– Да, – соглашается Маргалит, – и поверьте, это было совсем непросто, хотя я и говорила себе все время, что Михаль очень привязана ко мне и к моему мужу, и к братьям – ко всей семье. Кроме того, я думала, что ей, конечно, будет нелегко признать свою мать после того, как она ее бросила.
Маргалит делает короткую паузу и, прочистив горло, открывает рот, чтобы продолжить, но ее опережает Мики.
– А я уверена, что ни за что бы не признала такую мать. Мать, которая отказалась от меня? Бросила меня на произвол судьбы? Мать не имеет права отказываться от детей, и неважно, в каких условиях она живет! Что, когда мои дети были маленькими, мне было легко? Мне было очень тяжело, но ни разу у меня не появилась мысль, что, может, кто-нибудь другой будет их растить вместо меня, ни разу!
– Ну при чем тут вы! – нетерпеливо всплеснув руками, прерывает ее Това. – Никто не говорит о вас, как вы не можете этого понять?! И, кроме того, вы же не знаете, что там произошло на самом деле. Может, женщина, которая ее родила, была очень больна, и именно забота о ребенке вынудила ее принять это решение. Тогда – это благородный поступок. А может, ее изнасиловали, и она не могла так жить? Представьте себе, изо дня в день видеть в лице ребенка лицо насильника! Нельзя ее судить, не зная, что там было!
– Я тоже думала, что, несомненно с этой женщиной случилось что-то страшное, – тяжело вздыхает Маргалит, – раз она решила отказаться от своей дочки.
Она горько усмехается.
– Действительно нелегко растить ребенка, когда ее черты все время напоминают тебе о том, что ты всю жизнь стараешься забыть.
Опустив глаза, Маргалит замолкает, но, не выдержав устремленных на нее в молчаливом ожидании взглядов, поднимает голову и продолжает:
– Я часто думала о ее матери, о том, как бы она повела себя в тех или иных ситуациях, например, когда Михаль первый раз назвала меня мамой или когда она пошла в первый класс. Был период, когда она могла часами рассматривать альбомы с фотографиями и все время спрашивала меня, где видно, что она у меня в животе. Я тогда очень мучилась и часто пыталась представить себе ее биологическую мать беременной: как она выглядела, была ли Михаль беспокойной, была ли между ними та особенная связь, которая существует между мамой и ребенком в течение всех девяти месяцев? Эти вопросы не давали мне покоя. Без этих подробностей я не могла рассказать ей о первых днях ее жизни, и мне казалось, что я лишаю ее чего-то очень важного, чего ей будет очень не хватать.
Мне было очень тяжело, – прикрыв глаза, в который раз повторяет она. – Сколько раз бывало: она сидит на диване, смотрит наши свадебные фотографии и вдруг через две страницы после свадьбы: бах – у нас ребенок! А посередине – ничего, мы даже не хотели фотографироваться, чтобы ничто нам потом не напоминало о том времени, когда я не могла забеременеть.
Это был ужасный год, – вздыхает Маргалит. – Я была уверена, что как только у меня появится ребенок, все позабудется.
Но этого не произошло, – ее голос дрожит, – представьте себе, я сижу с Михаль в парке и вместо того, чтобы играть с ней, смотрю на других матерей и их детей.
Я так им завидовала, – еле слышно добавляет она, вытирая слезы.
Протянув руку, Рут гладит ее по плечу, Маргалит поворачивается к ней и продолжает:
– Когда Михаль выходила замуж, я стояла возле нее и думала, что я не совсем "выдаю" ее замуж, потому что она – не моя, это не я ее родила. И вместо того, чтобы радоваться, я смотрела на мать ее мужа, как она стоит там со своим похожим на нее сыном – гордая, растроганная; никому и в голову не придет, что они не одна семья.
Она вынимает салфетку из рукава блузки, вытирает глаза и нос.
– Даже во время родов я опять думала о ней – о биологической матери – о том, чего она себя лишила. Если бы она была жива, стала бы Михаль с ней общаться, познакомила бы ее с внуком? Все-таки это родная кровь, этого так просто не перечеркнешь.
– Может, для вас и лучше, что она умерла, – надевая успевший упасть шлепанец, замечает Анна, – конечно, это звучит жестоко, но этим решились все ваши проблемы.
– Это только на первый взгляд кажется, что решились, – говорит Маргалит, глядя на Анну, – а на самом деле, когда я узнала, что ее нет и что встреча не состоится, меня начало мучить такое чувство вины, будто бы я, не дай бог, убила ее своими руками; а все из-за того, что я так не хотела, чтобы они встретились.
