Основа русского средневекового искусства – контраст – играет чрезвычайно важную роль в пьесе Феофана Прокоповича. Христианство – язычество; Философ (и принимающие его веру Владимир, Борис и Глеб, Мечислав, Храбрий) – жрецы (и помогающие им бесы); свет – тьма – вот основополагающие на идейном и художественном уровнях противопоставления "Владимира". Пляски, заклинания, песни жрецов, хор Прелести являются проявлением бесовского начала; его антиподом в пьесе выступают обряд венчания, о котором рассказывает воин Храбрий, речь Философа о сущности христианства, хор апостола Андрея. Феофан Прокопович продолжил традицию изображения соперничества церковного и скоморошьего, обряда и антиобряда в духе средневекового культурного дуализма, используя традиционную национальную топику. Так, пронизывающая пьесу антитеза "свет – тьма" является ключевым образом произведения. Велика идейная значимость этого образа в контексте эпохи конца XVII – начала XVIII в., что даёт почву для аллюзионного прочтения "Владимира". Столь важный образ имеет многовековую традицию, начиная с первых памятников поэтического наследия древности. Уже в "Слове о законе и благодати" данная антитеза играет огромную роль. На протяжении веков у образа "свет – тьма" религиозный смысл оставался единственным. Однако постепенно трактовка антитезы изменяется, она насыщается новым смыслом, звучит полифонично. В конце XVII в. образ активно используется во внутриполитической борьбе, происходит политизация образа. Феофан Прокопович употребляет его и в религиозном, но прежде всего в просветительском и политическом смысле.
Завершается пьеса хором апостола Андрея. Введение этого образа – дань автора традиции конфессиональной литературы. Известно, что на Руси, особенно в Киеве, культ этого апостола был чрезвычайно популярен и представлял предмет гордости древнерусского человека, особенно тогда, "когда требовалось защитить достоинство и независимость Русской страны, как страны православно-христианской".
Легендарный летописный фрагмент используется в идейной борьбе русскими людьми (например, Иваном Грозным), украинцами (в противовес латино-униатской пропаганде), обыгрывался он и в 1654 г. "Предание о св. Андрее, как апостоле Руси, перешло и в XVIII в., усвоено людьми века реформы Петра I, который под влиянием этого предания установил первый в России орден св. Андрея Первозванного". Кстати, последним фактом удачно воспользовался Феофан Прокопович. Воздавая похвалы гетману Мазепе, тогда ещё поддерживавшему политику Петра I, драматург упоминает о награждении Мазепы орденом Андрея Первозванного (205). Весь же хор дан в пьесе как некий экскурс в историю Киева, монолог Андрея построен в виде проповеди, восхваляющей сей град, его достойных мужей, славную и многотрудную историю Киева, наконец, Мазепу и Петра.
Феофан Прокопович предстал в трагедокомедии как художник нового времени, сумевший выразить своё отношение к происходящему и вместе с тем показавший, какими плодотворными и во многом определяющими были связи литературы начала XVIII в. с древнерусским искусством слова.
Несомненное родство с древнерусской литературной традицией просматривается у Феофана Прокоповича и в жанре "разговора".
М. П. Алексеев, исследуя судьбу "Прения земли и моря" в древнерусской письменности, находит родство этого жанра с античной драмой, в которой сцены-состязания занимали большое место. Обилие диалогов характерно и для средневековой литературы: споры, прения, состязания и многие другие типы диалога "были, – считает учёный, – чрезвычайно распространены на всём романо-германском Западе и греко-славянском Востоке". В жанре оставалось много типического, – но, конечно, появлялись и специфические отличия. Прослеживая генезис жанра, М. П. Алексеев пишет, что русская письменность усвоила его через Византию: "Спор души с телом", "Прение живота со смертью" и многие другие модификации жанра активно переводились, трансформировались, входили в состав древнерусской письменности. При этом возникают не только композиционные, чисто внешние, но и содержательные видоизменения: христианско-теологическая, этическая тематика превалировала над другими темами. Таким образом, на примере даже одного памятника переводной древнерусской литературы показана чрезвычайно сложная жизнь жанра, окрашенная христианской символикой, приближенная к ортодоксальной церковной православной догматике, сквозь которую пробивались реалистические и поэтические представления о стихиях природы. Истоки – византийские с отзвуками античной мифологии – были осложнены библейско-евангельской символикой и народно-поэтическими представлениями.
