Народная память зафиксировала в русском героическом эпосе заслуги этого великого исторического деятеля перед Русью, связывая с его именем период расцвета и могущества нашей Отчизны. Все без исключения былины так называемого Владимирова цикла рисуют князя в суперлативных тонах, подчёркивая его патриотизм, мудрость, силу, награждая устойчивыми словосочетаниями, эпитетами: "славный князь Владимир стольнокиевский", "сударь ласковый Владимир-князь", "свет Владимир красно солнышко", "Володимир-князь земли святорусския" и т. п.. Б. Н. Путилов пишет, что наряду с идеализацией князя "отношение творцов эпоса к нему достаточно противоречиво", "в его характеристику постоянно входит указание на слабость его как правителя и нравственную нестойкость", "беспомощный правитель, Владимир трусоват, а моментами и жалок". "Несомненно, – считает исследователь, – что в былинном Владимире нашли отражение исторические реалии, связанные с личностью Владимира Святославича и с другими князьями, носившими имя Владимир, но они подвергались эпической обработке в духе общей исторической концепции эпоса и в переосмысленном виде нашли себе место в типовой характеристике".
Точка зрения В. Я. Проппа, Б. Н. Путилова на былинного князя Владимира не является общепринятой, были и есть другие, часто противоположные суждения об этом герое. К. С. Аксаков характеризует князя Владимира радушным, ласковым хозяином земли Русской. Окружённый гостями и богатырями, пришедшими со всех сторон русской земли, он соединяет их всех около себя, радует всех приветом и праздником. Именно таким Владимир "живо остался в памяти и песнях народных с постоянным эпитетом своим "красное солнце", в котором выражается благотворное и вместе с тем всерусское значение великого князя Владимира". Праздничный, светлый мир былин Владимирова цикла, по К. С. Аксакову, – это "целый сказочный мир той эпохи", "это хоровод, движущийся согласно и стройно, – праздничный, полный веселья, образ русской общины". Но и образ князя, и "этот пир, как и вся жизнь, имеет критическую основу", "святое крещение, принятое великим князем Владимиром… вытеснило из памяти народной прежнюю языческую жизнь его". Правда, учёный не может не признать, что Владимир в песнях не одарён богатырской силой, не имеет даже храбрости, часто смущается и пугается перед бедою, но оправданием ему служат добродушие, привет и ласка – "неотъемлемые качества князя-христианина, живущего в мире праздника, счастья, любви и уважения.
Более ёмкую и не столь тенденциозную характеристику фольклорному Владимиру дал в своём исследовании Ф. И. Буслаев. Собиратель русской земли, ласковый князь, пирующий с богатырями и посылающий их на подвиги, политический деятель, умеющий ценить людей и выбирать достойных в своё окружение; человек, не лишённый ошибок, недостатков, – вот, пожалуй, и всё, что сообщает фольклор о характере Владимира. "Исторический идеал самого князя Владимира в народном эпосе мало выработался, – считает Ф. И. Буслаев, – не развился разнообразием подвигов и очертаний характера несмотря на то, что имя его так часто упоминается в богатырских былинах… Кажется, в самых интересах народного эпоса не имелось задачи дать князю Владимиру более яркий и глубокий характер… Для Владимира достаточно было его княжеского ореола, которым он постоянно выступает из толпы пирующих". Народная фантазия изображает Владимира "даже скорее язычником, нежели равноапостольным князем, которого чествует в нём позднейшая книжная легенда", – полемизирует с К. С. Аксаковым исследователь. Да и самый эпитет "красное солнышко", по мыс ли Ф. И. Буслаева, имеет куда более внутренний, глубинный смысл, определяемый народным верованием, т. к. данный эпитет указывает на изменение в знаковой системе, выражаясь современным термином, народной фантазии: вместо языческого Даждьбога или Сварога, божества солнца, народная мысль увидела в новой светской власти новую историческую силу, "в которой, однако, ещё чуялось ей обаяние старого верования в красно-солнышко".
