Представителем "нечистой силы" в произведении М. Пришвина можно считать комиссара Персюка. Он обладает способностью странно мгновенно появляться и исчезать, соотнесён с разрушительной стихией – ураганом, страшен лицом, чертами. Вот как описан художником его приход в музей усадебного быта: "Налетел вдруг на музей самый страшный из всех комиссаров Персюк и заревел"; а так он удаляется: "Во весь дух мчится по парку через пни, через могилки <…> гигантскими скачками взлетел над забором, мелькнули в воздухе две матросские ленты и скрылись". В описании прибытия молодого комиссара на похороны Алпатова М. Пришвин снова употребляет слово "вдруг": "Вдруг смех остановился <…> Смерч завернулся огромным столбом и, набежав сюда, к Карлу Марксу, выбросил из себя автомобиль, в нём стоял молодой человек с пепельным лицом и всеми кривыми чертами лица. Ледяным голосом крикнул молодой человек: "Смерть!" – Все в страхе примолкли".
Образы смерча, вихря, ветра постоянны в "Солнце мёртвых" и в "Мирской чаше". Уместно упомянуть здесь и о книге A. M. Ремизова "Взвихренная Русь". "Вихрь", "стихия", "гроза" – художественные концепты как раз из писательской копилки A. M. Ремизова. С одной стороны, их содержание близко А. Блоку (А. А. Блок не раз появляется на страницах "Взвихренной Руси"), с другой стороны, трактовать их смысл можно с опорой на Библию. Как и в Библии, слова "ветер", "вихрь" в произведениях И. Шмелёва, А. Ремизова, М. Пришвина употребляются в иносказательном значении: это символ лжи, обмана, опустошения; истинная суть войны, чью разбушевавшуюся иррациональную стихию нельзя контролировать, нельзя остановить. Например, в 12-й главе книги Осии читаем: "…пасёт ветер и гоняется за восточным ветром, каждый день умножает ложь и разорение". Путь ветра – путь лжи и разорения – это, с точки зрения Ивана Шмелёва, путь войны и её разжигателей – большевиков: "Шумят машины. Одна, другая… Красное донышко папахи… Они это… Они оттуда. Сделали своё дело, решили судьбу приехавших из Варны – двенадцати. Теперь поспешают восвояси, с ветром".
В "Солнце мёртвых" И. Шмелёва представлен удивительный по силе выразительности снежный пейзаж. Падающий снег в главе "Тысячи лет тому…" передаёт умирание всего и вся, является образом-символом не столько проказы-греха, сколько полного уничтожения жизни войной: "А снег всё сыплет и заметает в вихре, белит и кроет. И вьёт, и метёт, и хлещет <…> Зимой хватило от Бабугана, от Чатырдага – со всех сторон. Крутит метелью и день, и ночь". Обилие глаголов в пейзажной сцене передаёт быстроту и необратимость разрушения. Далее в главе возникает потрясающий образ "белой пустоты", который мы склонны трактовать как символ умирания не только телесного, но и духовного: именно от "белой пустоты" "голову потерял [стал душевнобольным – Т.Т.] чумовой татарин".
Сверхъестественная природа зла войны и её разжигателей материализуется в произведении М. Пришвина "Мирская чаша" в облике зверя, так же, как и в произведении И. Шмелёва "Солнце мёртвых", а образ снега в обоих произведениях выполняет одну и ту же функцию, символизируя мир – холодный, отравленный грехом войны.
Герой-рассказчик у И. Шмелёва, размышляя о сути войны, о сути происходящего, не произносит слов "сатана", "антихрист", потому что он находит злу иное определение – "камень-тьма": "Миллионы лет стоптаны! Миллиарды труда сожрали за один день! Какими силами это чудо?! Силами камня-тьмы. Я это вижу, знаю". Этот образ, на наш взгляд, также содержит библейские отголоски. Слово "тьма" часто употребляется в Библии для обозначения "сени смертной" и области злых духов, а слово "камень" для обозначения идолов (т. е. лжи, соблазна). Итак, опираясь на библейские иносказания, мы можем толковать образ "камня-тьмы" как образ зла, обманным путём, путём войны превратившего землю (Россию, Родину) в ад.
Герой "Мирской чаши" Алпатов живёт с ощущением наступления "какой-то враждебной силы". "С какой бы радостью, – читаем в произведении Пришвина, – он и сам сию же минуту отдал свою жизнь в схватке с врагом, но враг был везде, а лица не показывал". Интересно, что слово "сатана" в переводе с еврейского имеет почти "военное" значение – "противник, враг".
