***
Самойлов Дурака играл когда-то в "Лире".
Теперь он взял другую роль.
И из Шута вдруг сделался Король.
Вот так-то все превратно в мире.
Коль призадуматься, уверишься в одном (Но только это между нами),
Что и Дурак быть может Королем,
И Короли быть могут Дураками.
***
Один из лучших артистов Н-го класса, Максимов I-й, вследствие усердного поклонения стеклянному богу, дошел до такой худобы, что поистине остались только кожа да кости, так что когда после смерти Каратыгина он затеял играть роль Гамлета, артисты смеялись и хором советовали ему взять лучше в той же пиэсе роль тени.
В Красном Селе, где находился постоянный лагерь гвардии, устроили театр, на котором играли (не разобрано – Е.К.) … петербургские артисты; а коли им жить там было негде, то и для них на случай приезда построили домики, кругом коих развели палисадники. Наследник, нынешний государь, проездом остановился у этих домиков. Самойлова, Петр Каратыгин, Максимов и другие артисты выбежали на улицу.
– Поздравляю с новосельем, – сказал наследник, – хорошо ли вам теперь?
– Прекрасно, – отвечала Самойлова. – Жаль только, что не достает тени.
– Как не достает? – перебил Каратыгин, – а Максимов?
***
Театральные чиновники теперь тайком, а прежде открыто снабжали своих знакомых креслами, ложами и всякими местами в театре бесплатно.
К Неваховичу беспрестанно ходил один проситель, искавший места в штате дирекции. Невахович, разумеется, обещал и, разумеется, не исполнил. Проситель был так настойчив, что Нев<ахович> стал от него прятаться. Не находя никогда <его> дома, проситель забрался за кулисы и там поймал-таки Неваховича. Тот успел уже все перезабыть.
– Что вам угодно? – спросил Нев<ахович> второпях.
– Как что угодно? Места.
– Места? Эй, капельдинер, проведи их в места за креслами.
– Вы шутите, Александр Львович! Я человек семейный.
– Семейный? Ну так проведи их в ложу второго яруса.
***
26 августа 1856 года проходил юбилей существования столичного русского театра. Вспомнили об этом в мае, а в июне объявили конкурс для сочинения приличной пиэсы на этот случай. Разумеется, пиэс <было> доставлено слишком мало; пальму первенства получил Соллогуб. Встретясь с П. А. Каратыгиным, увенчанный автор упрекал его, зачем и он не написал чего для юбилея.
– Помилуйте! В один месяц! И не я один! Многие и пера в руки не брали.
К тому же в такое время, когда в Петербурге разброд, кто в деревне, кто за границей! Да еше в такой короткий срок!
– Да отчего же другие успели и прислали.
– Не дальние прислали, а прочие не могли.
***
Петр Каратыгин вернулся из поездки в Москву. Знакомый, повстречавшись с ним, спросил:
– Ну что, П<етр> А<лександрович>, Москва?
– Грязь, братец, грязь! То есть не только на улицах, но и везде, везде страшная грязь. Да и чего доброго ожидать, когда и обер-полицмейстером-то – Лужин.
***
Была пословица у римского народа:
Sit dura lex, set lex.
У нас и дура – Леке и Леке – дурак.
***
Не всякий главнокомандующий умеет сохранить втайне свои намерения. По крайней мере, русские генералы последнего времени этим не отличались. Не говорим уже про покойного Дибича, но о несчастном деле, в котором погибли Реад, Вревский и прочие, за месяц до рокового дня – за тысячу верст, у нас в Ростове знали о плане этого бедственного нападения. Вельяминов понимал важность военной тайны. Его походы в этом отношении были оригинальны. Впереди шел барабанщик, за ним ехал Вельяминов на дрожках, потому что по слабости здоровья он не мог ездить верхом. За тем уже следовал отряд. Однажды Малиновский, любимец Вельяминова, во время такого похода подскакал к дрожкам и спросил:
– Алексей Александрович! Куда мы это идем?
– Не знаю, – отвечал тот с обычною сухостью, – спросите у барабанщика, он нас ведет.
***
В<еликий> К<нязь> Михаил Павлович считал себя остроумным. Каламбуры иногда ему удавались. К числу таких принадлежит и этот.
Фр<анцузская> актриса Бурбье изменила своему любовнику актеру Полю и поступила на содержание Павла Николаевича Демидова. Вдруг разнесся слух, что Бурбье уезжает за границу.
– Ничего нет удивительного, – заметил В<еликий> К<нязь>. – Она любит переходить d’une Paul (Pole) a l’autre.
