Это в русской художественной литературе одна из первых батальных картин, описывающих битву и главного её героя – Петра I. Пётр находился в гуще сражения, проявляя личную храбрость в бою, что также нашло отражение во всех исторических, мемуарных и художественных произведениях, стало общим местом при описании Полтавского сражения. Но именно Феофан Прокопович впервые в ораторской прозе живописует батальные сцены, в центре которых изображён Петр и как полководец, и как воин: "…страшный и славный позор!..посреде острия мечов, посреде огненных градов, посреде многотысящных всюду летающих и свирепеющих смертей, ни смерть, ни язва не приближися к тебе…" (I, 37). Далее следует знаменитый пассаж о "железном желюде" (т. е пуле), пробившем "шлем" Петра, но не повредившем венценосной головы. Действительно, не только шляпа, но и седло, на котором восседал царь, были прострелены. Феофан Прокопович и этот факт обыгрывает в "слове", противопоставляя мужество Петра бегству из-под Полтавы Карла XII. На риторический вопрос: "Ныне же что сотворися?" – Феофан отвечает восторженно: "Да слышат грады, и страны, и царствия, да слышит и удивляется весь мир!" (32). А на вопросы: "Кое се наше блаженство? Кое благополучие?" – оратор в духе поэтики древнерусской литературы отвечает формулой: "Напоиша землю нашу врази кровию своею, иже пришли бяху пити кровь ея; отяготеша трупием своим, иже мышляху отяготити ю игом своим; повергоша себе под ноги нам, иже на выя наша наступати готовляхуся" (33). Здесь несомненно влияние на Феофана "Слова о полку Игореве" через жанр-посредник – воинскую повесть (хотя, безусловно, самого "Слова" Феофан знать не мог).
Далее он описывает логическое продолжение Полтавской битвы, т. е. бой у села "Переволочны", произошедший 30 июня 1709 г.: огромное количество шведов после поражения устремились на юг Украины, где их настиг А. Д. Меншиков и в результате боя заставил сдаться. Феофан не только здесь точен как историк, но и при упоминании о дальнейшем преследовании шведов русским отрядом под командованием генерала Волконского. На реке Бук была одержана ещё одна победа над шведами, но Карл и Мазепа всё-таки смогли сбежать в Турцию. Отступление шведов и две новые победы русских даны Феофаном ещё и в свойственном для него сатирико-панегирическом стиле (соединение двух стилей): он открыто издевается над шведами, хромотой Карла, изменником Мазепой – и, наоборот, воспевает силу и храбрость русских, описывая "верх победительной славы" (33). Феофан в этой части слова прибегает к Вергилию (анекдоту из его биографии), говорившему: легче отнять дубинку у Геркулеса, чем хотя бы один стих у Гомера. Следом за обращением к Вергилию упоминается Марс: "Твой же Марс, о монархо всероссийский, мужественне того из рук ему исторже" (34), а затем параллелизм Пётр – Карл XII обыгрывается на библейских образах: Давид – Голиаф. Воспевая торжество России, Феофан иронизирует над "свейскими" войсками и с сарказмом вопрошает: "Где гордость, где кичение о своей храбрости, где презорство первое, им же вся народы яко безсильныя презираху" (34). Сославшись на изречение Соломона (гл. XVI): "Неблагодарное упование, яко зимний иней, растанет и излиется, яко вода неключима", – Феофан осудил неблагодарность "зменника" Мазепы: не хотел жить "в чести" (35).
Для Феофана-политика важно то, как эта великая победа отзовётся в других странах, в книгах исторических, в народной памяти. Оратор подчёркивает самостоятельность этой победы: без всякой иноземной помощи были повержены непобедимый доселе Карл и "зменник Мазепа": двоих "змиев, две лютыя ехидны сильне растрезал и умертвил еси" (36). Значимость произошедшего подчёркивается метафорическим изложением библейской легенды: Пётр, "яко Самсон", "растерзал льва свейского" (36).
Заключение "слова" выдержано в сугубо панегирических тонах, Феофан поёт славу русскому воинству, звучит отголосок упоминавшегося выше метафорического образа битвы-пира из древнерусской литературы, но в трансформированном, эмоционально ином виде: появляется образ вина радости и наступившего услаждения, всенародного веселья, ликования, единения царя и воинства: "Достоин царь таковаго воинства и воинство таковаго царя" (36). Перед тем, как обратиться к Богу, чтобы он укрепил эту победу, Феофан (уже как церковный деятель) надеется, что "проклятая уния, имевшая в отечество наше вторгнутися, и от своих гнездилищ изверженна будет, святая же православно-кафолическая вера благополучне прострется" (37).
