***
При построении постоянного через Неву моста несколько тысяч человек были заняты бойкою свай, что, не говоря уже о расходах, крайне замедляло ход работ. Искусный строитель, генерал Кербец поломал умную голову и выдумал машину, значительно облегчившую и ускорившую этот истинно египетский труд. Сделав опыты, описание машины он представил Главноуправляющему путей сообщения и ждал по крайней мере "спасибо". Граф Клейнмихель не замедлил утешить изобретателя и потомство. Кербец получил на бумаге официальный и строжайший выговор: зачем он этой машины прежде не изобрел и тем ввел казну в огромные и напрасные расходы.
***
Судьба наших комендантов замечательна. Как все острое приписывалось к<нязю> М<еншикову>, так все глупое относилось к комендантам, и все нелепости, как наследство, переходили от одного к другому, так что не разберешь, что принадлежит Башуцкому, а что Мартынову. К числу таких спорных анекдотов принадлежал и нижеследующий.
Приказано было солдатам развод назначать в шинелях, если мороз выше десяти градусов. К Мартынову является плац-майор.
– А сколько сегодня градусов?
– Пять.
– Развод без шинелей.
Но пока наступило время развода, погода подшутила. Мороз перешел роковую черту. Государь рассердился и намылил коменданту голову.
Возвратясь домой, взбешенный Мартынов зовет плац-майора:
– Что вы это, Милостивый Государь, шутить со мною вздумали? Я с вами знаете, что сделаю?! Я не позволю себя дурачить. Так пять градусов мороза было?! А?
– Когда я докладывал Вашему превосходительству, тогда термометр показывал…
– Термометр-то показывал, да вы-то соврали. Так чтоб больше этого не было, извольте, Милостивый Государь, вперед являться ко мне с термометром. Я сам смотреть буду у себя в кабинете, а не то опять выйдет катавасия.
***
Был какой-то высокоторжественный день. Весь двор только что сел за парадный стол, Башуцкий стоял у окна с платком в руках, чтобы подать сигнал, когда придется виват из крепости палить. Нарышкин, как гофмаршал, не сидел за столом, а распоряжался.
Заметив важную позу коменданта, Нарышкин подошел к нему и сказал:
– Я всегда удивляюсь точности крепостной пальбы и, как хотите, не понимаю, как это вы делаете, что пальба начинается всегда вовремя…
– О помилуйте!!! – отвечал Башуцкий. – Очень просто: я возьму да и махну платком вот так!
И махнул заправду, вследствие чего из крепости поднялась пальба, к общему удивлению, еще за супом. Всего смешнее было то, что Башуцкий не мог понять, как это могло случиться и собирался после стола сделать строгий розыск и взыскать с виновного.
***
Еше до Мартынова слава комендантская была упрочена.
На Эрмитажном театре затеяли играть известную пьесу Коцебу: "Рогус Пумперникаль".
– Все хорошо… – сказал кто-то, – да как же мы во дворец осла-то проведем…
– Э, пустое дело! – отвечал Нарышкин. – Самым натуральным путем – на комендантское крыльцо.
***
Мартынов, знаменитый комендант, будучи еше ротным командиром, отличался в полку глупостью. В том же полку служил А. Н. Семенов, давно умерший, весьма талантливый молодой человек. Мартынов составлял его забаву. Семенов переделал на него целую оду "Бог". Жалею, что у меня пропал экземпляр мастерской пародии.
После какого-то печального парада Мартынов уверял, что солдаты были умилены до слез церемонией, и восхищался, как русский солдат глубоко чувствует.
– Ну, что ты сегодня чувствовал на параде?
– Правое плечо товарища! – отвечал тот.
Несмотря на то, что Семенов беспрестанно трунил над Мартыновым, этот весьма уважал ученого своего товарища и в обществах часто повторял целиком <его> строчки.
За столом как-то между своими зашла речь про водевили, которые тогда только что стали появляться.
– Представьте! – сказал Семенов. – У нас водевили русские появились гораздо прежде, чем во Франции.
– Как так!
– А "Мельник"? Настоящий и превосходный водевиль.
– Правда!
Мартынов замотал на ус и при первом случае, в обществе, когда речь зашла про водевили, окрылился знаниями и торжественно воскликнул:
– Помилуйте! Что тут нового? Водевиль есть русское слово.