Ад войны И. Шмелёва – это "запах тленья", это "гогот, топот и рык" человекообразных, это вагоны "свежего человечьего мяса, мо-ло-до-го мяса!" и "сто двадцать тысяч го-лов! Че-ло-ве-ческих!". Это постепенное поглощение мира живых миром мёртвых – ещё одна смысловая составляющая концепта "война". Символом этого страшного слияния является "смертёныш": "Это был мальчик лет десяти-восьми, с большой головой на палочке-шейке, с ввалившимися щеками, с глазами страха. На сером лице его беловатые губы присохли к дёснам, а синеватые зубы выставились – схватить. Он как будто смеялся ими и оттопыренными ушами летучей мыши". Портретная характеристика голодного ребёнка ужасающа. Дитя – библейский символ чистоты Божией – здесь изображено как воплощение зла, как один из символов страшной войны. Но не внешность мальчика по-настоящему повергает в ужас героя. Зло внутреннее, пробуждение зверя в человеке – вот что действительно пугает обоих художников.
Как бы ни были велики внешние вещественные разрушения и уничтожения, не они ужасают И. Шмелёва и М. Пришвина: ни ураган, ни голод, ни снегопад (образ, ярко прописанный в обоих произведениях и символизирующий проказу), ни высыхающие от засухи посевы. Зло начинается там, где начинается человек, не противящийся ему, для него "всё – ни-че-го!" "и нет никого, и никаких". Для обоих писателей бесспорно, что человеческий душевно-духовный мир – это место борьбы добра со злом, и бесспорно также то, что всегда, в любых обстоятельствах, даже во время войны, будут люди, в которых зверь не победит человека.
Одна из основных черт христианского мировоззрения – оптимизм в высшем смысле этого слова: вера в доброе начало в людях. И М. Пришвин, и И. Шмелёв именно так понимают этику художника, общественный долг писателя. Таким образом, выбирая "преувеличение" добра, а не утрирование зла, художники проявляют себя как созерцатели невидимой "телесными" глазами Высшей гармонии даже посреди всеобщего кошмара.
У М. Пришвина в главе "Чан", в самой страшной главе, посвященной описанию адской варки, читаем: "…В будущем непременно так и станет, над всем чёрным хаосом восторжествует имя святое, и я мог бы даже верно начертать этот путь". Иван Шмелёв пишет в главе с мрачным и безысходным названием "Конец концов": "Чаю Воскресения мёртвых! Я верю в чудо! Великое Воскресении – да будет". В каждой главе его "Солнца мёртвых" можно отыскать примеры щедрости, благородства, самопожертвования, братства людей "перед судьбой" на фоне общего одичания. И. Шмелёв называет таких героев праведниками. Вот художник, которому "приказали: плакаты против сыпняка писать… вошей поярче пролетариату изобразить. Написал <…> заработал фунт хлеба… да дорогой детям отдал: не могу, говорит, от этого кормиться!" – и это на фоне всеобщего голода!
Оба художника не только пытаются осмыслить истоки и причины зла в мире, но и указать пути к победе над ним (здесь высвечивается ещё одна особенность искусства, имеющего религиозную основу, – склонность к учительству, к проповедям и наставлениям). Алпатов из "Мирской чаши" предпочитает порубить драгоценный "проклятый" сундук, лишь бы не променять его на гуся, лишь бы не стать вором, так как считает для себя бесчестье поражением и переходом в лагерь Дьявола.
Изображая зло войны, и М. Пришвин, и И. Шмелёв выбирают один угол зрения, что объясняется сходством в мировосприятии, безусловно, религиозно окрашенном. Они осмысляют истоки и природу зла в мире с позиций верующих людей и при этом, даже изображая страшное, рисуют мир через призму добра, заложенного в личности.
Содержание концепта "война" в отечественной литературе по понятным историческим и историко-литературным причинам обновляется в начале 40-х гг. XX в. Романтическое по обыкновению представление о войне предвоенных лет в военные годы сменяется жёсткой и страшной правдой о ней. В военной лирике и прозе происходит перемещение концептных слоев по мере временного хода самой Великой Отечественной войны. В начале войны художественная литература была призвана поднимать боевой дух солдат в борьбе за Родину-мать. Показательна в этом плане лирика К. Симонова, получившая огромную славу и популярность. Сами названия стихотворений К. Симонова свидетельствуют о понимании войны в самом её начале: "Презрение к смерти", "Секрет победы", "Песня о комиссарах". Художественные средства выражения войны зачастую вытесняются публицистическими, как, например, в стихотворении "Если дорог тебе твой дом", призывающем к убийству врага. В тексте несколько раз повторяется призыв "Убей его!" Собирательный образ врага, надругавшегося над всем, что так дорого человеку, нарисован в ярко негативных тонах.
