В приведенных стихах напряженный конфликт с устоявшимися представлениями о смысле жизни, справедливости, о добре и зле – перерастает в бунт лирической героини. Это бунтарство ощущается и в стихах, где Офелия отчаянно защищает королеву-мать, Дон Жуан беседует с Кармен, и в прозаических размышлениях М. Цветаевой о басне И.А. Крылова Волк – герой, заслуживающий сочувствия, а уж никак не Ягненок. Так, для многих соотечественников неожиданно, может быть, шокирующе неожиданно откликнулась она на начавшуюся Первую мировую войну, войну с Германией:
Ты миру отдана на травлю
И счета нет твоим врагам.
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
Это разве Германии, государству, развязавшему Первую мировую войну, адресовано?
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном – Лорелей.
Несомненно, стихи свои Марина Цветаева адресует некой духовной, культурной сущности Германии, которая не может не покорять, ибо Гёте и Кант, святой Георгий на воротах Фрейбурга, поэзия Гейне – это тоже любовь, которая прощает все грехи и не замечает… предательств. Ибо государственная машина Германии в ту пору представляла полную противоположность мудрости и красоте, которых "одна противу всех" Цветаева защищает. В этом сказалась и романтическая натура, и "книжность" ее поэзии (сравните со стихами Анны Ахматовой о Первой мировой войне), а еще бунтарское "И один в поле воин".
В октябре 1915 г. она напишет стихи, которые и нынче, спустя почти столетие, звучат мудро, глубоко примиряюще. Неужели двадцати двух лет от роду можно постичь мир в его глубочайшей распре и взяться восстановить "человеческое всеединство"? Оказывается, можно:
Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться.
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чем – поэты, любовники, полководцы?Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,
И под землею скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.
Здесь уже первая строка звучит по-цветаевски полемично, как ответ невидимомму собеседнику, а все стихотворение строится риторически безупречно: дан "тезис" ("не надо людям с людьми на земле бороться"), и далее следует "система доказательств", кажется, с исчерпывающей аргументацией. Политики тратят годы на войны и споры, на ученые трактаты и составление меморандумов. Какие же исчерпывающие аргументы находит поэт, какие возможности художественной речи использует, чтобы быть максимально глубоко понятым?
Во-первых, это прямое (без посредников) обращение к враждующим; неоднократное "смотрите…"; во-вторых, это включение себя в мир враждующих: "скоро уснем мы все, / Кто на земле не давали уснуть друг другу", но это обращение ко всем вместе и к каждому в отдельности – "поэты, любовники, полководцы". Такая позиция лирического героя, несмотря на категоричность и безапелляционность высказанного в первой строке, заставляет воспринимать того, кто "знает правду", с полным доверием как человека, на горьком опыте раздоров и войн постигшего высшую истину, "возлюби", которая сродни правде молодого Маяковского: "Стою, / Огнем обвит, / На несгорающем / Костре / Немыслимой любви".
Поразительно, что в стихотворении из восьми строк четырежды в разных вариациях повторено слово "земля": с каждым его повтором и "люди" вписываются в различные пространственно-временные миры: "на земле бороться" противопоставлено и сопоставлено с фразой "под землею скоро уснем мы все". Пусть впрямую не выражено, но образно ясно обозначено: Жизнь, гармония, умиротворение – и Смерть, вечный сон поставлены на карту; быстротечность жизни, промельк – и Вечность небытия. Жизнь оказывается сжатой до суток, более того, до мгновения в вечере, когда уже ночь позвала ко сну, к земному отдохновению. Получается, что идиллическое "уж ветер стелется, уже земля в росе" говорит одновременно о жизни на пороге ночи, мирного сна, о мгновении жизни на земле – и о беспредльности космоса, в который "вписан" человек со своими бурями: "Уж скоро звездная в небе застынет вьюга". Улягутся ветры земные, наступит время умиротворения, но "застынет" звездная вьюга – и навсегда остановится время для враждующих, вечный холод охватит души тех, кто горячо и страстно растрачивал себя в распре. Да, конечно, земное существование и бесконечно небытие; бесконечно малы, ничтожны поводы к вражде в сравнении с Вселенной в Вечности, где человек осознает себя частицей мирозданья, а не самодостаточным себе довлеющим миром.
