Вместе с тем нельзя согласиться с исследовательницей, что "взгляд проповедника на человека пессимистичен, ибо Прокопович остро ощущает всю несоразмерность проповедуемого им аскетического идеала и бренности земной жизни", что "смирение перед лицом "гневающегося" божества – вот единственный удел человека". Даже богословские проповеди не позволяют сделать такого вывода. Ни сам автор, ни его герои (даже праведники) не являются аскетами: Феофан Прокопович призывает, конечно, следовать догматам церкви, Писанию, но вовсе не отторгает людей от земного бытия и его радостей. Оппозиции "аскет – жизнелюб" нет в его проповедях, и не смирение – удел человека. Смысл человеческой жизни, по Феофану Прокоповичу, в гармоническом сочетании догматов Писания и нравственных норм человеческого бытия. Может быть, как никогда потом, т. е. в петербургский период жизни и творчества, Феофан Прокопович един, спокоен, в ладу с собою и верой: его слова одухотворены, значительны, красивы, и в них звучат вечные темы, хотя, повторяем, и в связи с богословскими темами, но в данном случае дисгармонии не наблюдается. То обстоятельство, что он был вне больших исторических событий, вне большой политики, вне придворных и церковных интриг, способствовало самораскрытию Феофана Прокоповича – духовного пастыря, наставника, философа. Более у него такой возможности не будет: на первый план выдвинется политическая конъюнктура, а близость ко двору окончательно убьёт в нём искренность, открытость и желание писать и говорить на общечеловеческие, нравственно-этические темы. Это уже скажется в его светских проповедях киевского периода, хотя пока и не столь значительно, как позднее.
* * *
Известность Феофану Прокоповичу принесло "Слово приветствительное на пришествие в Киев его царскаго пресветлаго величества", произнесённое им 5 июля 1706 г. в Софийском соборе в присутствии Петра I. В своей магистерской диссертации "Стефан Яворский и Феофан Прокопович" Ю. Ф. Самарин назвал эту "речь" одной из лучших в ораторском наследии Феофана, снискавших оратору благосклонность монарха. Так, замечает П. П. Пекарский, "Прокопович сделался в первый раз известен царю".
Эпиграфом к "слову" стала строчка из 149 псалма: "Сынове Сионе возрадуются о Царе своем". Оратор обыгрывает древность и святость Киева как обители православия, называет его "вторым Иерусалимом" (I, 2). П. П. Пекарский, не анализируя проповедь, даёт ей оценку: "Это слово получает особенное значение, когда вспомнить, как писались в те времена сочинения подобного рода: исполненные риторическими словоизвитиями, с длинными сравнениями и уподоблениями, они обыкновенно не имели ни малейшего отношения к действительности и были только крайним выражением того схоластического метода, который так процветал в тогдашних наших школах". Высоко оценил "Приветствительное слово" И. А. Чистович: "Это была речь, давно неслыханная на церковной кафедре. В одушевлённом слове проповедник выразил свои чувства по случаю радости о прибытии юного, а между тем уже славного, государя. Тут нет ни отвлечённых и сухих рассуждений, ни школьных приступов и аргументаций, ни утомительной длинноты периодов: это – стройная, одушевлённая и блестящая речь проповедника, оставившего позади себя схоластическую риторику". Высокая оценка художественных достоинств проповеди вполне справедлива.
В приступе оратор достаточно нетрадиционно обращается к граду Киеву: "Благодарствуй велегласной и радостной вести богоспасаемый граде Киеве, яко возвеселивши тебе возвещением пришествия Пресветлаго Монарха нашего" (I, 1). Далее автор обыгрывает эпиграф, но если в нём сионские сыновья радуются своему царю, то здесь, по мысли Феофана Прокоповича, особая радость, т. к. царь пришёл в особый город, который "светом Православия сияет" (I, 1), в "град, егоже святых ради и чудодейственных мест обычно есть вторым Иерусалимом нарицати" (I, 2). Мотив пространства, в данном случае города, действительно важен для художника: горы, церкви, дома, стены, стогны – всё ликует, но "наипаче же да воспевает сия престольная церковь Премудрости Божия" (I, 2). Художник, любящий проводить параллели между духовным, идеологическим и естественным, природным, и здесь не удержался, чтобы не прибегнуть к метафоре: город он уподобляет человеку, с радостью приветствующего "желаемого гостя": очи, уста, руки, ноги "являют на себе некое веселие, обаче наибольшее движение радости в сердце обитает" (I, 2). Этот пассаж о радости психологически точен: "Сердце бо человеческое, егда некоей вещи желает и ищет, той час аки бы в пути шествует, или в море плавает: егда же обретает искомое, тогда аки во пристанище или намеренное место достигши, веселится" (I, 2). Феофан выражает радость не только от себя лично, но от всего Киева. "Речь" содержит огромное количество восклицаний, риторических вопросов. Волнение, любовь, радость, умиление – вот те чувства, которые обуревают оратора и должны, по его настоянию, обуревать всех слушателей при виде Петра.