***
Про князя Чернышева
Жена одного важного генерала, знаменитого придворною ловкостью, любила, как и сам генерал, как и льстецы, выдавать <его> за героя, тем более что ему удалось в кампанию 14 года с партиен) казаков овладеть, т. е. занять никем не защищаемый дрянной немецкий городок. Жена, заехав с визитом к другой даме, рассказывала эпопею подвигов своего Александра Ивановича. Чего там не было: Александр разбил того, Александр удержал грудью целую артиллерию; Александр взял в плен там столько-то, там еще больше, так что если сосчитать, то из пленных выходила архмия больше Наполеоновской 12 года; Александр взял город… И на беду забыла название: "Как бишь этот город; вот так в голове и вертится. Боже мой, столичный город; вот странно; из ума вон…"
В затруднении она оглянулась и заметила другого генерала, который сидел между цветов и перелистывал старый журнал.
– Ах, князь, – обращаясь к нему, сказала генеральша, – вот вы знаете, какой это город взял Александр?
– Вавилон.
– Что вы это?! Я говорю про моего мужа Александра Ивановича.
– А я думал, что про Александра Македонского.
***
Ив<ан> Максимович Ореус, любимец Канкрина, человек деловой и умный, служил себе в звании директора Заемного банка в тишине и смирении.
Государь изобрел себе сам министра финансов Федора Павл<овича> Вронченку, и когда В<еликий> К<нязь> М<ихаил> П<авлович> изъявил на этот счет удивление, Государь сказал: "Полно, брат! Я сам министр финансов, мне нужен только секретарь для очистки бумаг".
И Вронченко совершенно соответствовал цели. Но для очистки им же самим заведенного порядка надо было приискать Высочайше товарища <министра>. Государь взял список чиновников м<инистерства> ф<инансов> и давай читать: все мошенник за мошенником. Натыкается на тайного советника Ореуса.
– Как это я его совсем не помню. Дай расспрошу.
Но у кого ни спросит, никто решительно не знает.
"Должно быть, честный человек, если никому не кланялся и добился до такого чина".
Рассуждение весьма правильное, и Ореус назначен товарищем министра. Назначение не только не обрадовало, но оскорбило Ореуса. Раздосадованный, он приезжает к Вронченке.
– Как вам не стыдно, Ф<едор> П<авлович>! Вы надо мной жестоко подшутили. Ни мои правила, ни род жизни, ни знакомства не соответствуют должности. Ну сами подумайте: какой я товарищ министра?
– Эх, Иван Максимович, – отвечает Вронченко, – да я-то сам какой министр?
Это изумило и убедило Ореуса. Он принял должность, но не выдержал и в самом непродолжительном времени снова погрузился в тень прежней неизвестности.
***
К числу наших остряков можно смело отнести Михайла Львовича Неваховича, издателя "Ералаша". Он сохранил большую часть своих острот для потомства в остроумных рассказах. Истощив запас забавных явлений, Невахович поехал в Москву набирать сюжеты для следующей тетради "Ер<алаша>".
Случилось, что и кн<язь> М<еншиков> в то же время был в Москве, и остряки повстречались в Английском> клубе.
– Ба-ба! Вы тут зачем? – спросил князь.
– За ремонтом, Ваша светлость! За ремонтом.
***
Трощинский был в большой милости у Александра. Государь собрал <Государственный> Совет и объявил, что он собирается ехать в армию и будет сам предводительствовать войсками.
Льстецы восхваляли намерение Александра. Один Трошинский молчал.
– Как же вы думаете? – спросил Гос<ударь>, обращаясь к Т<рощинскому>.
– Ваше Величество! – отвечал тот. – Русский народ отвык верить неудачам. Если генерал проиграл баталию, р<усский> народ громогласно несчастие приписывает измене генерала, но если баталию проиграет сам Г<осударь>, что тогда в утешение останется Вашему народу?
– Но помилуйте! Разве я первый! Сколько русских государей вели полки свои к победе. Петр Великий всегда сам предводительствовал войсками.
– О! да то же был Петр Великий, – задумчиво, не спохватясь сказал Трощинский.
Последствия известны: Аустерлиц и опала Трошинского.
***
Неваховичи – происхождения восточного. Меньшой, Ералаш,, и не скрывал этого, говоря, что все великие люди современные – того же происхождения: Майербер, Мендельсон, Бартольди, Ротшильд, Эрнст, Рашель, Канкрин и прочие. Старший Невахович был чрезвычайно рассеян. Случилось ему обещать что-то Каратыгину 2-му, и так как он никогда не исполнял своих обещаний то и на этот раз сделал то же…
При встрече с Каратыгиным он стал извиняться.
