* * *
Лучшей ораторской речью Феофана Прокоповича в киевский период, без сомнения, является "Слово похвальное о преславной над войскаями свейскими победе, пресветлейшему государю царю и великому князю Петру Алексиевичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, в лето господне 1709 месяца июня дня 27 Богом дарованной". Оно создано по горячим следам Полтавской битвы и произнесено в Софийском соборе в Киеве, в присутствии Петра I 10 июля того же года; отпечатано в составе брошюры под заглавием "Панегирикос, или Слово похвальное", там же было напечатано ещё и стихотворение "Епиникион". В издании С. Ф. Наковальнина под заглавием "Панегирикос, или Слово похвальное" помещено предисловие с семью эпиграфами и само "слово" (I, 13–50).
И. П. Ерёмин полный текст предисловия опубликовал в своих примечаниях (459–460), где изложил историю публикации "Панегирикоса" со ссылкой на исследования Т. А. Быковой и М. М. Гуревича и статью В. Н. Перетца "Панегирик Феофана Прокоповича на победу при Полтаве" (460). И. П. Ерёминым установлено, что брошюра (славянский текст, без "Епиникиона"), была издана вторично в Москве накануне торжественного въезда Петра в Москву 21 декабря 1709 года (461). Киевское и московское издания отличаются не только тем, что в киевском издании помещены славянский и латинский тексты, а в московском только славянский, но и ещё и тем, что в московском издании была произведена языковая правка: устранены некоторые украинизмы (461).
Имеющиеся на сегодня экземпляры "Панегирикоса" написаны на разных языках и отличаются друг от друга по составу. Есть экземпляры, где "Панегирикос" дан с латинским переводом, а Епиникион" напечатан на латинском и польском языках. Есть экземпляры, где "Панегирикос" сопровождается "Епиникионом" только на русском языке. Весьма обстоятельно историю публикации "Панегирикоса" дал В. П. Гребенюк в "Обзоре произведений панегирического содержания первой четверти XVIII века", опубликовав "Панегирикос" вместе с "Епиникионом".
Предисловия как композиционная часть "слов" и "речей" не были повсеместными, далеко не все "слова" и "речи" Феофана и его коллег-ораторов имели предисловия. Чаще всего они предпосылали предисловие к тем "словам" и "речам", которые предназначались для издания. Обязательными были предисловия к учебникам, специальным, научным или переводным книгам, например: предисловие Феофана Прокоповича к "Уставу морскому" или предисловие Гавриила Бужинского к переводу книги В. Стратемана "Феатрон, или Позор исторический", в которых переводчики, в отличие от церковных авторов, призывали русских читателей к "здравому рассуждению", убеждали не бояться нового, что они прочтут в данной книге. О полезности чтения книги, о необходимости помыслить вместе с автором книги и, наоборот, увидеть не нужное и не полезное призывал Фёдор Поликарпов в предисловии к своему "Лексикону треязычному" (1704). Иосиф Туробойский в предисловии к "Преславному торжеству свободителя Ливонии" призывал читателей не просто удивляться новому, но и принять его. "Отстаивая новое, – пишет Л. А. Чёрная, – авторы предисловий доказывают прежде всего, что новое содержит пользу. Полезность книги – едва ли не основной пункт рассуждений в книжных предисловиях, начиная с XI – XII вв.". Так, Стефан Яворский в предисловии книги "Знамение пришествия Антихристова" (1703) призывал помыслить человека о кончине своей, в чём следовал традициям тематики и стилистики предисловий, идущим из древнерусской литературы.
Феофан Прокопович в многочисленных предисловиях, сделанных к переводам книг, к собственным книгам, как деист призывал, с одной стороны, уповать на Божью помощь в познании истины, а с другой, обличал суеверие и невежество раскольников, русского духовенства. В предисловиях к "Духовному регламенту", "Правде воли монаршей", к "Слову о власти и чести царской" он занимался просветительской деятельностью, призывал читателей или, как чаще он говорил, "слышателей", к принятию петровских реформ. Авторы предисловий – Феофан Прокопович и его окружение – в "словах" и "речах", точнее, к их отдельным тиснениям, не могли за неимением времени и места столь обширно толковать свои идеи, отношение ко времени, теме и проблеме "слова" или "речи". Для них принципиально важно было указать, где и когда было произнесено данное ораторское произведение, кто был в числе присутствующих (это становилось политически важно, если "слышателями" были царь и его ближайшее окружение).