Л. Н. Майков подчёркивает, что только "в отсутствие богатырей-дружинников князь представляется в былинах бессильным, робким, трусливым", "однако участие Владимира в событиях, изображённых в былинах его цикла, настолько значительно и постоянно, что невозможно предположить вымысел большей части былинных сказаний помимо или раньше создания срединного лица". Л. Н. Майков оправдывает статичность образа князя в былинах его княжеским положением: совершают действия, поступки те, кому это положено, т. е. подлинные герои былин – богатыри. Принципиально ещё одно наблюдение исследователя: былина никогда не описывает жизни героев в биографической последовательности, воспроизводя в фольклорном духе несколько событий из жизни богатыря, "поэтому былинам редко удаётся представить всестороннее изображение характера отдельной личности, но зато они очень определённо воспроизводят общие типические свойства богатырей дружинников".
В. П. Аникин считает, что князь Владимир в былинах "предстаёт не только как глава могучей Киевской державы, но и как представитель корыстного класса господ, превыше всего ставивший свои личные интересы, даже если они ослабляли силу Киевского государства". В былине о Сухмане "великий киевский князь изображён властным, поспешным в решениях господином", за деспотизм и коварство осуждён Владимир в былине о Даниле Ловчанине. "Высоко ставя положение киевского князя, – пишет учёный, – былины, однако, не сделали князя Владимира главным героем эпоса". Всё это делает образ противоречивым, сложным, "великая княжеская вина в том, что власть стольного князя употреблялась во вред народу".
Ю. И. Юдин пишет о злом, вероломном, жестоком, но сильном характере Владимира.
Полемизируя с В. Ф. Миллером, А. П. Скафтымовым, Д. С. Лихачёвым в оценке былинного Владимира как "тусклой", "бесцветной" фигуры, "пассивного персонажа", Ф. М. Селиванов пишет, что "этот образ очень колоритен в своей объективной противоречивости, причины которой коренятся в общественных отношениях эпохи Киевской Руси и усиливаются с обострением классовой борьбы". Важно слово князя, им "начинается движение сюжета во многих былинах", "за словом князя Владимира стоит сила – сила власти в её эпическом понимании". Наряду с жестокостью, заносчивостью и другими пороками князь в былинах (например, "Молодость Чурилы") и справедлив, и по-государственному мудр, умеет признавать и исправлять свои ошибки.
На наш взгляд, "поздний" "фольклорный" Владимир не очень импонировал Феофану Прокоповичу, который вполне мог уловить определённую тенденциозность авторов поздних вариантов. Совсем (или почти совсем) проигнорировал драматург житийного Владимира, настолько тот и в полном, и в проложном житиях изображён вяло, блекло, статично; герой жития – лишь святой. Летописный же вариант был серьёзнейшим образом учтён, изучен Феофаном Прокоповичем. Летопись стала и сюжетообразующим, и во многом художественным, и историческим источником пьесы. Но вместе с тем столь ёмкий, сложный характер, каким является Владимир в трагедокомедии, Феофан Прокопович не смог бы создать, не учитывая фольклорную разработку образа великого киевского князя. Летописный Владимир всё-таки не представляет собой монолита, образ раздвоен: летописец-христианин провёл чёткую грань между Владимиром-язычником и князем-первокрестителем. Владимир до 988 г. – язычник, женолюб, воин; после крещения, под явным влиянием житийной литературы, под давлением церкви образ теряет свою живость, жизненность, конкретику. "Уже в эпоху становления Повести (т. е. в начале XII в.) историческая личность Владимира Святославича вошла в народный эпос и даже отчасти на основании его была изображена летописцем". В фольклоре о язычнике Владимире вообще нет упоминаний, "религия лиц, действующих в былинах, – пишет Л. Н. Майков, – христианская, но рядом с истинно христианскими верованиями и обрядами у них много суеверий и обычаев, связанных с древними верованиями языческими". Отстоявшийся, выверенный народной мудростью образ Владимира в фольклоре представлен полнее и человечнее, нежели в летописи, в народной памяти он един, поэтому живой былинный образ мог подсказать многое Феофану Прокоповичу в разработке его героя. И как бы ни относился Феофан-теоретик к фольклору (а по сути дела нет в его трудах ничего касательно устного народного творчества), он вынужден был считаться с народным Владимиром. Ведь и в пьесе образ един, несмотря на то что герой изображается в самый критический момент его жизни и политической борьбы. Он страдает, мучается, гневается, полон сомнений, но это один характер, единый человек, черно-белые тона не употребил драматург при обрисовке образа (что так свойственно было поэтике древнерусской литературы и поэтике классицизма при всем своеобразии их).