Замечательным памятником переводного "разговора" является "Прение Григория Паламы "с хионы и турки"". Г. М. Прохоров отмечает доступность памятника самой широкой публике и по языку, и по способу изложения мыслей, что привлекло к нему славянского переводчика. Античная традиция философского диалога, трансформированная византийской богословской полемичес кой культурой, внедрялась в средневековое мировоззрение русского человека, тем более что нашим богословам требовались авторитетные образцы литературы словесных состязаний с инакомыслящими. Так, позднее именно на этот памятник будет опираться известный полемист XVI в. Иосиф Волоцкий. Так же как будет усвоен русской полемической литературой и основной метод Паламы – аналогия: "То, что требовалось показать, он сопоставлял с самоочевидно-ясными соотношениями и явлениями – то более широкими, общими, то того же плана, но более узкими".
Иного плана русский перевод XVI в. польского сочинения XV в. "Разговор магистра Поликарпа со смертью". Научный теологический диспут уступает место стихотворному диалогу, в котором религиозно-нравоучительная тема разработана в сатирическом направлении, не без юмористических деталей. Интересно, что русский перевод утратил как раз лучшее, что имелось в оригинале: юмор, сарказм. Русский переводчик придал "Разговору" наставительно-назидательный тон, снял стихотворную форму, резко сократил текст, сблизив его с жанром притчи, поучительной повести, т. е. памятник стал жанром учительной литературы Древней Руси. Вместе с тем определённые каноны жанра всё глубже входят в литературу, о чём свидетельствуют появившиеся собственно русские "прения", "беседы", "споры"…
Древнерусская письменность, новая литература жанрово обогащались не только через переводную литературу. Все, кто знал латынь, древнегреческий, другие иностранные языки, могли творчески заимствовать напрямую, о чём мы находим (уже применительно к XVII–XVIII вв.) признания самих авторов.
Однако наряду с переводной или обработанной традицией восприятия жанра параллельно и соприкасаясь шёл собственно русский процесс жанрообразования. В связи с развитием и расцветом публицистики в XV–XVI вв. (а "писатели XV–XVI вв. – полемисты по преимуществу") жанр "диалога", "беседы", "прения", "разговора", "спора" получает особое звучание. Причём оживляется не только переводной вид жанра, но и переживает расцвет собственно русская его модификация. Жанр богословской полемики – "спор", "беседа", "прение" – явился веянием времени. Теологический аспект в жанре приобретает ярко выраженную социально-политическую остроту, эмоциональность, "гневливость". Это со всей очевидностью обнаруживается в "Прении с Иосифом Волоцким" Вассиана Патрикеева (1515) – "своеобразном диалоге, – как считает Я. С. Лурье, – между обоими оппонентами: обвинениями Иосифа и опровержениями их Вассианом".
Идейно близкий к традициям заволжских старцев-нестяжателей, ученик Нила Сорского, Вассиан Патрикеев по линии творческих, художественных связей является последователем Максима Грека и, как это ни странно, иосифлян, что убедительно доказала Н. А. Казакова. Писатель-публицист построил "прение" на использовании противопоставления взглядов оппонентов: тезис – контртезис – как раз тот литературный приём, который позволял "сразу довести до читателя существо разногласий и показать неправоту противника". "Прение с Иосифом Волоцким отличается гневными обличениями в адрес оппонента, резкими выпадами, оскорблениями: Вассиан Патрикеев называет Иосифа "клеветником", "развратником истины". Излюбленным приёмом полемики является ирония. Жанр "прения" способствовал лучшей передаче взглядов обоих противников, чему также в не малой степени помогало внедрение в книжную церковно-славянскую речь элементов обыденной речи, без "парадной риторики"".
Кстати, это явление станет характерной чертой поэтики жанра: сниженная лексика, близость к разговорному языку как бы передавали естественность течения диалога, разговора.
Эволюция жанра, как переводного, так и собственно русского, повлияла и на столь успешное "вхождение" драматургии в культурную жизнь русского общества. Антиклерикальное диалогическое "Сказание о куре и лисице", а также написанные в форме диалога "Повесть о бражнике", "Прение с Афанасием, митрополитом иконийским" Фёдора Иванова способствовали закреплению жанра в русской демократической литературе XVII в. По утверждению А. С. Дёмина, "элементы драматургической формы в демократической литературе… постоянно использовались в целях разоблачения и обличения". Важно, что этим целям столь полезно служит именно жанр диалога, разговора. "Писатели-раскольники, выражавшие народный протест против феодалов, сразу же использовали драматургические элементы в своих сочинениях. Появляются старообрядческие "прения", написанные преимущественно в диалогической форме и рассчитанные на убеждение читателей в правоте веры". Элементы драматургической формы активно заявляют о себе в русской литературе и письменности XVII в., в том числе в светской сатире и в религиозной полемике. Появляются подобие ремарок, интермедиальные черты, т. е. такие формальные признаки, которые позволяют говорить о сближении диалога с драматургическим жанром. И по этому пути пойдёт собственно русский диалог, разговор. Консервативнее поведёт себя переводная разновидность жанра.