"Панегирикос", начиная с предисловия, отличается не только панегирическим, чисто хвалебным, пафосом, но, главное, искренностью и эмоциональностью. Последние, на наш взгляд, обусловлены тем обстоятельством, что в психологии искусства называется "эффектом присутствия", в данном случае, присутствия Петра во время произнесения "речи".
"Слуга" и "богомолец", Феофан Прокопович приносит дар монарху, "аще и не драгий", не претендующий на долголетие ("вем яко слову моему не жити, но токмо на время явитися, не многократне, но единою токмо слышатися подобаше" – I, 16). Здесь появляется формула самоуничижения, заимствованная из поэтики древнерусской литературы и обыгранная оратором, причём формула пространная, перерастающая в метафору: оратор соотносит своё похвальное слово с простотой и естественностью нравов народа, поэтому столь же естественна и проста его похвала, его "Панегирикос" Петру, не претендующий на риторический перл.
Само деяние значимо ("сия вещь всемирного прославления достойная" – I, 16), поэтому оратор произносит слово на русском языке, но обещает перевести его и на латинский язык. Более того, он "присовокупишася к сему и торжественныя рифмы во славу тоеяжде неслыханныя твоея виктории тройственным диалектом, латинским, славенским и польским, сложенныя от мене, помере малаго искуства моего" (I, 17).
Феофан сам обозначил характерную особенность своего творчества: одно событие, факт, образ, явление трансформировались в разные жанры под его пером, причём чаще всего один жанр являлся главным и давал художественную пищу или эмоциональный импульс для рождения другого жанра. Так было с образом Владимира, которому Феофан посвятил пьесу и "слово", так было и с Полтавской битвой, которой Прокопович посвятил "слово" и, по существу, три поэтических творения – "Епиникион" на трёх языках. В конце предисловия Феофан определяет судьбу Полтавской баталии и её героя Петра в искусстве. Он пишет: "Будут сию преславную викторию прославляти будут воспевати рифмотворцы; будут любопытные историографы последним гласити веком образы, знамения и памяти не токмо на великих столпах, стенах, пирамидах и иных зданиях искусным изваянием изображати, но и на малых оружиях и орудиях начертати" (I, 17–18). "Великих риторов громы", "рифмотворския трубы", даже "малыя пищали" принесут радость общей победы всем (I, 19).
Предисловие написано эмоционально, страстно и вместе с тем идеологически выверенно, точно. В нём, безусловно, Феофан следовал тематике и стилистике предисловий второй половины XVII в., но одновременно это предисловие отличается тем, что оно написано к художественно-публицистическому произведению ("Слову") и к чисто художественному ("Епиникиону").
Таким образом, Феофан закладывал новую традицию: художественного предисловия к художественному произведению. Поэтому не совсем права Л. А. Чёрная, которая при характеристике предисловий Феофана Прокоповича относит их к произведениям законодательного характера ("Духовный регламент", "Правда воли монаршей"), к политико-философским трактатам ("Слово о власти и чести царской") через запятую, не проводя разграничений, говорит и о предисловиях к проповедям и панегирикам.
У Феофана Прокоповича предисловия к художественным произведениям, как мы видим, иные.
* * *
"Слово о преславной над войсками свейскими победе" (27 июня 1709 г.) открывается риторическим вопросом: "Кое иное дати тебе приветствие и что больше в дар гостинный имамы принести тебе?" (23). Сам проповедник считает, что такая победа требует "неслыханной похвалы", которая породит "от нея общей всероссийской радости извещение" (23).
