидной [Воронцовой], которой Раевский представил, как славно иметь у ног своих знаменитого поэта". Ту же версию "романа", только в сжатом виде, излагал со слов современников в своих мемуарах граф П.Капнист.
11 марта Пушкин уехал в Кишинев, 20-го Воронцова уехала к детям, в имение своей матери, графини Браницкой, под Белой Церковью, и вернулась после 20 апреля. 14 июня Воронцовы уехали в Гурзуф, в Одессу Воронцова вернулась только 25 июля, а 1 августа Пушкин отбыл в Михайловское. При этом май-июль 1824 года – время вспыхнувшей вражды между Воронцовым и Пушкиным, так что сначала Елизавета Ксаверьевна на людях стала подчеркнуто холодно относиться к Пушкину, а затем он перестал бывать у них в доме; к тому же с конца апреля Воронцова была занята своей 4-летней дочерью, которая тяжело заболела – Воронцовы опасались за ее жизнь и перевезли ее из Белой Церкви в Одессу. Отсюда следует, что, кроме зимних встреч с Елизаветой Воронцовой в ее гостиной и единичных встреч в присутствии Веры Вяземской, о которых свидетели помнили и потом вспоминали, более коротких отношений с ней у Пушкина практически не было.
Анализируя письмо княгини В.Ф.Вяземской из Одессы мужу, Макогоненко показывает, что оно "передает светский характер увлечения Пушкина, говорит о любовной игре с кокетливой, любящей поклонение мужчин графиней", а, приводя факты биографической канвы из жизни Воронцовой в этот период, неоспоримо доказывает, что никакого реального романа между Пушкиным и Воронцовой в это время быть не могло. "Пушкин был в известной мере увлечен Воронцовой, – заключает исследователь, – участвовал в той светской любовной игре, которую любила графиня. Видимо, этим и можно объяснить включение имени "Элизы" в шутливый список, позже претенциозно названный "Донжуанским"".
Факт включения "Элизы" в "донжуанский список" исключает ее как кандидатуру некой таинственной любви в жизни Пушкина; не может она рассматриваться и как адресат посвящения "ПОЛТАВЫ" : она всегда жила в пределах досягаемости для стихов Пушкина, очень высоко их ценила, и они не могли пройти мимо нее – да и строка "Твоя печальная пустыня" по отношению к ней в любые времена была бы существенной натяжкой.
Попутно отмечу один момент, увязанный Цявловской с именем Елизаветы Воронцовой. Речь идет о ее попытке довести роман Пушкина с Воронцовой до рождения ребенка. Поскольку единственный ребенок, который, казалось бы, "вписывается" в хронологию их взаимоотношений, – это Софья, родившаяся 3 апреля 1824 года, ее Цявловская и считала дочерью Пушкина; однако простейший расчет показывает, что этого быть не могло. Отнимем от 3 апреля полагающиеся 280 дней (40 недель) – получим 27 – 28 июня 1823 года, а Пушкин впервые увидел Воронцову 11 ноября. Стало быть, Софья Воронцова никак не могла быть дочерью Пушкина. Наиболее вероятной матерью младенца оставшегося в пушкинских черновиках и цитировавшегося выше наброска стихотворения, как уже говорилось, была Екатерина Раевская – пусть и не утаенное от потомков, но несомненно имевшее место южное увлечение Пушкина.
XVII
Доказав, что стихотворение " Простишь ли мне ревнивые мечты… " не может относиться к Амалии Ризнич, и, понимая, что по сходным причинам оно не может относиться и к Елизавете Воронцовой, Яшин выдвинул предположение, что оно относится к Каролине Собаньской. Вполне возможно, что так оно и было: и по времени написания стихотворения, и по характеру "биографических" деталей оно соответствовало жизни Собаньской в Одессе. Она жила отдельно от мужа, открыто принимала своего любовника, графа Витта, и тем самым довольно смело бросала вызов светскому обществу – а именно таким женщинам симпатизировал Пушкин; к тому же она была красавицей, а во всех встреченных им красавиц Пушкин непременно влюблялся. Не могли оставить Пушкина равнодушными и патриотические устремления Собаньской; скорее всего, он догадывался о ее тайных мечтах и надеждах видеть Польшу свободной, а трепетное отношение молодого Пушкина к свободе общеизвестно.