Автор и графически, курсивом, и синтаксически (опуская глагол-сказуемое, которое должно следовать за ним) выделяет вопрос "О чем?". Такое двойное выделение вопроса создает особый эмоциональный и смысловой ассоциативный "пучок", способный развернуться в бесконечное число вопросов: "Какой спор, какая правда стоит человеческой жизни, твоей и чужой?", "Чье счастье может искупить хотя бы одну человеческую смерть? А если этих смертей десятки, сотни, тысячи?". Как созвучны эти вопросы подтекста цветаевского стихотворения вопросам, которые решает в своих романах Ф.М. Достоевский! Каким пронзительным эхом отзываются они сегодня!
Что ж, у каждого свои мотивы для раздора ("поэты, любовники, полководцы"), но мизерно малыми представляются они перед лицом Вселенной и Вечности. Последняя строка стихотворения содержит и житейский упрек, и вечный укор сеющим вражду. Все стихотворение строится так, что нет возможности "оправдать" их, и нет смысла в оправданиии. Автор ставит убедительную смысловую точку и заставляет повернуться к правде, открытой им.
Это стихотворение – своеобразная визитная карточка стиля Марины Цветаевой. В своем творчестве она всегда стремится к гармонии, примирению от поединка (будь то любовь-поединок, любовь-разлад, расставание или поединок с миром и собой) через раскаяние и покаяние. Стихотворение строится так, что строгая система доказательств вины возлюбленного, друга, окружающих кажется безупречной до самых последних строк произведения, финальная же строфа и даже строка разрешают конфликт с точностью до наоборот.
Вспомните стихотворение "Вчера еще в глаза глядел", которое строится на рефрене "Мой милый, что тебе я сделала?", а завершается так:
За все, за все меня прости,
Мой милый, что тебе я сделала.
Или "Мне нравится, что вы больны не мной…", где финальные строки снимают "маску-браваду":
За то, что вы больны, увы, не мной,
За то, что я больна, увы, не вами.
Или в стихах о Родине, где "все равно и все едино":
Но если по дороге куст встает,
Особенно рябина…
доказывает как раз совершенно обратное: Родина свята, никакие счеты сводить с ней невозможно и бессмысленно, и это святое, не рассудочно выверенное, обнаруживает свою притягательную силу, ничем не преодолимую…
Вообще такой внутренний ход авторского чувства и авторской мысли показывает, что лирическая героиня ее стихов обретает полноту мира через исповедальное, включающее в себя покаянное, что лишний раз обозначает внутренний христианский строй ее духовного мироощущения.
Точно так же, как и в рассмотренном подробно стихотворении, во множестве других поэт рассчитывает на диалог с читателем, а в стихах предстает вполне конкретный адресат:
Тебе, имеющему быть рожденным
Столетие спустя, как я отдышу……Мой милый, что тебе я сделала?
Ты меня любивший фальшью истины
И правдой лжи…
И даже:
…К вам всем – что мне ни в чем не знавшей меры, -
чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры
И просьбой о любви.
Таким образом Марина Цветаева создает жанровый портрет послания, а это сообщает ее стихам особый доверительный тон, формируя вполне камерное пространство произведения. Конечно, в стихах "с адресатом" проявляются и черты других стихотворных жанров, например фольклорного плача или народной песни. Вообще же послание у Марины Цветаевой часто – явление устной речи, где эллиптируются (опускаются) слова и выражения, которые читатель может воостановить и которые нет необходимости восстанавливать.
Другая особенность поэтической речи Марины Цветаевой состоит в том, что в ней намеренно, вопреки правилам грамматики изобилуют тире, выделяющие особо значимое слово, смысловую и психологическую паузу:
Из рук моих – нерукотворный град -
Прими, мой странный, мой прекрасный брат!Настанет день – печальный, говорят!
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.
Для того чтобы передать экспрессивность чувства, "плотность" смысла стиха, Марина Цветаева снимает с обыденных, стертых от частого употребления слов "культурный слой", и обнаруживает внутренний смысл и форму:
Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили…
Так описывает она разлуку с другом поэтом Борисом Пастернаком. Диалог, который ведет автор (или лирический герой) с читателем и адресатом, придает этим стихам драматургическую выразительность, а сами стихи строятся как драматические миниатюры или "краткий пересказ" драмы:
Я – есмь. Ты – будешь. Между нами – бездна.
Я – пью. Ты – жаждешь. Сговориться – тщетно.
Так драматичны и драматургичны "Любви старинные туманы" или цикл "Даниил", или "Лебединый стан".