Отголоском барочной поэтики в этой пространной метафоре появляется сопоставление сердца с морем: человеческое сердце путешествует в море жизни и радуется, когда достигает пристанища, обретает искомое; так и "град и церковь киевская" "вельми" радуются "зрети нынешнего гостя" – Петра (I, 3). Оратор, продолжая традиции поэтики конца XVII в., сравнивает царя с солнцем, но есть в этой пышности, гиперболизме, метафоричности, типичных для барочной системы, некий новый мотив. Естественно радоваться солнцу – естественна радость Киева, встречающего Петра. Уподобление Петра солнцу – не только дань барочной традиции, но и стремление художника к естественнонаучной, рационалистической основе в своих доказательствах, логика которых выстраивается по принципам уже предклассицистической поэтики.
Феофан уподобляет монарха не только солнцу, но и Богу: он вездесущ, что подчёркивается словосочетаниями с глаголом "обитаеши" – "в судех", "в церквах", "в монастырех", "в мыслях", "в сердцах" (I, 4).
Заканчивается приступ психологически точным выводом о том, что радость от встречи после долгого ожидания может сравниться только со сладостью утоления жажды: "Того уже над все достоинство наше радостно обретаем, видим, приветствуем" (I, 4). Феофан Прокопович, усвоив схоластическую риторику, всё же более близок к античным риторам, например, в том же нагнетании от одного словесного периода к другому эмоционального пафоса речи он вместе со "слышателями" переживает состояние, в данном случае близкое к экстазу.
Применительно к образу Владимира в одноименной трагедокомедии мы говорили о традиции всей древнерусской литературы: в правящем государе видеть его предков, проводить параллели с предшествующими правителями. И эта речь не стала в данном случае исключением: "В тебе отцы и праотцы твоя" (I, 4).
Знаменитое выражение "любовь к отеческим гробам" восходит к Феофану Прокоповичу, который призывает помнить предков своих – "где бо зде иступиши можеши, идеже бы не узрел еси родства твоего следов?" (I, 4).
Оратор демонстрирует замечательное владение риторическими приёмами.
Топос играет значительную роль в этой "речи": Киев, Печерская церковь ("Лавра Печерская"), монастыри, "горы сия", Софийский собор ("храм сей от Ярослава созданный есть") и т. д. (I, 4–5). Уже в этой, одной из первых проповедей, Феофан обращается к историческому прошлому Древней Руси. Как известно, князья Киевской Руси не являлись прямыми родственниками П. А. Романова, о чём, безусловно, Феофан-историк знал, но данная контаминация несла чисто идеологический смысл и была во второй половине XVII – первой половине XVIII вв. общеупотребительной применительно к царствующей фамилии. Параллели Пётр – Владимир с вариациями Пётр – Ярослав, Пётр – Александр Невский и т. п. характерны не только для "слов" и "речей" Феофана Прокоповича, но и для Стефана Яворского, Феофилакта Лопатинского, Гавриила Бужинского, да и для всей публицистики этого периода. Упомянул оратор и первых русских святых Бориса и Глеба (I, 5). Даже сами имена великих предков должны были воскресить в памяти "слышателей" и читателей деяния этих исторических личностей, саму эпоху. Всё дышит не только историей отечества, но и великими предками Петра. Так формируется пространственно-временная организация "слова". Однако Феофан-оратор был ещё и тонким психологом: он подключает к вышеуказанным параллелям мотив памяти. "Единая сосудов хранительница" (I, 5) – вот что такое память, по Феофану Прокоповичу. "Но не память только и самую кровь видит в тебе Киев, помянутых отец твоих; видит и познавает в тебе добродетели их, и нравы, и обычаи" (I, 5). Данное "слово" перекликается с другими историческими, художественными произведениями оратора. Пётр продолжает победы и просветительскую деятельность Владимира, "любомудрие" Ярослава, продолжает борьбу Димитрия Донского "от ига Оттоманского", продолжает "благочестие Святославово" (I, 5). Обыграл Феофан даже то обстоятельство, что Пётр правил некоторое время вместе со своим братом Иоанном, – поэтому Пётр продолжил "братолюбие святых страстотерпцев Романа и Давида" (I, 6).
Длинный риторический период, "нанизывание" одного доказательства на другое, подобное же, рождает психологически устойчивую доминанту, которую в итоге как некую формулу выводит оратор: "Прият от корени своего свет великаго имени и другий от дел своих испускает" (I, 6), т. е. Пётр не только воспринял славное прошлое, но и укрепляет его делами своими. Феофан-художник не забыл идеологической важности барочной эмблематики. Такой своей деятельностью Пётр "знаменует царский его сугубоглавный орёл" (I, 7), т. е. обыгран герб России, а с ним идея державности, государственности.