Изображенный Яшиным сюжет с графом Виттом и Каролиной Собаньской в главных ролях весьма занимателен; я склонен согласиться с ним в трактовке образов его главных героев и поступков Витта в деле декабристов и вполне убежден его обоснованием поведения Собаньской, в том числе и объяснением ее письма Бенкендорфу, из-за которого впоследствии историками и пушкинистами было принято считать ее шпионкой III отделения. Я убежден Яшиным и в том, что Николай I не зря ей не доверял: и Витт, и она служили не царю и не России, они служили себе и своим целям и идеалам. Я только не считаю возможным выстраивать из отношений Пушкина и Собаньской очередной сюжет об "утаенной любви" всей жизни поэта .
Один из главных аргументов Яшина – три черновика безадресных писем Пушкина: первого, написанного в октябре 1823 года, и двух с одинаково принятой академическим изданием датой 2 февраля 1830 года. Эта дата справедлива только для одного из этих двух писем, поскольку оно является ответом на записку Собаньской, написанную примерно в это время. Про другое Анненков записал в рабочей тетради: "Есть трагическое письмо, вероятно к Воронцовой, едва-едва набросанное", и, поскольку в нем речь шла о 9-й годовщине знакомства с адресатом, оно должно было датироваться 1832-м годом.
Цявловская, ограждая облик примерного семьянина Пушкина, волей редактора тома убрала из " девятой годовщины дня " слово "девятая" под предлогом того, что девятка стояла над строкой, над словом "годовщина", определила дату как 1830-й год (потому и получилось, что у этих двух писем одна дата) и переадресовала его Собаньской. Чтобы это стало возможным, первому письму Пушкина, к неизвестному, от октября 1823 года, где встречаются инициалы M.S., пришлось приписать адресацию Александру Раевскому. Яшин не подверг сомнению эту "реконструкцию" и, вслед за Цявловской, считал адресатом двух сходных по тону писем Собаньскую, но дату одного из них посчитал ошибочной и из этого сделал вывод о годами продолжавшихся отношениях между нею и Пушкиным.
Однако уже тогда, в момент подготовки академического издания, реконструкция писем и произвольность адресации подверглись жесткой критике. Лацис приводит следующую выдержку из возражений редактору тома (Цявловской) ее оппонента профессора Н.К.Козмина:
"…Комментатор пытается отвести Собаньской совершенно исключительное место в жизни поэта. Но такая переоценка значения Собаньской покупается дорогой ценою. Недостаток проверенных сведений приходится прикрывать самыми смелыми и рискованными догадками и гипотезами: Пушкин едет из Кишинева в Одессу (1821) – значит, он спешит повидаться с Собаньской; Пушкин пишет письмо (октябрь 1823), предположительно к А.Н.Раевскому, и упоминает в нем "M.S." – предположительно Собаньскую, – значит, он пишет несомненно Раевскому, хотя живет с ним в одном городе, имеет возможность часто видеться и не нуждается в переписке".
Как выяснил в процессе реконструкции Лацис, письмо относится не к 1830-му, а к 1832-му году, речь в нем идет не просто о годовщине, а о 9-й годовщине, "S.V." не день Св. Валентина, как утверждала Цявловская, и не день Св. Валериана, как полагал Яшин, а день Св. Викентия (Sainte Vincent), "M.S." – не М<адам> С<обаньская>, а "М<ихаил> С<ергеевич>" (то есть Воронцов), а датировка письма (9-я годовщина) имеет в виду встречу в соборе, во время крещения ребенка Воронцовых, то есть 11 ноября 1823 года . Географическое название и вообще переводить было не нужно, так как по обычаю того времени это название было вписано во французский текст по-русски – да еще в сокращении, и Лацис поступал справедливо, "переводя" "Првб-рŋжiе" как Правобережие. "Речь идет, – писал Лацис, – о Правобережье Днепра, где находилось родовое имение Воронцовой "Мошны". Так как никакого отношения к Правобережью Собаньская не имела, остается единственный возможный адресат – Воронцова".