Светское по содержанию, "Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе" ещё очень близко к традиционному жанру проповеди. Прославляя апофеоз Северной войны – Полтавскую баталию, Феофан Прокопович воспевает подвиг русского народа и Петра Великого, но не выходит в целом за традиционные рамки в освещении темы "войны и мира": Стефан Яворский, Гавриил Бужинский, Феофилакт Лопатинский в своих словах и речах так же обыгрывали эту оппозицию, так же прославляли Петра (другое дело, что под их пером всё это приобрело божественную окраску).
Через 8 лет Феофан вернётся к теме Полтавской победы и произнесёт 27 июня 1717 г. в Троицком соборе "Слово похвальное о баталии Полтавской" (48–59), о чём будет подробнее говориться ниже, в разделе о Петербургском периоде творчества Феофана-оратора.
* * *
В словах и речах Феофана Прокоповича, как было отмечено выше, присутствует драматургический элемент. Это не было его изобретением. Так, у Стефана Яворского, кроме эпического элемента, был и драматический, что в своё время заметил ещё Ю. Ф. Самарин. Однако то, как Стефан-проповедник вводил в свою ораторскую прозу драматургический элемент, не устраивало Самарина: "Драматическая форма нисколько не условливается у него самим содержанием; это одна только форма, фигура вопрошения, которую можно приложить ко всему". Недостатком проповедей Стефана Яворского, по Самарину (сославшемуся на мемуарные источники), является манера их произнесения – чрезмерная мимика и жестикуляция, которые учёный считает излишними, даже неприличными: "Слишком выдающееся лицо проповедника производит самое невыгодное впечатление и делает его похожим на актёра". Феофан же был куда более строг, академичен, хотя эмоций, пафоса и в его "словах" и "речах", безусловно, хватало, но актёрствовать при произнесении проповеди Феофан Прокопович не призывал и себе не позволял.
Взаимовлияние драматургических и ораторских жанров – это отдельная тема при изучении литературы Петровской эпохи, предмет специального исследования. Однако наши наблюдения свидетельствуют, что как таковых "разговоров", диалогов в "словах" и "речах" Феофана Прокоповича практически нет, в отличие от проповедей Стефана Яворского, который и в этом шёл за западными католическими авторами. Если Стефан Яворский пытался смешить своих слушателей, то Феофан Прокопович использовал сарказм, иронию, сатиру, но на поводу у слушателя не шёл. Даже в торжественных, благодарственных проповедях, что называется, сделанных "на случай", "мы не узнаём в Стефане Яворском, – пишет Ю. Ф. Самарин, – современника, принимающего живое участие в том, что вокруг него совершается".
Действительно, сопоставление "слов" Феофана Прокоповича и Стефана Яворского по случаю победы русских войск под Полтавою свидетельствует, что Феофан Прокопович создаёт, по существу, новый жанр в ораторской прозе – батальную живопись, а Стефан Яворский высокопарно, скучно и длинно витийствует: Карл XII сравнивается у Яворского с Навуходоносором, с лютым зверем львом, рыкающим на Россию; зачем-то проповедник пытается обыграть месяц, в котором произошла битва, описывает некие знамения и т. д., и уже только в финале "речи" он славословит Петра. Даже сами названия "слов" Яворского несут в себе старые традиции. Так, по случаю победы русских над шведами при взятии Шлиссельбурга в 1703 г. Стефан Яворский сочинил "слово", название которого состоит почти из ста слов: "Колесница торжественная, четырьмя животными движима, от Иезекииля пророка виденная на новый год от Р.Х. 1703, художествам проповедническим уготованная". Ю. Ф. Самарин подробно пересказывает с обильным цитированием эту "речь" Стефана Яворского, так же как и следующую "речь", созданную в 1704 г. и посвящённую взятию Дерпта и Нарзвы. И опять в названии и этой "речи" есть аллегоричная "колесница четырёхколёсная".