– Как русское слово?
– Да-с! А "Мельник"? Что, не правда… (не разобрано – Е.К.) русское слово.
Все посмотрели друг на друга значительно и, пожав плечами, переменили предмет разговора.
Мартынов, торжествующий… (не разобрано – Е.К.), вероятно и умер в полном убеждении, что водевиль – русское слово.
***
Мартынов, впоследствии комендант, командовал полком, в котором музыка была отличная, а в хоре этом превосходный кларнетист Ребров. Хор этот как-то играл в присутствии Императорской фамилии. Натурально Мартынов вертелся тут же, хвостом юлил и, желая угодить и удивить, побежал заказать какую-то пиэсу с кларнетным соло.
– Где Ребров?
– Реброва нет сегодня… – отвечал кто-то вроде капельмейстера.
– Как нет? Где же он?
– Да он амбушюр потерял.
– Что такое? ты чего смотришь? Даешь ему казенные вещи терять? Завтра же на твой счет купить велю. Воры этакие!
***
При Екатерине обер-полицмейстером был одно время Рылеев, такой же Башуцкий, такой же Мартынов, как и все коменданты.
Однажды при утреннем рапорте Рылеев застает Екатерину глубоко опечаленною.
– Ах, батюшка, вот несчастье. Прикажи, пожалуй, с Сутгофки (Сутерланда) кожу содрать и набить чучело, да и поискуснее, сей час!..
И государыня ушла. Пораженный словно громом Рылеев не верит ушам; проходит камердинер императрицы.
– Уж полно ли так ли я слышал. Неужто Сутгоф?
– Правда, правда, приказано кожу содрать и чучело набить. Вас только и ждали.
– Да за что же?
Но камердинер уже ушел. Нечего делать; надо было приступить к исполнению Высочайшей воли. Рылеев, скрепя сердце, берет жандармов, оцепляет дом Сутгофа и ни жив, ни мертв входит к испуганному банкиру.
– Что такое случилось, генерал?
– Вы должны лучше знать. Я только палач, а вы преступник. Пожалуйте за мной. Я скрывать перед вами ничего не стану. Приказано с Вас кожу содрать…
– Кожу содрать!..
– Решительно!
Поднялся во всем доме плач и скрежет зубов. Жена, пять человек детей, банкир и сам Рылеев все плакали навзрыд. Сутгоф, известный честностью и домашними добродетелями и постоянной милостью у Екатерины, не мог понять причины такого страшного гнева и такого странного приговора. Он объяснил Рылееву, что тут есть какое-нибудь недоразумение, и ему стоит только явиться к государыне, и он обнаружит клевету. Рылеев был неумолим, но вопли детей и жены тронули доброе сердце. Он позвал в кабинет четырех жандармов, выгнал жену и детей. Приставил караул к воротам, крыльцу и выходам, а сам поехал во дворец.
Государыня, печальная, гуляла в Эрмитаже. Приезд об<ер>-пол<ицмейстера> по экстренно важному делу еше более ее обеспокоил. – Зовите! Что там еще случилось?
Входит Рылеев и бух в ноги.
– Матушка-Государыня, помилуй! Повинную голову меч не сечет. Преступник не уйдет, я принял меры. Но выслушай!..
– Что такое? Растолкуй порядочно…
– Жена, пятеро детей, как стали выть, разжалобили.
– У кого это?
– У Сутгофа! У того банкира, что ты всемилостивейше повелела с живого кожу содрать…
Государыня не могла удержаться от смеха: "Перепутал опять, батюшка! За кого ты меня принимаешь, чтобы с живых кожу сдирать. Я велела содрать кожу и чучело набить с той милой собачонки, которую мне год тому назад Сутгоф из-за моря достал! Поди, батюшка, перестань страмиться!.."
***
Александр Гумбольдт приехал в Петербург с тем, чтобы отправиться в известное путешествие в Ср<еднюю> Азию. По пути его туда через Россию было отправлено циркулярное предписание, коим министерство по Высочайшему повелению приказывало местным властям: г<осподина> барона фон Гумбольдта везде принимать и считать за Полного Генерала.
***
Сенатор Безродный с 1811 года был правителем канцелярии главно-командующего Барклая де Толли. Ермолов за чем-то ездил в главную квартиру. Воротясь, на вопрос товарищей: "Ну что, каково там?" – "Плохо, – отвечал Ермолов, – все немцы, чисто немцы. Я нашел там одного русского, да и тот Безродный".