Цветаева любила город, в котором родилась и выросла, но, наверное, только ленивый не признавался в любви к Москве. У всех на слуху строки Ломоносова, Пушкина, Лермонтова; поэты Серебряного века Брюсов, Белый, Бунин, Волошин нашли свои собственные проникновенные слова о городе, где родились, любили, творили… И все-таки из всех поэтов выделяется один голос Марины Цветаевой.
Дело не только в том, что она родилась в Москве, в семье, которая приумножила славу и красоту столицы. Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, явился основателем знаменитого теперь Пушкинского музея; а его брат, учитель русской словесности в гимназии, предсказал в свое время оставленному на второй год Ивану Шмелеву блестящее писательское будущее. И он тоже прославил столицу в своем чудесном романе "Лето Господне".
Из стихов Цветаевой можно было бы составить прекрасную "Московиану": ведь у нее есть стихотворные циклы "Стихи о Москве" и "Москве", но также множество стихотворений, не вошедших в циклы. Есть у нее одно стихотворение без названия, состоящее всего из восьми строк, из четырех двустиший.
Московский герб: герой пронзает гада.
Дракон в крови. Герой в луче. – Так надо.Во имя Бога и души живой
Сойди с ворот, Господень часовой!Верни нам вольность, Воин, им – живот.
Страж роковой Москвы – сойди с ворот!И докажи – народу и дракону -
Что спят мужи – сражаются иконы.
Это стихотворение входит в цикл "Лебединый стан", писавшийся во время революции и Гражданской войны. На фоне страшной распри, когда, кажется, рушились вековые ценности, когда святыни были попраны, Марина Цветаева заставляет читателя вновь не просто увидеть, но почувствовать, вникнуть в образ московского герба. Сегодня этот герб восстановлен. День святого Георгия Победоносца – 6 мая, так что где-то в эти дни и было написано стихотворение в 1918 г. На иконе Георгий изображается верхом на белом коне, поражающим змия копьем. С XIV века это изображение вошло в герб Москвы, покровителем которой святой признан. Но Марина Цветаева заменяет имя одной из характеристик святого, в которой главное – готовность к подвигу… Он герой и Воин, принадлежащий к небесному воинству.
Георгий – один из наиболее почитаемых святых в православии, в России этот образ знает всякий от мала до велика. И все равно поэт расставляет чрезвычайно важные смысловые акценты: дракон повержен ("Дракон в крови"), герой прославлен ("Герой в луче"), правда, луч, свет в христианстве означает божественное присутствие, ибо Христос – свет миру. А далее еще более кратко: "Так надо". Кому? Почему? Впрочем, это вопросы риторические, и они даже не возникают: во всем промысел Божий.
Если первая строфа – описание иконы, то три следующих двустишия представляют собой заклинание. Вспомним, что заклинание состоит из двух частей: первая – констатация сущего (первые две строки), вторая – обращение, императив, в котором призываются на помощь светлые силы или, напротив, изгоняются враждебные. Как и в заклинании, в этом стихотворении некоторые речевые формулы повторяются ("сойди с ворот!"), а еще, как в заклинании, троекратный повтор просьбы – "сойди", "верни", "докажи".
Мы читаем это коротенькое стихотворение как лирический этюд, и всякий раз удивляемся, какой необычайной силой оно наполнено, просто сгусток энергии. Заклинательное играет не последнюю роль в передаче этой необычайной внутренней силы. Поражает также звуковая его организация: помимо обычной рифмы в конце строк, стихотворение пронизано своеобразными рифмами внутри строк, аллитерациями. Так, в первом дистихе внутри строк повторяется слово "герой", в последнем – рифма есть и в начале строк "докажи – мужи", и в конце "дракону – иконы"; с другой стороны, первые три строфы пронизывает рифма "герой – живой – часовой – роковой".
Как древнее заклинание, строится, между прочим, молитва. Можно назвать это стихотворение молитвой, в которой просится о восстановлении справедливости: зло должно быть наказано, нет сил на восстановление ее у простых граждан ("спят мужи", не без иронии говорит поэт). Как в молитве, здесь присутствует важный, кажущийся в обычной речи риторическим, оборот: "Во имя Бога и души живой", сравним: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа". Как в молитве, поэт называет некоторые реалии церковнославянскими именами: жизнь – живот, свобода – вольность. Мы знаем, как по молитвам свершались на русской земле чудеса, и потому слова "сражаются иконы" не кажутся нам лишь метафорой (тому пример образа Владимирской или Казанской Божьей Матери).