Феофан Прокопович воспевает гармонию в Петре: он – правитель и человек, воин и созидатель. Апофеозом верноподданничества явилась фраза Феофана о том, что "на престоле российском не человек, но самая правда сидети мнится" (I, 7).
Следуя традициям древнерусской воинской повести, Феофан Прокопович вспоминает об Александре Македонском и обращается к историкам Курцию и Плинию, цитируя их (см.: I, 8–9). Кульминацией слова является признание в любви к монарху всех сограждан, от имени которых выступает оратор: "Мы же на твое пришествие отверзаем тебе любовию сердца наша" (I, 10). И, наверное, впервые Феофан-художник использует параллель "царь Пётр – апостол Пётр" (I, 10). Видеть Петра – значит, истину познать: "Се есть покой и конец желания, се есть верх благополучия нашего!" (I, 10). Завершается "речь" призывом к Петру, чтобы он последовал самому Господу: ответил любовью на любовь и не презрел Киева, "яко новаго сего Сиона", сыновья которого, в том числе и сам Феофан Прокопович, так возрадовались и воспели славу и любовь свою к монарху (I, 11).
* * *
На грани богословских и светских проповедей стоит одно из интереснейших "слов" Феофана Прокоповича киевского периода – "Слово о равноапостольном князе Владимире". Этому слову предпослан тот же эпиграф, что и "Слову приветствительному", – "Сынове Сионе возрадуются о Царе своем" (III, 335–349).
Автухович считает, таким образом, что "традиционная обязанность проповедника толковать догматическую и нравственную сущность Писания приводила не только к канонизации проблематики, но и делала сам жанр проповеди "непроницаемым" для нового содержания. <…> Если автор пьесы (Феофан Прокопович. – О.Б.) – это человек, усомнившийся в привычном миропонимании, то автор проповеди – это человек, мыслящий согласно традиционной богословской схеме". На наш взгляд, неверное обобщение привело к неверному выводу: не только Феофан Прокопович, но даже такие старшие и младшие его современники, как Стефан Яворский, Феофилакт Лопатинский и другие ораторы конца XVII – начала XVIII в. часто выходили далеко за рамки традиционного, тем более догматического толкования библейских тем и образов, нарушая каноны жанра или трансформируя его. Обновление содержания при этом достигалось многими путями, в том числе через хорошо освоенный художниками того времени приём политической аллюзии.
Известный исследователь этого жанра А. С. Елеонская убедительно доказала, что именно ораторские слова и поучения были той формой, которая давала возможность их авторам путём прямого обращения к читателям трактовать наиболее актуальные вопросы своего времени.
Средневековая символика, к которой они преимущественно обращались в силу этикетного способа изображения действительности, была лишь привычной "оболочкой", скрывавшей конкретно-историческое содержание.
Тем более неправомерно и неточно распространять посылку о "непроницаемости" жанра "слова" на Феофана Прокоповича: уже в киевский период своего творчества он не был человеком, "мыслящим согласно традиционной богословской схеме", наоборот, он разрушал эту схему и в теории, и на практике.
Мысль о том, что трагедокомедия "Владимир" Феофана Прокоповича и его "Слово в день святаго равноапостольнаго князя Владимира" тесно взаимосвязаны, высказывалась многими учёными, обращавшимися к творчеству Феофана Прокоповича: Н. С. Тихонравовым, Я. Гординским, Н. К. Гудзием, Р. Штупперихом, И. П. Ерёминым (477), В. А. Бочкарёвым, Т. Е. Автухович, также и нами. Первым же, кто сделал попытку поставить рядом пьесу и "слово", следует признать неизвестного переписчика XVIII в., который при списывании "слова" обратил внимание на явное несовпадение фактов в проповеди и пьесе. Переписчик знал трагедокомедию настолько, что, дойдя до места в "слове", где перечисляются жёны и наложницы Владимира, делает сноску и на полях под знаком сноски пишет: "В трагедокомедии триста жен воспомянуты". Он имел в виду реплику в пьесе на этот счёт беса тела.
О том, что трагедокомедия пользовалась успехом у читателей XVIII в., свидетельствуют шесть её сохранившихся списков. Это дало возможность И. П. Ерёмину, собравшему и тщательно изучившему все эти списки, говорить о "широком распространении вплоть до конца XVIII в. в рукописных списках" пьесы (6).
Подробное сопоставление пьесы и проповеди сделали в своё время Н. С. Тихонравов и В. А. Бочкарёв. Учёные указали на безусловное сходство этих разных по жанру, но написанных на одну тему произведений. Причём сходство обнаруживается подчас текстуальное.
То есть Автухович также останавливается на сопоставлении этих произведений, пытаясь определить, "как специфика жанра влияет на трактовку одной темы". Нас интересует вопрос о том, было и могло ли быть "слово" авторским источником при написании пьесы. В. А. Бочкарёв, разделяя точку зрения Д. Д. Благого, пишет, что пьеса "создавалась, видимо, почти одновременно со "Словом"".