Я очень переживала, когда стало известно, что она умерла, – тихо добавляет она, – но до сегодняшнего дня ни с кем не касалась этой темы. Михаль тоже была сильно удручена, хотя я думаю, что и ей в какой-то степени полегчало. Иногда мне кажется, что она вовсе неоднозначно относится ко всей этой истории, и это в общем-то понятно. С одной стороны, ей очень хотелось познакомиться со своей биологической матерью; понять, почему она от нее отказалась; узнать о своих корнях (как мы говорили на прошлой нашей встрече). Но, с другой стороны, у нее накопилась страшная обида против этой женщины, которая ее бросила, и ей было бы очень тяжело решиться на встречу с ней. Поэтому я говорю, что ее смерть избавила Михаль от принятия нелегкого решения; избавила, но оставила нерешенными много важных для нее вопросов. Короче, это очень сложно.
– Но, может быть, еще можно кого-то найти? – спрашивает Рут. – Может, есть бабушка или другие члены семьи, которые смогут что-либо рассказать?
– Не знаю, – в голосе Маргалит слышится усталость, – я не решаюсь обсуждать это с Михаль: у нас дома эта тема считается ее личным делом, и она сердится, когда кто-то из нас пытается с ней об этом заговорить. Если она ко мне обратится, естественно, я постараюсь ей помочь, если, конечно, она того захочет, но я сама этой темы не касаюсь. Это действительно ее личное дело. В этом вопросе я не могу оставаться объективной, а значит главное для меня – не навредить! Я – как губка, но только избирательного действия: всасываю в себя только то, что она позволяет. Если честно, я думаю, что особенно ей мешает сознание того, что в данном случае все как бы решили за нее, что она была тут "не у дел"; а Михаль – девочка властная, ей необходимо держать все под своим контролем. Она всегда была такой. Данная же ситуация была ей навязана, и у нее нет ни малейшей возможности что-то в ней изменить. У нее нет никакого выбора, она ничего здесь не решает, и ей тяжело с этим смириться. Она – человек очень независимый, не переносит, когда кто-то за нее решает; у нее очень сильный характер. Вообще, она необыкновенная девушка – решительная, с железной силой воли. Все это точно не от меня, – усмехается Маргалит, но тут же серьезно продолжает: – Что же касается тайны, это тоже из-за нее, потому что она никогда никому об этом не рассказывала. Может, только самым близким ее подругам, я и этого не знаю. Она и от меня требовала, чтобы я никому не говорила, хотя я и пыталась объяснить и убедить ее, что в этом нет ничего постыдного. В ее глазах быть удочеренной – это унизительно, это бьет по чувству собственного достоинства. И с годами я словно заразилась от нее: никому ничего не рассказывала, вообще перестала говорить на эту тему. Даже когда она заполняла анкеты для медкомиссии и ей надо было указать болезни в семье, она позвонила, и я как ни в чем не бывало дала ей свои данные; напомнила, что у папы – сахарный диабет, как будто… Но это не всегда было такой страшной тайной. Были годы, когда этот секрет был запрятан глубоко внутри нас и хранился от чужих глаз за семью печатями, а затем наступило время, когда он оказался у всех на виду, как позорное клеймо на лбу преступника.
– Что-то я не понимаю, – морщит лоб Анна, – о ком вы сейчас говорите, у кого из вас клеймо на лбу, у вас или у Михаль?
– Это касалось нас обеих: в этом плане у нас абсолютное равенство.
– Но почему "позорное клеймо"? – никак не успокаивается Това.
– Я объясню.
Все напряженно слушают.
– Я уже говорила, что Михаль очень переживала, когда узнала, что мы ее удочерили. Поэтому для меня это тоже превратилось во что-то… будто я…
Маргалит нервно разглаживает только ей одной видимые складки на юбке.
– Мне кажется, я всегда чувствовала, что разочаровала ее. Я имею в виду, что она не столько разочарована тем, что ее родители ее бросили, сколько тем, что попала в нашу семью. Я видела это по ее глазам, по тому, как она смотрела на нас; я видела, как ей жаль, что она попала в обычную семью, к обычным родителям, в обычную квартиру в обычном городе. Она оказалась в семье, где нет ничего интересного ни в настоящем, ни в прошлом; ничего плохого, но и особо хорошего – тоже. Ни один поэт, актер или политик не прославил нашей семьи. Простая серенькая среднестатистическая семья. У меня такое чувство, что ее это удручает, что из-за этого она чувствует себя чужой; она всегда считала себя особенной.