Суперлативные характеристики переходят в пышную метафору: "Сия неизглаголанная… радость не терпит в нас молчания, ею же возбуждаемый, аще бы имел бых тисящу устен и гортаней, ни единой бы воистинну не было возможно праздновати" (23).
Приступ слова строится традиционно для Феофана: эмоциональный всплеск, риторические вопросы, суперлативные выражения, обращения к античным и библейским образам и соответствующие параллели. Следом идёт развитие темы. Феофан прежде всего даёт довольно подробную характеристику "супостату", т. е. шведам, довольно подробно вторгаясь в историко-политический экскурс о взаимоотношениях Московского государства и Швеции.
Таким образом, Автухович считает, что в этом "слове" стиль Прокоповича отличается от барокко его современников, а "стиль основной части (о причинах и условиях Северной войны) приближается к стилю исторических сочинений. Однако вторую часть – описание битвы – Феофан создаёт согласно поэтике барочного театрализованного "действа"".
Если с утверждением о близости к историческим сочинениям можно и нужно согласиться, то со вторым – нет. Справедливо замечание В. П. Гребенюка о том, что "имеющиеся в "Панегирикосе" исторические параллели не абстрагируют повествование, а конкретизируют и раскрывают мысль автора".
Нарисовав географические российские "пределы", Феофан даёт краткую характеристику десятилетней многотрудной войне со шведами (25). Проповедник пытается объяснить "слышателям", как "супостат" "силу свою над силу российскую возношаше" (26), т. е. проанализировать истоки поражений России в Северной войне. Логика его рассуждений такова: гордость породила слепоту и дерзость. (Кстати, подобный мотив есть в эсхиловских "Персах": гордыня и стремление возвыситься над миром привели Ксеркса к поражению в войне с Грецией. Для поэтики Феофана Прокоповича характерно обращение к античным мотивам.) Сказав о "супостате" как о сильнейшем воине, о том, что он привык безмерно кичиться, гордиться и народы презирать, оратор сопоставляет шведское государство с российским (подобная антитеза имела место у Эсхила: Персия – Греция).
Интересно решена пространственная организация "речи". Описание географического пространства, огромности государства Российского играет идеологическую роль в "слове": если Швеция стала обширной от бессилия западных государств, то Россия – благодаря своей храбрости и мужеству (24–25). Эти храбрость и мужественность доказаны в ходе десятилетней брани многими победами: оратор называет Калиш и его героя – А. Д. Меншикова. Победы под городком Добрый, при реке Чёрной, под селом Пропойском. Обличая "свейскую гордость", Феофан приводит исторический случай, будто бы описанный Сигизмундрм Герберштейном в известных "Записках о московитских делах". "Однако, – констатирует И. П. Ерёмин, – в "Записках" этих нет эпизода, о котором… сообщает Феофан" (461). Феофан контаминировал великого князя Василия Ивановича и Иоанна Грозного.
Однако можно допустить, что в данном случае анахронизм и явная историческая неточность были нарочитыми: в данном случае в "слове" проявляется публицистический момент. Для Феофана Прокоповича было принципиально важным связать две параллели: Карл XII – Пётр I и Иоанн Грозный – король польский. Султан назвал короля "зело дерзок", а Ивана Васильевича "великим" (26) – "и не без ума изрече сие султан", – ехидно замечает Феофан Прокопович. Впоследствии турки на себе испытали силу русского оружия, о чём свидетельствуют разорённый Кизекермен и отнятый Азов, – напоминает Феофан Прокопович (26). Историческая параллель подана в явно публицистическом и ироническом виде, что будет столь свойственно и в дальнейшем для всей ораторской прозы Феофана, да и в целом для его поэтики.
Весь данный историко-публицистический пассаж предназначен был для обличения гордости "супостата", побеждённого ныне и на себе познавшего силу российскую. Гордыня не только породила слепоту, "но слепота сия вельми его ("супостата". – О.Б.) умножаше дерзость… самой убо ради таковой дерзости великий и лютый супостат наш бяше. Но и, кроме того, силен воистинну и храбр; ниже бо нам прилично есть не исповедати, еже есть истинно: наипаче егда тим самым является великая победы нынешней слава, яко сильный и страшный побежден есть" (26).
