Виктор Листов, полагая, "что "прекрасный женский образ есть лишь одно из возможных истолкований чернового наброска (посвящения "ПОЛТАВЫ" – В.К. ), оставляющее место и для других версий", выдвинул предположение, что под "утаенной любовью" Пушкин подразумевал Москву. Понимая, что предлагаемая им версия должна согласовываться со смыслом как всего стихотворения, так и каждой его строки, Листов, ссылаясь на словарь Даля, предлагает такую трактовку первой строки со словом "темной" : " Темное по-русски имеет много значений, но здесь смысл очевиден: неясное, непонятное, слепое". Но словарь Даля для понимания этой строки со словом "муза" дает только два значения из трех, приведенных исследователем: " Темнота – неясность, непонятность чего. Темнота выражений, речи ". и " Темное дело, темное место сочиненья , неясное, непонятное". Зачем же сюда притянуто значение "слепое", которое, очевидно, в этом стихотворении Пушкиным и не имелось в виду? А вот зачем:
"С редкой для своего времени смелостью Пушкин в начале поэмы представляет собственную музу как "темную", т.е. непонятную и даже слепую (курсив мой. – В.К. ). А завершает образом слепого (курсив мой. – В.К. ) украинского певца, который, не видя своих слушательниц, рассказывает им неясную, таинственную историю судьбы героини".
Возникает неприятное подозрение: не видит ли исследователь в пушкинском тексте то, чего вовсе не было в творческом сознании автора? И его анализ следующей же строки это подозрение укрепляет: Листов объясняет, что антропоморфизм "Коснется ль уха твоего?" для Пушкина органичен и что обращение к Москве как к человеку не единожды имело место в его творчестве (например, "Но не пошла Москва моя К нему с повинной головою…" ) – что, на мой взгляд, в данном случае и объяснения не требует; но зато он никак не объясняет, почему у Пушкина есть сомнение в том, что Москва услышит (то есть прочтет) обращенное к ней посвящение поэта (и это через два года после триумфальной встречи Пушкина , приехавшего из ссылки по вызову царя, всей литературной и светской Москвой в 1826 году!).
Я готов согласиться, что строки "Поймешь ли ты душою скромной Стремленье сердца моего" могли бы относиться к Москве: так Листов видит душу Москвы и сердце Пушкина. Имеет право. Но почему "некогда его (Пушкина. – В.К. ) любовь" к Москве прошла перед нею без ответа? "Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе" . Я полагаю, слово "звуки" здесь невозможно понять иначе, чем "стихи". Что же, по версии Листова, имеет в виду Пушкин? "Бывало" – это когда? В детских стихах? И почему в 1828 году, когда Пушкин чаще, чем когда-либо, бывает в Москве, он говорит о разлуке? ( "И думай, что во дни разлуки, В моей изменчивой судьбе" .) Но верхом непонятности речи "темной музы" Листова является трактовка строк "Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей – Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей" .
Листов "полагает строку "Твоя печальная пустыня" обращением к Москве, сожженной пожаром 1812 года. Именно такой застает Пушкин древнюю столицу – разрушенной, но не утратившей достоинства "святыни". " Я же полагаю, что это очередная натяжка. Разумеется, можно на мой счет поиронизировать: дескать, это ведь Скалозуб произносит слова у Грибоедова: "Пожар способствовал ей много к украшенью" ; но и в самом деле, в 1828 году считать Москву "печальной пустыней" из-за пожара 1812 года, даже при большом количестве оставшихся пожарищ, – явный перебор. Но особенно меня мучает в версии Листова загадка строки " Последний звук твоих речей ". Я никак не могу взять в толк, что за речи толкала Москва, когда и кому. За разгадку этой строки я готов простить Листову все остальные очевидные натяжки его версии.
Что же касается связи Москвы с "ПОЛТАВОЙ" , то нужно отдать должное изобретательности исследователя. Если он сможет ответить на все заданные мной вопросы по тексту посвящения, я, пожалуй, готов поверить, что в Полтавской битве решалась судьба Москвы (не только как олицетворения государства), и Пушкин задумал изобразить в поэме и это; жаль только, что в тексте поэмы он ни словом об этом не обмолвился. В таком случае у меня останется только один, последний вопрос: зачем Пушкину понадобилось утаивать свою любовь к Москве? И при этом в то же время писать: "Москва, как много в этом звуке…" ?