Академия надписей
Нет публичного монумента, на счет которого народ не выразил бы своего мнения, разница в том, что, выраженное остроумно, оно остается в народном предании. Так про Исаакиевский Собор при Павле, повелевшем достроить его наскоро кирпичем, ходила эпиграмма:
Вот памятник двух царств и обоим приличный.
Низ мраморный, а верх кирпичный.
При Александре ту же эпиграмму изменили так:
Вот памятник, трех царств изображенье!
– Порфир, кирпич и разрушенье.
Из эпиграмм на монументы лучшая на памятник Кутузову и Барклаю:
Барклай де Толли и Кутузов
В 12-м году морозили французов.
А ныне благородный Росс
Поставил их самих без шапок на мороз.
На новый монумент Николаю Павловичу ходят две надписи:
Фельдфебелю – портной.
И другая, так как памятник строят у Исаакия, в петровских, так сказать, владениях:
Далеко Кулику до Петрова дня.
Пушкин надписал к портрету Екатерины:
Она жила немного блудно
И умерла, садясь на судно.
***
Est fatum in Rebus. В день закладки монумента Николаю, Чевкин, поднося Государю яшик с монетами, которые должны лечь в основание, поскользнулся и упал в яму. Молоточек, которым должны были поколачивать почетное основание, то и дело сваливался с топориша. Во время долголетия военная музыка играла веселый шумный вальс, но затянули Вечную память, и музыканты ни с того, ни с сего заиграли опять тот же веселый марш.
Когда расходились с церемонии, – "Плохие предзнаменования", – сказал кто-то.
– Ничуть! Во всем этом я вижу только то, что сам покойник с того света сознается, что не следует… <воздвигать ему памятник>.
***
Рассеянность и суетливость Горчакова были непритворны; к сожалению, этим недостаткам мы обязаны под Севастополем многими печальными последствиями. Напротив того, задумчивость фельдмаршала Паскевича осталась в сильном подозрении. Кажется, он искал выказать оригинальность, которой не имел. Много тому есть доказательств, к сожалению, даже не анекдотических. Один только (?) нижеследующий случай сколько-нибудь возвышается до анекдота.
В Колпине назначены были маневры; ожидали туда короля Прусского и императора Австрийского. Последний наконец приехал, чуть свет. Надобно было написать по этому случаю какую-то бумагу.
Между тем в приемной у фельдмаршала собралась толпа генералов, штаб и обер-офицеров, все ждут его выхода, ждут долго. Вдруг двери отворяются, – вбегает Горчаков в суете, с чернильницей в руках, за ним, тоже бегом, в штанах и рубашке фельдмаршал, в одной руке – перо, в другой… (слово не разобрано – Е.К.) … Бегают по зале от одного генерала <к другому> и один перед другим кричат во все горло:
– Как зовут австрийского императора?
Забыли.
***
Незабвенный Мордвинов, Русский Вашингтон, измученный бесполезной оппозицией, вернулся из Государственного Совета недовольный и расстроенный.
– Верно, сегодня у вас опять был жаркий спор?
– Жаркий и жалкий! У нас решительно ничего нет святого. Мы удивляемся, что у нас нет предприимчивых людей, но кто же решится на какое-нибудь предприятие, когда не видит ни в чем прочного ручательства, когда знает, что не сегодня, так завтра по распоряжению правительства его законно ограбят и пустят по миру. Можно принять меры противу голода, наводнения, противу огня, моровой язвы, противу всяких бичей земных и небесных, но противу благодетельных распоряжений правительства – решительно нельзя принять никаких мер.
***
Бутурлин был нижегородским военным губернатором. Он прославился глупостью и потому скоро попал в сенаторы. Государь в бытность свою в Нижнем сказал, что он будет завтра в Кремле, но чтобы об этом никто не знал. Бутурлин созвал всех полицейских чиновников и объявил им о том под величайшим секретом. Вследствие этого Кремль был битком набит народом. Государь, сидя в коляске, сердился, а Бутурлин извинялся, стоя в той же коляске на коленях.
Тот же Бутурлин прославился знаменитым приказом о мерах противу пожаров, тогда опустошавших Нижний. В числе этих мер было предписано домохозяевам за два часа до пожара давать знать о том в полицию.