– Виноват, тысячу раз виноват. У меня такая плохая память!.. Я так рассеян…
– Как племя Иудейское по лицу земному, – закончил Каратыгин и ушел.
***
В Петербурге были в одно время две комиссии. Одна – составления законов, другая – погашения долгов. По искусству мастеров того времени надписи их на вывесках красовались на трех досках. В одну прекрасную ночь шалуны переменили последние доски. Вышло: Комиссия составления долгов и Комиссия погашения законов.
***
У одного барина, по имени Барышев, было шесть перезрелых дочерей; меньшой уже было 27 лет; все нехороши собой. Один шутник, увидев их на бале, сказал:
Нет! Зла против добра
На свете вдвое есть.
Так Граций только три,
А Барышевых шесть.
***
Воротясь из театра, три приятеля, отдыхая, пили чай и толковали про спектакль.
– Мне больше понравился водевиль, – сказал первый.
– Как можно. Решительная глупость; вот драма, так дело иное; и занимательно и поучительно.
– Тоска, скука, насилу дозевал до конца, а водевиль…
– Балаган, не правда ли?
Третий, уписывая булку с чаем, видел, что ему надо решить спор и объявить решение. С приличною третейскому суду важностью, он торжественно произнес:
– Везде хорошо, где нас нет.
Подобные ответы назывались прежде a propos.
a propos в анекдотах вешь важная; <вспомнишь> a propos одного анекдота, вспомнишь другой, и часто целый вечер сыплются анекдоты, будто с неба. Вот еше один a propos.
Барышня играла на фортепьяно, а гость поместился возле и с особенным вниманием слушал музыку, смушая девушку больно пламенными взорами. Она не выдержала и, чтобы прервать это немое объяснение в любви, спросила с живостью:
– Вы верно очень любите музыку?
– Нет! Терпеть не могу, а вот у меня есть брат, так тот тоже музыки терпеть не может.
***
Что такое анекдот? Старик Болдырев, казак донской, рассказывая про знаменитого Зотова, все похвалы о нем заключал тако: это был не человек, а просто анекдот. С тех пор я совершенно понимаю значение слова и начинаю рассказывать анекдоты ple-mle, как придется, а при ист<орических> <лицах> <делаю> и заметки. О чем бы рассказать сегодня? С послед (так в тексте – Е.К.) не слышанного начнем.
Был барин толстый и ленивый, человек исполнял за него половину обязанностей, чуть не ел за него. Пошел барин спать:
– Раздень меня. – Раздел человек и повернул спиной к постели.
– Толкни. – Толкнул и закинул на постель ноги.
– Перекрести. – Перекрестил…
– Поверни на другой бок. – Перевернул и закрыл плотно одеялом.
– Ну, ступай себе, теперь я как-нибудь и сам засну.
Отделение второе
Анекдоты для одного мужского пола:
***
Попадья требовала развода, утверждая, что у ее мужа нет супружеского рычага, а только шишка вроде пуговки.
Нарядили следствие; поп уговорил диакона стать за ширму и вывалить свой рычаг.
Судьи рассердились на попадью.
– Экая ненасытная, – воскликнул старший член консистории, – мало тебе этого?..
– Да кого он морочит? – закричала попадья. – Будто я и не знаю. Ведь эта машина-то не мо<его>, а отца диакона.
***
Яков Иванович Ростовцев возвысился на степень министра особого рода. Едва ли не в одной России образовалось два министерства просвещения – народного и армейского, независимо от многих других мелкопоместных, как-то: Духовного, Морского, Купеческого, Юридического, Путейного и т. д. Армейским министерством занимался первоначально один из адъютантов Михаила Павловича. Так попал на это место и Ростовцев. Особую милость к нему М<ихаила> П<авловича> приписывают необыкновенному свойству его брюха испускать ветры пиано и форте во всякое время и по востребованию. Особенное удовольствие М<ихаила> П<авловича> заключалось в чем: пойдут с Ростовцевым в кружок фрейлин, тот и перднет, оба давай оглядываться и осматривать фрейлин, как будто стараясь угадать, которая согрешила.