Феофан Прокопович использовал, хотя и достаточно скромно, поэтику фольклора – на уровне пословиц, поговорок, фольклорных формул и ситуаций. Так, например, во второй монолог Ярополка очень естественно входит совершенно отсутствующий в летописи фольклорный мотив – троекратное предупреждение о надвигающейся опасности: конь споткнулся три раза, "три крати вран прилете черний, третий час дне три крати нарекох вечерний" (159).
В трудных случаях "духовной брани" князь Владимир не случайно обращается к народной мудрости, лежащей в основе пословиц, поговорок. "Дим ест един – людская и хула и слава" (190), "До смерти (обще гласит слово) всяк человек учится" (190), "Мзди без труда никто не имеет" (191), – это не только отсылка читателей, зрителей к фольклору как некоему авторитету, недаром в одной из пословиц имеется внутренняя ремарка – "обще гласит слово", но в данном случае употребление фольклоризмов психологически мотивировано драматургом. Владимир не может оперировать, как это делает греческий посол Философ, научными категориями, библеизмами и т. п. "Доселе бех невежа, и невежи бяху князы праотцы мои" (189). Поэтому обращение к народной мудрости, может быть, как к высшему авторитету (Владимир не имеет образования) рисует ещё одну грань характера князя-первокрестителя: в его арсенале просто нет другой интеллектуальной опоры.
Кроме того, применением пословиц и поговорок драматург достигал большей выразительности речи героев.
Художественные пространство и время также разрабатываются драматургом с частичной опорой на фольклорные традиции.
Наконец, фольклорное начало сказалось не только в словесной ткани пьесы, но и в танцах, музыке, хоре Прелести (170, 192–193). По ремаркам трудно судить о степени приближения танцев к народной хореографии, но, видимо, это был достаточно безыскусный танец того времени. В песне же Прелести налицо попытка тонизации стиха, его облегчения.
"Разговор гражданина с селянином да певцем или дьячком церковным" и "Разговор тектона, си есть древодела, с купцем" Феофана Прокоповича обнаруживают определённое родство с народной сатирой, с театром балагана: введение сниженной лексики, грубоватой шутки, сцен-перебранок. Комический эффект, достигаемый этими средствами, генетически восходит к народной комике.
Феофан Прокопович, таким образом, как бы дал направление всей политике предклассицизма в отношении фольклора: он не отвергал решительно устного народного творчества, но при этом некоторое предубеждение учёного монаха к творчеству народных масс было. В самом раннем произведении Феофана Прокоповича – трагедокомедии "Владимир" – прорывается вопреки этому фольклорная стихия, русская народная смеховая культура.
* * *
Вопрос об отношений русской культуры нового времени к культуре Древней Руси поставил академик Д. С. Лихачёв, видя его решение прежде всего в том, "как памятники культуры Древней Руси конкретно отражались в новой русской культуре".
Трагедокомедия "Владимир" – интересный пример влияния древнерусской литературы на художника нового времени.
Литература Древней Руси сыграла существенную роль в творчестве Феофана Прокоповича. Он прекрасно знал конфессиональную и светскую предшествующую литературу. Петровские реформы обусловили значительные изменения в общественном сознании: передовые представители русского общества всё чаще стали обращаться к отечественной и "иноземной" истории. С накоплением исторических знаний и их осмыслением становилось всё более глубоким постижение настоящего. Сподвижники Петра понимали значимость преобразований, важность дел Петровых. Естественно встала задача сопоставления, разыскания аналогий в отечественной истории. Логически закономерной в русской общественной мысли оказалась аналогия Владимир I – Петр I.
В разработке образа киевского князя-первокрестителя, весьма популярного на Руси, имелась в древнерусской литературе определённая традиция. В летописях, проповедях, поучениях, житийной литературе очень часто русские авторы обращались к образу Владимира, к эпохе крещения Руси.