Семантическое поле концепта "война" в лирике К. Симонова достаточно широко: это бомбёжка, пекло, бои, слёзы, горе, смерть, страдания, "это горькая штука" ("Из дневника", 1941). Война неразрывно связана для поэта с защитой и свободой Родины, ради которой можно отдать жизнь: "В нас есть суровая свобода: / На слёзы обрекая мать, / Бессмертье своего народа / Своею смертью покупать" ("Слава", 1942). В сборнике "Война" К. Симонов воспевает подвиг русского солдата, защищающего Родину, призывает к решимости, стойкости, взывая к сыновнему долгу перед Родиной-матерью, к долгу перед погибшими товарищами. Гиперконцепт "война" в симоновской лирике включает, таким образом, концепты "Родина", "память", "долг".
Постепенно агитационное наполнение стихотворений К. Симонова уступает место более лирическому и трагическому настроению. Война предстаёт как великая битва за Отчизну, как трагедия жизни. На войне обостряются все чувства, осознаются жизненные ценности: любовь, верность, дружба, свобода, – чему посвящены многие симоновские стихотворения: "Однополчане", "Час дружбы", "Товарищ", "Смерть друга", "Был у меня хороший друг…", "Далёкому другу", "Жди меня", "Жёны", "Открытое письмо" и многие другие. Отличительной особенностью произведений явилось описание жизненной конкретики фронта и тыла, выступающей в стихотворениях яркими художественными деталями, а также диалогизм большинства текстов автора, строящихся как доверительное обращении к жене, любимой, другу, боевому товарищу.
Ключевым концептом "лейтенантской прозы" также явился концепт "война". Так, для Г. Бакланова война – это и фронт (сражения, подготовка к ним, похороны убитых, фашистский плен), и военное подразделение, с которым воюешь и живёшь, и тыл (госпитали, беженцы, работа мирных жителей на фронт, ожидание близких). Война в повести "Навеки – девятнадцатилетние" предстаёт грандиозной силой, поглощающей жизнь: "Чем ближе к фронту, тем ощутимей повсюду следы огромного побоища". То же мы встречаем в повести К. Воробьёва "Убиты под Москвой": "Чувствуешь вдруг ясно, как вся эта махина, составившаяся из тысяч и тысяч усилий разных людей, двинулась, движется не чьё-то уже волей, а сама, получив свой ход, и потому неостановимо". Старик в доме, где оставляют отступающие раненых, войну называет "хозяином" всему. Вся жизнь теперь определена войной, меняющей не только быт, судьбы, но и сознание людей, – вот что исследуют в своих произведениях писатели. Война – это противостояние, в котором побеждает сильнейший: "На войне – кто первый не выдержит".
Смерть, которую несёт война, занимает почти все мысли солдат: "Это в первые месяцы на фронте он стыдился себя, думал, он один так. Все так в эти минуты, каждый одолевает их с самим собой наедине: другой жизни ведь не будет". Метаморфозы, происходящие с человеком на войне, объясняются целью смерти: в бою за Отчизну солдаты проявляют немыслимое мужество, самопожертвование, в плену же, обречённые на смерть, живут, руководствуясь животными инстинктами, – что удивляет и поражает капитана Атраковского в повести Г. Бакланова. Война калечит не только тела людей, но и их душу: писатель показывает, как инвалиды боятся окончания войны, так как не представляют уже своего места в мирной жизни.
О противоестественности войны пишут и К. Воробьёв, и Г. Бакланов. Главный герой повести "Навеки – девятнадцатилетние" Алексей Третьяков мучительно размышляет о причинах, значении войны для народа, человека, жизни. Он не находит весомых объяснений необходимости войны. Её бессмысленность, обесценивание человеческой жизни ради достижения какой бы то ни было важной цели ужасает героя, вызывает недоумение: "… Одна и та же мысль не давала покоя: неужели когда-нибудь окажется, что этой войны могло не быть? Что в силах людей было предотвратить это? И миллионы остались бы живы…".
Для К. Воробьёва "война" – это и военная хитрость: тактика и стратегия на уровне простого солдата, вынужденного в экстремальных ситуациях принимать решение. Художник описывает сложное психологическое состояние героя, меняющееся практически ежеминутно, трансформацию мировоззрения, мироощущения: "Он ни о чём отчётливо не думал, потому что им владело одновременно несколько чувств, одинаково равных по силе, – оторопелое удивление перед тем, чему он был свидетелем в эти пять дней, и тайная радость тому, что остался жив; желание как можно скорее увидеть своих и безотчётная боязнь этой встречи; горе, голод, усталость и ребяческая обида на то, что никто не видел, как он сжёг танк…"