Привожу отрывок из статьи Александра Лациса "День Святого Викентия", где он перевел и реконструировал французский текст этого письма:
"Вот что поздней осенью 1832 года позволил себе Пушкин, при живой жене, после полутора лет законного брака:
" Сегодня – девятая годовщина дня, когда я впервые увидел вас. День Св<ятого> В<икентия> обновил всю мою жизнь.
Чем более размышляю о сем, тем яснее постигаю, что моя судьба неотъемлема от вашей. Я был рожден, чтоб вас любить и следовать за вами.
Все иные чаяния с моей стороны оказываются глупостью или ошибкой. Вдали от вас мне остаются лишь сетования о блаженстве, коим я не сумел утолиться.
Рано или поздно суждено, что я внезапно отрину все и явлюсь, дабы склониться перед вами.
Замысел – достичь когда-нибудь избытка, затем, чтоб обрести уголок земли на <Правобережии>, вот что мне по душе, вот что оживляет меня среди безумных мрачных сожалений. Там мог бы я, придя на поклонение, бродить вокруг ваших владений, нечаянно вас встретить, украдкой увидеть вас… "
Был ли черновик переписан и отослан? Это нам неизвестно. Набросанный, допустим, в часы тревожных ночных раздумий, он мог быть оставлен без продолжения при ясном свете дня".
Но если у Пушкина не было романа с Воронцовой, как объяснить это письмо? Лацис убедительно объяснил и это. Письмо от 11 ноября 1832 года было не любовным письмом, а криком о помощи. Пушкин искал 30.000 на издание газеты "Дневник" (для этого и пытался продать правительству "медную бабушку" – бронзовую статую Екатерины II). В годовщину знакомства с Воронцовой он вспомнил о ней и, зная, как она относится к долгу поэта, подумал, не сможет ли она помочь. Своих денег у нее не было, а вот ее мать, графиня Браницкая, была очень богата; на вопрос, сколько у нее денег, она отвечала: "Точно не скажу, а миллионов 28 будет". И Пушкин пишет письмо – "трогательное и вместе с тем благопристойное, такое, чтоб Воронцова могла почти полностью прочесть его графине Браницкой".
Судя по всему, письмо не было отправлено; зато в той же рабочей тетради через несколько листов появились первые наброски "Пиковой дамы". "Такое сближение может показаться произвольным, – писал Лацис. – Однако… вот что в 1925 году писал М.А.Цявловский:
"Если бы не начальные слова "Сегодня годовщина…" – эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германа к Лизавете Ивановне…""
Однако вернемся к Собаньской.
Да, соглашусь, стихотворения Пушкина "Простишь ли мне ревнивые мечты…" , "НОЧЬ" , "Как наше сердце своенравно…" и "Мой голос для тебя и ласковый и томный…" действительно могли быть написаны Собаньской – как, впрочем, и любой другой женщине. Да, черновик письма к Собаньской в ответ на ее записку от 2 февраля 1830 года действительно дышит ожившим чувством и чуть ли не повторяет сюжет стихотворения " Простишь ли мне ревнивые мечты… ", в то время как ее записка безупречно вежлива и одновременно холодна, в ней нет и намека на какое бы то ни было чувство:
" В прошлый раз я забыла, что отложила до воскресенья удовольствие видеть вас. Я упустила из виду, что должна буду начать этот день с мессы, а затем мне придется заняться визитами и деловыми разъездами. Я в отчаянии, так как это задержит до завтрашнего вечера удовольствие вас видеть и послушать вас. Надеюсь, что вы не забудете о вечере в понедельник и не будете слишком досадовать на мою докучливость, во внимание ко всему тому восхищению, которое я к вам чувствую ".
Да, пушкинский мадригал, который он записал ей в альбом ( что противоречит требованию "утаенности" – как, впрочем, противоречит эта кандидатура и другим требованиям) в ответ на просьбу об автографе, действительно свидетельствует, что Пушкин сохранил память о ней – но разве не мог поэт это стихотворение записать в альбом любой из женщин, которых он любил? -
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я.