Собственно о победах в этих "речах" или о силе духа, патриотизме русских солдат или о Петре сказано немного, и эти "речи" отличаются витиеватостью, напыщенностью. Нельзя не согласиться с Ю. Ф. Самариным, который ничего значительного в них не нашёл. Он не отводит Стефану Яворскому места в одном ряду с Дмитрием Ростовским и Феофаном Прокоповичем, причём исследователь считает, что пороки проповедей Стефана Яворского относятся не только исключительно к нему, но к целой школе, из которой он вышел и которую потом возглавил. Вывод Ю. Ф. Самарина является строгим, но, думается, справедливым. Учёная и искусственная проповедь XVII столетия, чуждая современной жизни, вместе со Стефаном Яворским и его учениками, последователями в первой трети XVIII в. прекратила своё существования, чему способствовала, прежде всего, деятельность Феофана-оратора.
* * *
Об одном из самых ярких "птенцов гнезда Петрова", А. Д. Меншикове, Феофан Прокопович не раз писал в разных "словах" и "речах".
"Слово похвальное в честь славных дел Александра Даниловича Меншикова" было произнесено в присутствии князя в Киеве 5 декабря 1709 г. и напечатано было в типографии Киево-Печерской лавры. В эпиграфе выражена главная идея "слова" – "восхвалим мужи славны" (I, 52). "Слову" предпослано предисловие, в котором проповедник нарочито опровергает идею, заложенную в эпиграфе: "Всякая добродетель чуждого похваления не требует, сама себе слава и похвала сущи: кольми паче преславные дела твоя, княже" (I, 53). Антитеза "слово – дело" и в предисловии, и в данной "речи" обыгрывается как одна из характерных черт поэтики Прокоповича-оратора. В духе Петра и его реформ молодой проповедник раз и навсегда уяснил примат дела над словом в политике Петра. Есть в предисловии и отзвук древнерусской традиции нарочитого принижения автора по отношению к объекту его изображения – формула самоуничижения: "Не требоваху украшатися словом моим", "что убо худое слово мое к толикой славе? капли поистинну к морю пространному" (I, 53).
"Речь" открывается риторическим вопросом и даже сомнением, можно ли по внешности человека, по его "образу" судить о его делах и характере? Феофан утверждает, что "сие недоумение ты нам ныне разрешаеши, превеликий и превожделенный гостю, княже" (I, 57). В личности Меншикова его прежде всего интересуют "многие великие дела": "на поли ратном", "в советех царских", "в правлении воинском", "в случаях и нуждах отечества", "в помощи царю". Далее панегирический стиль "слова" подкреплён пышной, витиеватой метафорой: смотрящему на струи воды необходимо поискать источник, из которого изливаются потоки, "поищем источника всех толь славных его превосходительства добродетелей" (I, 60). Однако политически эта метафора была коварной: общеизвестно было, что родители Меншикова происходили из "подлого" сословия. Хитрый Феофан изворачивается, прибегая к новой метафоре: "Но что глаголю искати источника? о Ниле славной реце Египетстей глаголют, яко начало его неизвестно есть" (I, 60). В итоге, по Феофану, источником всех и вся в России является Пётр I и верность ему. "Сия есть семя, корень, источник, сия начало и глава есть всех его трудов и подвигов" (I, 60). Усматривается влияние античной риторики и традиции древнерусского стиля "плетение словес". Тема верности монарху и любви к нему, а значит, к отечеству – одна из основных в "слове". Отсюда проистекают верность царю и отечеству, а затем трудолюбие, храбрость, а от неверности – разорение, слабость, коварство. В "слове" хорошо видно, как вырабатываются основные черты поэтики ораторской прозы Феофана: метафоричность, умеренная, строго взвешенная витиеватость, исторические параллели, чувство политической сиюминутности, актуализация речи, неоднократное обращение к "слышателям".
Рассуждение о верности и любви светлейшего к монарху сменяется рассуждением о любви монарха к подданным. "Аще бо кого монархи любят, не в суе любят" (I, 62). Феофан вдаётся вновь в далёкие исторические параллели, характеризуя любовь монарха и советника: Иосиф у Фараона, Давид у Иоанна, Ванеас у Давида, Ефестион у Александра – "то ныне есть сей Александр у Петра" (I, 63). Феофан закладывает в "слове" основы института фаворитизма в России и, как всегда, это делает основательно: исторические параллели, примеры из античной и библейской истории (высокие образцы должны были у слушателей вызвать уважение и положительные эмоции).
Отметая упрёки в лести, подобострастии, Прокопович стремится идеологически обосновать этот институт, но при этом не забывает о психологической проработанности проблемы. Верность царю и отечеству доказывается далее конкретными со стороны Меншикова делами, подвигами, поступками; и вместе с тем Феофан вводит понятие искренности: не просто любовь, а искренняя любовь Меншикова ко всему российскому народу – вот высшая степень патриотизма. "Аще бо любить главу, любить всё тело: любить корень, любить ветви: любить основание, любить всё здание" (I, 63).