Таким образом, из всех версий пушкинской утаенной любви лишь одна, щеголевская, удовлетворяет нашим "начальным условиям"; кроме того, она соответствует содержанию посвящения "ПОЛТАВЫ" и самой поэмы. Нам осталось только ответить на вопрос, зачем Пушкину понадобилось утаивать свою давнюю любовь к 14-летней Марии Раевской.
XX
При том, что влюбленность в девочку-подростка была, несомненно, кратковременной и вполне в том духе, как об этом позже написала сама Мария Волконская, она могла иметь место: в угловатом подростке Пушкин мог разглядеть уже пробивавшееся женское обаяние с его зовущей и таинственной силой. Тем не менее озвучивать любовь к девочке для Пушкина было невозможно – выглядеть смешным в глазах друзей, в отношении к женщинам бывших преимущественно циниками, Пушкин не хотел. Но кратковременность, эфемерность этого чувства, да еще к подростку – отнюдь не единственная причина, по которой Пушкин утаил в посвящении "ПОЛТАВЫ" ту давнюю влюбленность.
С посвящением поэмы Марии Волконской Пушкин попал в трудную ситуацию. Он был любим практически всей семьей Раевских – все в ней к нему очень хорошо относились. С Николаем и Александром Раевскими он и вообще был дружен, в трех старших дочерей он был когда-то – в разной степени – влюблен; в письме к брату от 24 сентября 1820 года, рассказывая о путешествии с Раевскими по Кавказу и Крыму, он писал: "…Счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского", – а Пушкин был не только щепетилен в вопросах чести, но и никогда не забывал сделанного ему добра. Между тем отъезд Марии Волконской в Сибирь стал горем всей семьи . Ее отец и старший брат сделали все возможное, чтобы сначала уговорить, а потом и заставить ее отказаться от отъезда – вплоть до того, что шли на обман, скрывали от нее действительную информацию, – но сломить ее волю не смогли. Единственное, на что она вынуждена была пойти, это оставить своего сына, не брать его с собой – он вряд ли выдержал бы дорогу в Сибирь; впрочем, это его не спасло: известие о смерти сына догнало Марию Волконскую в дороге – и Пушкин на его смерть написал эпитафию:
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
Ее решение, ее поведение, сила воли, которую она проявила, привели Пушкина в восхищение, но он не мог об этом сказать никому из Раевских и не мог об этом написать в посвящении открыто. Это и стало второй причиной, по которой он "темнил" в посвящении "ПОЛТАВЫ", где, вдогонку обращаясь к Марии Волконской, писал: " …Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей – Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей" . Но была и еще одна причина, пожалуй, самая важная. Отъезд жен декабристов в Сибирь серьезно разозлил царя : им было запрещено возвращаться – то есть они уезжали навсегда, они и их дети лишались дворянского звания. Выразить открыто сочувствие одной из них, да еще не просто сочувствие, а восхищение, да еще не где-нибудь, а в посвящении поэмы о Петре, которую Николай I должен был прочесть непременно – и первым , – было опять-таки невозможно.
Таким образом, проблему "утаенной любви" Пушкина в посвящении "ПОЛТАВЫ" можно окончательно и бесповоротно считать решенной Щеголевым, а саму тему утаенной любви – закрытой, хотя для романтиков наш вывод будет отрезвляюще грустным: не было в жизни Пушкина "вечной, верной и неразделенной любви" – и даже просто " вечной и верной " . Если все же кто-то захочет вернуться к этой теме, придумав что-нибудь новенькое, я советую прежде всего соразмерить возникшую у него версию с заданными нами "начальными условиями" – или оспорить их и задаться какими-то другими, выполнять которые ему придется в любом случае.
XXI
– Но ведь еще не решен вопрос с N.N. "донжуанского списка", – справедливо заметят мне терпеливо читающие этот долгий разбор. – А вдруг там откроется нечто такое, что заставит нас совершенно иначе посмотреть на эту проблему. Ведь не зря же Пушкин зашифровал это имя?
Ну, что ж, мои терпеливые читатели, вы заслужили удовлетворение вашего любопытства. Получайте разгадку N.N. – хотя должен сразу сказать, что тайна здесь совсем простая, а ее неразгаданность до нашего времени – следствие недоразумения, элементарной невнимательности пушкинистов.