XVIII
Казалось бы, все возможности исчерпаны, все кандидатуры перебраны – ан нет, уже и в этом веке находятся искатели: Л.Н.Васильева "посвятила этой теме" роман "Жена и муза", и, хотя последние строки пушкинской оды героине этого романа, императрице Елизавете ( "И неподкупный голос мой был эхо русского народа" ), как любовная лирика вызывают, по меньшей мере, улыбку (про "ПОЛТАВУ" Васильева и не вспоминает!), она всерьез считает именно ее этой "утаенной любовью" Пушкина. А В.М.Есипов в книге "Пушкин в зеркале мифов" только на том основании, что "ПОЛТАВА" создавалась как раз тогда, когда Пушкин был увлечен Анной Олениной, предлагает "утаенной любовью" считать ее, хотя текст посвящения поэмы с Олениной никоим образом не вяжется (читатель и сам может пройтись по "контрольным точкам" посвящения, чтобы убедиться, что исследователь соответствием выдвинутой им версии и текста посвящения "ПОЛТАВЫ" не озаботился). Точно так же не отвечает он и на вопрос, какое отношение его кандидатура могла иметь к содержанию поэмы и зачем Пушкину было утаивать эту свою безответную любовь к Анне Олениной – не говоря уже о нарушении требования "утаенности" этого имени.
Но что побуждает исследователей творчества Пушкина снова и снова заниматься этими, похоже, бесперспективными поисками? Я вижу один ответ на этот вопрос: пушкинисты, занимавшиеся поиском этой " вечной, верной и неразделенной любви " были романтиками . Потому-то так легко разбиваются все эти версии при первом же сопоставлении с реальностью. И не надо упрекать меня, что я не верю в такую любовь: я верю. Я даже писал о такой любви в этой главе, когда говорил о Марии Волконской. И хотя ее фактическим мужем в Сибири и отцом ее детей стал другой декабрист – Александр Васильевичем Поджио, это сути ее поступка и моего отношения к ее любви не меняет. Но дело-то не в нашей вере в такую любовь, а в Пушкине; вопрос в том, могла ли быть такая любовь у него. А вот на этот вопрос осмелюсь ответить: нет, не могла.
Пушкин был влюбчив; Мария Волконская удивительно точно сформулировала эту его черту: "Как поэт, он считал долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался". Но его влюбленность никогда не продолжалась долго, его поэтическому восторгу была необходима новизна: "восторг с привычкою не уживется" (Шекспир). Да он и сам писал в 1828 году (в своем упорном желании обнаружить эту на всю жизнь "утаенную любовь" пушкинисты просто закрывали глаза на очевидное):
Каков я прежде был, таков и ныне я:
Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья,
Могу ль на красоту взирать без умиленья,
Без робкой нежности и тайного волненья.
Уж мало ли любовь играла в жизни мной?
Уж мало ль бился я, как ястреб молодой,
В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой:
А не исправленный стократною обидой,
Я новым идолам несу свои мольбы…
Его душа быстро освобождала место для новой любви, и, поскольку предметы любви были такими разными и, вследствие этого, развитие отношений с любимыми женщинами отличалось одно от другого, Пушкин написал столько стихов о любви, изобразив в них все оттенки очарованности и влюбленности, любви и любовной тоски, ревности и страсти. Он сохранял ко всем девушкам и женщинам, которых он любил, глубочайшее чувство благодарности за пережитое им чувство, и это дало ему возможность описать во всех оттенках и воспоминания о любви. Ничуть не желая умалить ни пушкинского эпиграмматического остроумия, ни его мудрости, я хочу только сказать, что Пушкин как лирический поэт был по преимуществу поэтом любви, и эта сторона его творчества, такая богатая и разнообразная, – для нас тоже бесценный дар.
XIX
Пора подводить предварительные итоги. Но, как я уже говорил, есть версии, которые рассматривают "утаенную любовь" и не как любовь к женщине. Справедливость требует рассмотрения и этих гипотез; мне известны две такие версии.
Александр Лацис обмолвился, что речь в посвящении "ПОЛТАВЫ" идет не об утаенной любви к какой-то женщине, а о любви к свободе. При всем моем восхищении Лацисом как пушкинистом, с ним трудно, невозможно согласиться, настолько постоянно и открыто, во всех нюансах поэт говорил о своей любви к свободе на протяжении всей жизни, тут ему нечего было утаивать. Кроме того, текст посвящения не позволяет подразумевать такой "адресат" без существенных натяжек – да и при чем тут "ПОЛТАВА" ?