Из многочисленных "преславных дел" А. Д. Меншикова Феофан выделяет три его победы на поле брани и делает "слышателей" участниками этих битв, говоря:
– "Воззрим на поле Калишское" (I, 64). Рисуется батальная сцена, которая вслед за "Панегирикосом" открывает батальную словесную живопись в отечественной литературе. С полным знанием дела (вплоть до расстановки полков), с характеристикой географии битвы, Феофан описывает это сражение.
– "Пусти очи на Батурине" (I, 65). Здесь в меньшей степени характеризуется сама битва, а в большей степени из уст Феофана сыплются проклятия на голову изменника – Мазепу. Вновь обыгрывается оппозиция "верность – измена", усугубляемая коварством, отступничеством "изменника-супостата". Только верность и храбрость князя разрушили "гнездилище и прибежище всех сил противных" (I, 66).
– "Прейдем отсюду под Переволочну" (I, 66). Радость от "преславной победы Полтавской" трансформируется в радость от того, что сотворил светлейший князь под Переволочным: бежавших с полтавского поля битвы врагов Меншиков преследовал, избивал, уничтожал.
Верность Меншикова характеризуется у Феофана эпитетом "многоплодна" (I, 67).
Для Феофана-философа характерен мотив общественной пользы. "Тщание" должно быть полезным не только для себя, но и для общества: "глаголах о делех добру общему полезных" (I, 67) – помощь нуждающимся, заступничество и особенно помощь церкви ("волнуемой святой церкви подает руку помощи" (I, 69). Обращаясь к Меншикову, оратор восклицает: "Вся твоя дела и деяния пекущагося о добре отечества нашего велика воистинну и славна суть, но единаго того меншая" (I, 68).
В 1709 г. Феофан Прокопович был уже префектом училищ киевских, поэтому в "слове" находим прошение оратора от имени всего "училищного собрания" о заступничестве, чтобы светлейший князь принял их под своё "защищение" (I, 70).
За много лет до написания М. В. Ломоносовым "Оды на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1747 года" Феофан поднимает тему российского юношества, тему просвещения. "Дом сей училищный в крепкое твое приимеши призрение, возрастут и умножатся учения и училища; велико бо здание великаго основания требует" (I, 70). "Просветитель в рясе" (Н. К. Гудзий) призывает умножить "доброхотство" к учению российских юношей, от чего "всей России немалая пребудет слава" (I, 71).
Не преминул обыграть имя светлейшего князя. В конце речи он сравнивает Александра Меншикова с Александром Великим, а любовь и верность Ефестиона к Александру сравнивает с любовью Александра к Петру I (I, 71).
Сам Александр Невский является ангелом-хранителем князя Меншикова. "Чудное воистинну смотрение! аки бы отродился нам Невский оный Александр: тожде имя, таяжде храбрость, тоежде благочестие, единый и тоейжде земли обладатель, единаго и тогожде народа супостатскаго победитель" (I, 73). Феофан имеет в виду генерал-губернаторство новой столицы А. Д. Меншикова и присвоение ему титула князя Ижерского. В этом проповедник усматривает божий промысел и божеское покровительство своему герою. Всё "божиим призрением исполнится: будет, будет", – утверждает Феофан Прокопович (I, 73).
"Речь поздравителная светлейшему князю Александру Даниловичу Меншикову" не датирована, помещена последней в конце третьей части "Слов и речей" Феофана Прокоповича, однако издатель С. В. Наковальнин даёт примечание: "Сие и следующие слова проповеданы в Киеве, а которых годов неизвестно" (III, 254).
"Речь" небольшая, буквально на одну страницу; по своей краткости, она не могла быть произнесена ни в Софийском соборе, ни при большом скоплении народа; скорее всего, это "речь-тост". Главная мысль "речи" соответствует одной из идей предшествующего "слова": в лице Меншикова присутствующие лицезреют "лице монаршеское, аки в живом зерцале" (III, 351). Вновь использует художественную деталь "двойного медальона": Иоанн – Давид, Ефестион – Александр и Александр – Пётр ("Петру во Александре поклоняемся" – III, 352). "Речь" носит чисто комплиментарный характер и не отличается каким-либо риторическим изыском.