И еще в этом стихотворении чрезвычайно глубокой и скорбной передана любовь Цветаевой-поэта к Москве, к ее святыням… В 1920 г. умрет от голода ее двухлетняя дочь. Наверное, должно было пройти время, чтоб все свершилось по ее молитве. Тогда и у самой Цветаевой родится сын, которому она даст имя Георгий…
Многогранное творчество Марины Цветаевой мы только начинаем постигать. Трагическая ее судьба в полной мере отразилась в поэзии "Моим стихам, как драгоценным винам", / Настанет свой черед! – писала она гимназисткой; пророчество ее сбывается сегодня.
Философия русского космизма. Художественные открытия Серебряного века как стилеобразующие в творчестве Н. Заболоцкого
Натурфилософские мотивы. Тютчевская традиция. Синтез искусств. А.Ф. Лосев о космизме русской поэзии. Заболоцкий в "Столбцах" и последней книге стихов
Все наследие поэта – доказательство неизменного его внимания к разрешению философских проблем, которые Серебряный век считал определяющими. Обычно и говорится, что Заболоцкий достойный наследник Ломоносова и Тютчева, для которых натурфилософское и пантеистическое является едва ли не самым важным в мировоззренческой основе их поэзии. Соглашаясь с этим, стоит все-таки заметить, что размышление над творчеством поэта в контексте и "классических", для Серебряного века необычайно продуктивных, и самых "близких" традиций деятелей этого периода приводит к мысли о том, что для Николая Заболоцкого духовно-душевное преображение человека и Земли– одна из доминантных задач поэзии, творчества вообще. Может быть, в обэриутский период это преображение мнилось в том числе и методом от противного.
Однако в автобиографической прозе о детстве Н. Заболоцкий вспоминает между прочим мгновения, "потрясавшие" его, среди которых "…тихие всенощные в полутемной, мерцающей огоньками церкви располагали к задумчивости и сладкой грусти. Хор был отличный, и когда девичьи голоса пели "Слава в вышних Богу" или "Свете тихий", слезы подступали к горлу, и я по-мальчишески верил во что-то высшее и милосердное, что парит высоко над нами и, наверное, поможет мне добиться настоящего человеческого счастья" (2,220). В письме от 11 ноября 1921 г. он пишет своему товарищу М.И. Касьянову: "Сегодня я вспомнил мое глубокое детство. Елку, рождество. Печка топится. Пар из дверей. Мальчишки в инее. "Можно прославить?" Лежал в постели и пел про себя
– Рождество Твое, Христе Боже наш…
У дверей стояли студентки и смеялись…"(2, 228).
Да, Н. Заболоцкий – художник уже совершенно другой эпохи, открывшей атом, Периодическую систему элементов, в его мировоззренческом арсенале открытия Циолковского, Вернадского, Лосева, но он также достойный наследник культуры Серебряного века: символистов, футуриста Хлебникова.
Индивидуальный стиль поэта, лицо которого кажется до странности непохожим на лица современников и даже соратников по литературной группе обэриутов, восходит к тем самым исканиям, которые литературоведение и литературная критика советского времени считала оставшимися за порогом Октябрьской революции. И. Заболоцкий своим творчеством подтверждает тот факт, что первая треть XX века составляет единую культурно-историческую эпоху.
С другой стороны, сколько ни разъясняй И. Заболоцкого, настоящее художническое "родство" его обнаруживается с прозаиком М.М. Пришвиным, увлеченным исследователем природы творчества и его смысла, ко времени революции уже издавшим трехтомник сочинений и занимавшим свою собственную нишу в литературе, а также с Д. Андреевым, чье творчество только сейчас мы начинаем постигать.
М.М. Пришвин в дневнике 25 августа 1928 г. пишет: "Творчество – это, по-первых, личный процесс, чисто "духовный", это процесс материализации духа-личности". Так мыслит прозаик-поэт, вошедший в литературу на излете Серебряного века, воспитанный ею, едва ли не острее других воспринявший идею синтеза, но воплотивший ее в своем творчестве уже в ключе наступавшей новой эстетической эры. Свидетельством необычайной близости Заболоцкого-поэта прозаику Пришвину служат письма поэта К.Э. Циолковскому. В одном из них (от 18 января 1932 г.) он пишет: "…мне кажется, что искусство будущего так тесно сольется с наукой (курсив мой. – И.М.), что уже и теперь пришло для нас время узнать и полюбить лучших наших ученых – и Вас в первую очередь" (2,235).