У него и поговорки и стишонки собственного изделия были в том же роде. Я помню один из таких афоризмов, слышанный от самого автора:
Блажен, кто ничего не ищет
И день, и ночь покойно спит,
Кто в счастии не бздит,
В несчастии не дришет…
Подобные стихи и анекдоты составляли утешение Ростовцева, но роль скоро изменилась; он не послушался собственного филологического совета и в счастии сильно стал бздеть и постоянно crescendo. Из одного стола канцелярии Великого князя возник особый штаб, который вскоре обратился в Департамент, а начальник штаба в министра. В палатах его завоняло ужасно, так что я перестал к нему ездить. Шарлатанство его историческое, оно останется в программах, в корпусных порядках, оно увековечено подлейшими стихами Маркова, но такая злокачественная температура придала ему и непомерную дерзость. Допущенный и в Комитет министров и в Главное Правление Училищ, он совался во все со своими суждениями и осуждениями, так что Норов перестал ездить и заставил Государя на очной ставке дать Р<остовцеву> реприманду. В Г<осударственном> Совете он стал громко, в противность порядка, рассуждать о деле, прежде поставления о нем вопросов, и заставил Блудова, временно председательствовавшего, со стыдом привести его к порядку.
Я не ставлю в упрек страшнейшего непослушания; слабоумные его братья и родственники все занимали видные и почетные места. Но это была общая беда нашего века.
В последнее время Р<остовцев> в значении своем сильно замкнулся, но чем разрешится судорога – неизвестно. Льстецы выдумали ему юбилей; собирали добровольное приношение не менее 25-ти р<ублей> серебром; говорили речи, читали стихи, ждали от Государя небывалой награды; наконец принесли собственно весьма, говорят, лестное письмо и литографированный портрет В<еликого> К<нязя> Михаила Павловича.
***
На старости Хвостов до того ослабел, что его в порядочных домах перестали принимать, потому что он во время беседы, сам того не чувствуя, мочился под себя и пачкал кресла. По этому случаю Соболевский, а может быть, и Пушкин сказал:
Хоть участье не поможет,
А все жаль, что граф Хвостов
Удержать в себе не может
Ни Урины, ни стихов.
***
Ковальков влюбился в девицу Адлерберг. Дев<ица> влюбилась в Ковалькова. <Решили> жениться. Но, увы, родители и слушать не хотят. Драма приходит к третьему акту – совершенному отчаянию. Любовники не могут жить <вместе>, следовательно надо умереть. Ковальков же, кстати, знал и яд, от которого смерть легка. Назначают день. Нанимают квартиру. Съезжаются.
С утра еше Ковальков написал записку и послал ее с верным человеком к знакомому аптекарю.
– Да зачем же барину яд?
– Яд? Будто яд? Верно мышей разводить; только у нас и мышей-то нет…
– Верно мышей… – сказал аптекарь с улыбкой и отпустил лекарство.
Но когда барин спрятал лекарство в карман, лакей перепугался <и пустился> за ним. Барин заехал за невестой. Та по сигналу вышла. Поехали. Лакей знал куда, случайно. Испуганный бросается к родителю своего барина и объявляет обо всем, тот посылает его же к родителям девушки. Все спешат в указанное место. Но пока нашли дом, квартиру, несчастные успели отравиться, выбросили ключ за окно и предались предсмертным восторгам, спеша перед переходом в Горний <мир> насладиться земным. Но яд слишком скоро подействовал: перед смертью заставил их испытать земные страдания и очиститься от земных излишков. Комната исполнилась земного смрада. Между тем двери взломаны. Преступники… (не разобрано – Е.К.), страшно охая, продолжают очищаться. Нечего делать, хитрость аптекаря доставила им супружеское счастье.
***
В обществе, где весьма строго уважали чистоту изящного, упрекали Гоголя, что он сочинения свои испешряет грязью самой подлой и гнусной действительности.
– Может быть, я и виноват, – отвечал Гоголь, – но что же мне делать, когда я как нарочно натыкаюсь на картины, которые еше хуже моих. Вот хотя бы и вчера, иду в церковь. Конечно, в уме моем уже ничего такого, знаете, скандалезного не было. Пришлось идти по переулку, в котором помешался бордель. В нижнем этаже большого дома все окна настежь; летний ветер играет с красными занавесками. Бордель будто стеклянный; все видно. Женшин много; все одеты будто в дорогу собираются: бегают, хлопочут; посреди залы столик покрыт чистой белой салфеткой; на нем икона и свечи горят… Что бы это могло значить? – У самого крылечка встречаю пономаря, который уже повернул в бордель.
– Любезный! – спрашиваю. – Что это у них сегодня?
– Молебен, – покойно отвечал пономарь. – Едут в Нижний на ярмонку; так надо же отслужить молебен, чтобы господь благословил и делу успех послал.