Поскольку "донжуанский список" составлен Пушкиным хронологически, эту "утаенную любовь" следует искать в промежутке между влюбленностями в Екатерину Карамзину и княгиню Авдотью Голицыну. "Роман" с Карамзиной начался и кончился в один день – 8 июня 1817 года, когда пушкинское признание в любви Екатерина Андреевна показала мужу, а тот вызвал на разговор Пушкина. 9 июня Пушкин заканчивает лицей, 11-го переезжает из Царского Села в Петербург, где принимает присягу на службе в Иностранной Коллегии и в течение трех недель живет в семье родителей, вместе с сестрой Ольгой, на Фонтанке, близ Калинкина моста. 3 июля Пушкин подает прошение о предоставлении ему отпуска "для приведения в порядок домашних <…>дел", 8-го получает паспорт на отъезд и 9-го июля уезжает с родителями и сестрой в Михайловское. На какое бы то ни было серьезное увлечение времени не было.
В конце августа Пушкин возвращается из Михайловского в Петербург, а предположительно в начале декабря у Карамзиных он знакомится с княгиней Авдотьей Голицыной. Уже 24 декабря 1817 года Карамзин пишет Вяземскому в Варшаву: "Пушкин… у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера: лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви".
В промежутке "конец августа – ноябрь" 1817 года только и могло состояться увлечение, обозначенное как N.N. Об этом периоде жизни есть важное воспоминание в "Записках о Пушкине" И.И.Пущина; привожу его целиком:
"Между нами было и не без шалостей. Случалось, зайдет он ко мне. Вместо: "Здравствуй", я его спрашиваю: "От нее ко мне или от меня к ней?" Уж и это надо вам объяснить, если пустился болтать.
В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика – прелесть полька!
На прочее завеса! [2]
Возвратясь однажды с ученья (Пущин в это время проходил обучение в гвардейском конно-артиллерийском батальоне. – В.К. ), я нахожу на письменном столе развернутый большой лист бумаги. На этом листе нарисована пером знакомая мне комната, трюмо, две кушетки. На одной из кушеток сидит развалившись претолстая женщина, почти портрет безобразной тетки нашей Анжелики. У ног ее – стрикс, маленькая несносная собачонка.
Подписано: "От нее ко мне или от меня к ней?"
Не нужно было спрашивать, кто приходил. Кроме того, я понял, что этот раз Пушкин и ее не застал.
Очень жаль, что этот смело набросанный очерк в разгроме 1825 года не уцелел, как некоторые другие мелочи. Он стоил того, чтобы его литографировать".
О чем идет речь в описанном случае? Пушкин зашел к Анжелике (это ее, знакомая Пущину, комната была изображена на рисунке), не застал ее, зашел к Пущину, не застал и его и пошутил, нарисовав толстую тетку Анжелики и приписав вопрос, который обычно задавал ему друг про саму Анжелику: "От нее ко мне или от меня к ней?"
Итак, N.N. "донжуанского списка" – полька Анжелика , поскольку других женщин в этот период у Пушкина не было. Спрашивается, почему никому не пришло в голову сопоставить хронологию списка и воспоминания Пущина? – Все дело в ошибке составителей "Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина". Вот что записал М.А.Цявловский в "Летописи" под концом августа:
"Общение Пушкина с И.И.Пущиным…Раз, зайдя к Пущину и не застав его дома, Пушкин оставляет на столе лист бумаги со своим рисунком, изображающим их общую знакомую польку Анжелику, с надписью: "От нее ко мне или от меня к ней?" Рисунок не сохранился".
Видимо, делая эту запись по памяти и не перепроверив себя, Цявловский, несмотря на приведенный Пущиным "стих Пушкина", перепутал Анжелику с ее теткой, а Пушкина с Пущиным: получалось, что роман если и был, то не с Анжеликой, а с ее теткой, и не у Пушкина, а у Пущина. Не исправила ошибку и Н.А.Тархова, составитель четырехтомной "Летописи", изданной в 1999 – 2002 годах, полностью доверившись авторитету Цявловского. Между тем "Летопись" всегда была настольным справочником для пушкинистов, и это пушкинское любовное увлечение на многие годы выпало из их поля зрения.
Однако сразу же возникает несколько вопросов: кто она такая? почему Пушкин зашифровал ее имя – да так, что вероятность расшифровки была ничтожно мала? Ведь в 1828 – 1829 гг., когда Пушкин вписывал в альбом Елизаветы Ушаковой свой "донжуанский список", вряд ли ему могло прийти в голову, что Пущин, единственный свидетель этого романа, когда-нибудь напишет воспоминания и расскажет о прелестной польке.