Сказав об причинно-логических истоках Северной войны, исследовав нравственную сторону конфликта, Феофан пишет и об экономической стороне дела: Карл XII ограбил и поработил Литву, Польшу, Саксонию, Курляндию, российские территории. "От толикакого же стяжания колико умножися крепость его!" (26). Феофан вполне признаёт политические и воинские заслуги Карла XII, Швеция действительно стала накануне Северной войны могущественнейшим государством.
О влиянии ораторской прозы петровского времени на русских классицистов писали многие исследователи: Ю. Ф. Самарин, А. С. Елеонская, В. П. Гребенкж, Н. Д. Кочеткова. Непосредственно и в большей степени этому влиянию последующие ораторы обязаны именно Феофану Прокоповичу, о чём также писали В. М. Перевощиков, И. А. Чистович, П. О. Морозов, Н. Д. Кочеткова, Т. Е. Автухович, О. М. Буранок.
Со ссылкой на Е. Н. Купреянову и Г. П. Макогоненко В. П. Гребенюк развивает мысль о том, что образ величия русского государства, славы русского оружия и даже поэтика географических названий, т. е. пространственная организация "слов" и "речей" Феофана Прокоповича, повлияла на поэтику од Ломоносова.
Отметив в "Слове похвальном над войсками свейскими победе" многие обстоятельства, в силу которых "супостат", т. е. Карл XII, напал на Россию и имел первоначальный успех, Феофан особым образом выделяет "коварные наущения и тайные руководительства от проклятаго зменника", т. е. Мазепы (26). "Лютая и трудная брань" завершилась победой или, как пишет оратор, "веселым концем увенчанное лето" (27).
Феофан задолго до Ломоносова и в этом "слове", используя синонимический ряд, вводит образ мира и тишины. Оппозиция "брань, война – мир, тишина" Феофаном обстоятельно комментируется: "Первее бо, всем вестно есть, како тягчайшая брань есть во пределех своего отечества, нежели во чуждих: внутрнний страх и боязнь, разбегаются и криются жители, престают купли, оскудевают мытнищи, отечества имением питается и богатеет супостат и ничего же не щадит, яко чуждаго, но и, кроме потребы и нужды своей, разграбляет и разоряет" (27). Феофан исследует причины, усугубившие тяжесть Северной войны для России, – "брань внутр земли": война, ведущаяся на своей территории, война оборонительная, которая приносит несравнимо большие беды для отечества, нежели война на чужой территории. Более того, "внутрнняя брань не простая и не обычная": "не сам бо токмо собою яряшеся супростат, но прицепишася к нему и полчища зменническия, и зло ко злу приложися" (27). Формула удвоенного зла определила пафос негодования оратора, с одной стороны, и подчеркнула значимость победы над врагом, с другой. Поступок Мазепы Феофан Прокопович сравнивает с ночным разбоем ("брань нощная"): против России объединились "двоих противных стран оружия" (27).
Далее оратор обращается к Петру и его силе духа, крепости сердца, которое "не боится военных громов, не поколебается страхом, не унывает во злоключении" – "Крепко убо и недвижимо есть сердце твое!" (28).
"Свейскую брань" Феофан сопоставляет со второй "Пунской", когда римляне сражались с "Аннибалом". Сопоставив эти две войны (вновь использует историческую параллель), Феофан переходит к анализу собственно Полтавской битвы.
Панегирик полтавскому полю – не столько восхваление в духе жанра, сколько проявление искренних чувств, обусловленное поэтикой и риторикой того времени. Но пространство постепенно локализуется и сужается от грандиозного описания России до действительно поля битвы русских и "свейских" войск, а затем идёт реальное, действительное описание боя с историческими, правдивыми до мелочей подробностями. Феофан уже как историк "цепляется" за каждую известную ему реалию битвы.