Случилось зимою возвращаться через Нижний восвояси большому хивинскому посольству. В Нижнем посланник, знатная особа царской крови, занемог и скончался. Бутурлин донес о том прямо Государю и присовокупил, что чиновники посольства хотели взять тело посланника дальше, но он на это без разрешения высшего начальства не мог решиться, а чтобы тело посланника, до получения разрешения, не могло испортиться, то он приказал покойного посланника, на манер осетра, в реке заморозить. Государь не выдержал и назначил Бутурлина в сенаторы.
***
Генерал Киселев отличался особенного рода цинизмом. Про него <есть> много рассказов, смешных, если знаешь личность; сюда принадлежит один следующий.
Сын его только что вышел из Пажеского корпуса и попал в семью, где была зрелая и не больно благообразная невеста. Мальчика тотчас надули, уверили, что он влюблен, довели до объяснения, пошло дело на женитьбу.
– Позвольте, батюшка, жениться…
– Раненько! Ну, да если хорошая девушка… по мне, пожалуй!
Расспросив обо всех подробностях, отец неведомо от сына отправляется к невесте, находит ее и старою для сына, и безобразною.
Поговорив с нею недолго, Киселев так и закончил и беседу, и сватовство:
– Нет! Жениться нельзя! Вы, сударыня, по душе может быть и богородица, но по лицу вы – стерва.
***
А. С. Шишков любил рассказывать о первом своем подвиге храбрости. Обер-гофмаршалом тогда был гордый князь Борятинский, а Потемкин на вершине величия.
Случилось, что Шишкова, молодого тогда офицера, назначили в караул во дворец. Камер-лакей, а тогда камер-лакеи больше значили и больше важничали, чем нынешние камергеры, так один из таких придворных чинов, которому было поручено заботиться о продовольствии караулов, как-то не угодил Шишкову. Заспорили. Дошло дело до крупных выражений. Шишков, не долго думая, принял камер-лакея в руки и поколотил весьма убедительно. Тот с жалобой к Борятинскому. Поднялась буря. Борятинский воспылал гневом: "Я им шутить с собою не позволю. Позволь одному, пойдут буянить. Я их заставлю уважать законы Ее Величества. Завтра же доложу Государыне…"
И гнев князя огласился по всему дворцу и достиг до караульной. Шишков уразумел непристойность поступка и опасность. Что тут делать? Кто может за него вступиться? Кого послушает Борятинский? Разве одного Потемкина?
И, не долго думая, Шишков отправляется к Потемкину, со всею откровенностию рассказывает, как дело было, говорит об опасениях его на счет опасности, завтра ему угрожающей, и просит заступничества Потемкина.
Вероятно, и офицер, и его речи понравились Потемкину.
– Плохо, брат! Накутил! Сдебошничал! Ну, да постой! Кстати, у меня сегодня вечер. Все будут, приходи и ты, да будь посмелее. Понял?
– Понял, Ваша Светлость!
– Ну так к вечеру милости просим.
– Рады стараться, Ваша Светлость!
Наступил вечер. Шишков дал собраться гостям и явился, когда Потемкин уже сидел за бостоном с тем же Борятинским, Вяземским и Разумовским.
– Уже играет! – сказал громко Шишков, войдя в залу. Смело и развязно подошел он к светлейшему, дружески ударил его по плечу.
– Здравствуй, князь, – сказал он так же непринужденно, затем бросил шляпу на мраморный подоконник и, закинув руки назад, с важностью стал ходить по комнате.
Потемкину вся эта проделка пришлась по сердцу. Он наслаждался, видя эффект, произведенный выходкой Шишкова. В душе презирая человечество, он был рад видеть новые его подлости и уничижения, а потому не желал, чтобы дерзость Шишкова была принята за припадок безумия, поспешил и со своей стороны дать шутке важность и значение правды.
– Шишков! – сказал кн<язь>. – Поди-ка сюда! Посмотри на мою игру. Курьезная! Как ты думаешь, что мне играть?..
– Отвяжись, сделай милость. Играй себе, что хочешь.
– Ну так гран мизер…
И не его поймали, а он поймал за рога человеческую подлость. История с камер-лакеем была забыта, и с месяц еше Шишкова считали фаворитом и низко ему кланялись.