Полькой Анжеликой Дембинской заинтересовался Александр Лацис, правильно прочитавший пушкинскую стихотворную строчку, процитированную Пущиным: " На прочее завеса! " Из нее следовало, что было и " прочее " – то есть родился ребенок. В этом и содержится ответ на вопрос, почему Пушкин скрыл имя Анжелики: имя легко узнаваемое, можно было протянуть ниточку к незаконнорожденному ребенку, а Пушкин его засвечивать и не хотел, и не имел права. Лацису оставалось сделать даже не шаг – только повернуть голову, чтобы догадаться, что именно эта женщина скрыта под инициалами N.N. , но он был увлечен тем, что обнаружил, глядя в другую сторону, и, как читатель увидит, его можно понять.
Но если адресат посвящения "Полтавы" не связан с N.N. "донжуанского списка", может быть, существует обратная связь? Справедливость требует проверить, не могло ли посвящение "Полтавы" быть адресованным польке Анжелике? В моей публикации "Утаенная любовь Пушкина" в "Русском Курьере" в 2004 г. я писал, что "адресатом стихотворения вполне можно было бы счесть и Анжелику Дембинскую: почему бы ее скромной душе и не вызвать у поэта такое сильное чувство – особенно если она любила самозабвенно?" Впоследствии я вынужден был в книге "Пушкинские тайны" (2009) отказаться от этого предположения – даже несмотря на то, что связь Пушкина и Анжелики оказалась не такой кратковременной, как это выглядит на первый взгляд. Чтобы оттрактовать посвящение в пользу этой кандидатуры, пришлось бы пойти на непозволительную натяжку: хотя во всем остальном Анжелика Дембинская удовлетворяет содержанию посвящения, отношения с ней Пушкина никак нельзя назвать безответной любовью. Было бы натяжкой считать и ее связь с "ПОЛТАВОЙ" обусловленной местом, рядом с которым жил ее сын (к тому же маловероятно, что она вообще знала, куда его отправили).
Но, может быть, в таком случае посвящение "ПОЛТАВЫ" адресовано… сыну Пушкина? Предположение странное, но не невозможное и не хуже иных предположений, высказанных теми, кто считал, что адресат – не женщина. А мы обязаны проверять все варианты. Так вот, даже если считать, что посвящение было связано с Полтавой местонахождением сына (что снимает необходимость соотнесенности с этой кандидатурой содержания поэмы), и большинство строк стихотворения можно как-то непротиворечиво объяснить, этот вариант противоречит строчкам "Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало милые тебе…" и особенно – строке "Последний звук твоих речей…" .
Таким образом, "тайная любовь" донжуанского списка Пушкина, как и ожидалось в результате исследования Щеголева, оказалась никак не связанной с "утаенной любовью" посвящения "ПОЛТАВЫ" . Вместе с тем, сам факт "размещения" ее в донжуанском списке Пушкина не дает никаких оснований считать ее "вечной, неразделенной" любовью, прошедшей через всю жизнь поэта.
XXII
Так чем же был столь заинтересованно занят Лацис, что даже не удосужился взглянуть в сторону "донжуанского списка" и места в нем Анжелики Дембинской? Рассмотрим всю цепочку действий, которые последовали после рождения сына, – но сначала ответим на вопрос: почему именно сына, а не дочери? Лацис обратил внимание на стихотворение "Романс", которое Пушкин публиковал как написанное в 1814 году и которое, по очевидно присутствующему в стихотворении чувству ответственности за судьбу своего ребенка , не могло быть написано пятнадцатилетним поэтом, а реально – ранее 1819 – 1820 года, и, следовательно, дата под ним была мистификационной :
Под вечер, осенью ненастной
В далеких дева шла местах
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.
..........................................................
Дадут покров тебе чужие
И скажут: "Ты для нас чужой!"
Ты спросишь: "Где ж мои родные?"
И не найдешь семьи родной.
.............................................................
Быть может, сирота унылый,
Узнаешь, обоймешь отца.
Увы! Где он, предатель милый,
Мой незабвенный до конца?
Утешь тогда страдальца муки,
Скажи: "Ее на свете нет,
Лаура не снесла разлуки
И бросила пустынный свет".
Но что сказала я? Быть может
Виновную ты встретишь мать.
Твой скорбный взор меня тревожит!
Возможно ль сына не узнать?