Словесное состязание, спор, прение – свидетельства укоренения на Руси культуры общения учёных людей, а фиксация подобных состязаний доказывает не только живучесть жанра, но и его эволюцию. Беседа Симеона Полоцкого, Епифания Славинецкого, Паисия Лигарида с Николаем Спафарием в Москве в 1671 г. "представляет непринуждённый разговор, сопровождаемый живыми замечаниями, выражающими как мнения, так и эмоции его участников".
В ходе активной богословской полемики во второй половине XVII в. привлекался жанр "разговора", "диспута", "прения", о чём свидетельствуют и памятники русской публицистики.
Так, видный публицист раскола, уже упоминавшийся дьякон Фёдор Иванов, в "Прении с Афанасием, митрополитом иконийским" (1668) поставил важную проблему для второй половины XVII – первой половины XVIII вв. об отношении к культуре античного мира, а шире – к культуре неправославной. Дьякон Фёдор, как в целом все старообрядцы, негативно относился к культурному наследию язычников. Здесь сыграл роль, как убедительно доказала А. С. Елеонская, не только религиозный аспект: "Критика светской науки, в том числе античного наследия, являлась частью идеологической борьбы, была обусловлена демократической ориентацией публицистов раскола".
Обширны и крепки связи Феофана Прокоповича-драматурга с античностью, устным народным творчеством, древней русской литературой, что, в свою очередь, определило, на наш взгляд, жизненность литературных традиций Феофана Прокоповича для многих поколений русских писателей.
Контрольные вопросы
1. Как античные традиции проявились в творчестве Феофана-драматурга?
2. Какова в творчестве Феофана-драматурга роль фольклорных традиций?
3. В чём сходство и отличие образа Владимира в одноименной трагедокомедии Феофана Прокоповича от фольклорного образа Владимира?
4. Что заимствовал Феофан Прокопович из летописи, создавая пьесу о Владимире-первокрестителе?
5. Каким образом использовал Феофан Прокопович житийную литературу о князе Владимире?
6. Как раскрывается в трагедокомедии Феофана Прокоповича антитеза "свет – тьма"?
7. Какие древнерусские литературные традиции проявились в драматургическом творчестве Феофана Прокоповича?
8. Каков художественный метод Прокоповича-драматурга? Как его черты проявляются в содержании и форме его драматургических произведений?
Ораторская проза Феодана Прокоповича и историко-литературный процесс в России первой трети XVIII века
1. Ораторская проза киевского периода
"Культура – единый процесс, все отрезки которого равноправны". Если первая часть мысли учёного аксиоматична, то вторая нуждается в уточнении: а как же быть с утверждением самого A. М. Панченко об упадке русской культуры эпохи Петра I? Равноправны во временном контексте, так сказать, в "вечном граде" культуры: пусть культура Петровской эпохи и является некоей остановкой в развитии русской культуры по уровню качества, образцов (но по отношению к чему – а, как известно, всякое сравнение "хромает"…), но первая треть этого столетия стала таким мощнейшим культурным "перегноем", который питал отечественную культуру добрых сто-сто пятьдесят лет, а мифологемы той эпохи живы и работают до сих пор.
На примере русской культуры XVIII века A. M. Панченко блестяще доказал, что "культура располагает запасом устойчивых форм, которые актуальны на всём её протяжении". В зависимости от ряда политических, культурных, этнографических и прочих обстоятельств (даже личностных) актуализируются та или иная тема, идея, жанр… Казалось бы, давно забытое, канувшее в Лету вдруг всплывает и делается модным. Или на фоне культурного переворота, революции традиционный жанр продолжает успешно работать, культурологически обслуживать эпоху, удовлетворяя не только запросам масс, но и выполняя социально-политический заказ сильных мира сего.
Политические, экономические, культурные преобразования в России конца XVII – начала XVIII в. решительным образом повлияли на русского человека. У него меняется отношение к прошлому, настоящему и будущему, ко всем институтам бытия и, главное, к самому себе. За кратчайший срок – жизнь одного поколения – русский человек, точнее человек Петровской эпохи, переживает удивительную метаморфозу: из пигмея он вырастает в колосса (при этом, конечно, необходимо уточнение вот какого рода: негативное отношение к прошлому – факт культуры Петровской эпохи). Ему не страшны ни рок, ни ад, ни сама смерть; он энергичен, горяч, уверен в себе; он преобразует Россию и… – себя. Живость, динамизм, переменчивость становятся символами эпохи (примечательно, что это зародилось ещё во второй половине XVII в., задолго до рождения Петра). Грандиозность свершаемого укрепляла россиянина в его мировосприятии. Наряду с этими символами работают и такие, как игра фортуны, "противная перемена", непостоянство. "Переменчивость жизни толкуется более широко и становится совсем безграничной".