Тут Маргалит оставляет свою юбку в покое и, обращаясь к Нири, продолжает:
– И она права: она действительно не такая, как все; она и вправду особенная. Я не говорю это как любая мать, для которой ее ребенок единственный и неповторимый и нет такого другого на всем белом свете – и мои остальные дети чудесные и замечательные, но по-другому. Я говорю здесь о совсем другом уровне и говорю объективно. Есть в ней какая-то особая искра, нехарактерная для нашей семьи. Учителя в школе, командиры в армии – все подмечали в ней что-то редкое, выделяющее ее среди всех, честное слово! И я тоже с первой минуты почувствовала в ней что-то такое, чего не было потом ни в одном из моих детей. Это всегда доставляло мне огромную радость и гордость, но, с другой стороны, лишний раз напоминало, что мы… чужие, что мы – не совсем одна семья, не по-настоящему мать и дочь, а отсюда и такие разные. Мне часто бросались в глаза особенности ее характера, которые, мне было ясно, она не получила ни от меня, ни от моего мужа; с этим рождаются. Например, ее способность творчески мыслить и видеть вещи иначе; или умение стоять всегда на своем в вопросах, которые ей кажутся действительно важными. Мы совсем не такие; мы, правда, совершенно обычные.
– Что значит обычные? – удивленно переспрашивает Клодин. – Я не знаю ни одного человека, который был бы совершенно обычным!
– Что вы меня успокаиваете?! – нетерпеливо перебивает ее Маргалит. – Я говорю "обычные" в простом и хорошем смысле этого слова. Я не страдаю заниженной самооценкой, я просто пытаюсь разъяснить вам разницу. Она и в самом деле другая. Вы же знаете, что большинство из нас – средние обыкновенные люди, и только некоторые выделяются на общем сером фоне. Так вот, она из таких, и нет среди наших родственников – как близких, так и далеких – никого, кто мог бы с ней равняться. Так что не надо меня защищать!
Припомнив что-то, она улыбается.
– Как-то мне позвонила учительница и рассказала о сочинении, которое она написала ко Дню Памяти Жертв Катастрофы. Оно было написано от лица маленькой еврейской девочки, которую спрятали от немцев местные жители. "Как она смогла проникнуть в мир этой девочки, – сказала мне тогда учительница, – как достоверно и зрело описала, что значит быть чужой, другой, не такой, как все. Как она рассказала о жизни, единственной целью которой стало сохранить важнейшую тайну, предотвратить даже малейший намек, указывающий на ее существование!" – И мне было совершенно ясно, о чем писала Михаль в том сочинении, а кроме того, очень больно видеть, как остро она ощущает себя чужой среди нас. Маргалит ищет глазами Тову и, поймав ее взгляд, продолжает, взвешивая и выверяя каждое слово.
– Так вот, позорное клеймо – это жизнь во лжи, которую мы навязали ей и себе самим. Даже сейчас, когда я хвастаюсь перед вами, какая у меня особенная дочь, я чувствую себя лгуньей, потому что на самом деле она ведь не моя.
– Это нелегкая ноша, чувствовать себя чужой по отношению к своему ребенку и сознавать, что и она не считает вас родной, – замечает Нири, – а что, кроме этого, вы к ней испытываете?
– Я… – Маргалит поправляет шляпку, – во-первых, я ее очень люблю и сделаю все, чтобы ей было хорошо.
Она останавливается на мгновение.
– Но меня никогда не оставляет чувство, что глубоко внутри мы чужие. Ничего тут не поделаешь: в ее жилах течет не моя кровь, и моя семья – это не ее семья. Из-за этого у меня такое чувство, будто между нами нет истинной связи.
Маргалит произносит слова медленно, словно думая вслух.
– Так было всегда. Может, если бы мы и не были похожи внешне, но она хотя бы походила на меня характером, то я бы, возможно, почувствовала, что между нами есть что-то общее. Нас бы это связало, хотя и не обязательно. Я уверена, что и она всегда ощущала то же самое – что между нами образовалось мертвое пространство; что если бы мы ее не удочерили, то оказались бы совершенно чужими людьми. Нам обеим известно, что я не настоящая ее мама, с этим ничего не поделаешь! Она пожимает плечами.
– Что значит, вы не ее мама?! – возмущается Клодин и легкий звон сопровождает ее попытку привстать с места. – Мне противно это слышать! Вы ее вырастили, она получила от вас все, что родители дают своим детям. Вы ее мать в полном смысле этого слова!
– Естественно, вы ее мать, у нее нет другой матери! – взволнованно присоединяется к ней Орна.
– Все верно, – не сдается Маргалит, – я, да, ее мать и я не ее мать. Все очень сложно. В данном случае на свете могут быть две матери, даже если одна из них и умерла. Иногда мне все абсолютно ясно, а затем я опять начинаю сомневаться. Я не могу найти однозначного ответа. По-моему, быть матерью в данной ситуации – это проблема чисто эмоциональная; печать в паспорте в этом случае не имеет для меня никакого значения. Правда, мне приходилось говорить с другими приемными родителями, и я даже ухитрилась выспросить у них, что они чувствуют по отношению к своим приемным детям; и все в один голос утверждали, что для них нет разницы между приемными и родными детьми, что между ними такая же связь и такая же любовь.
Она делает короткую паузу и продолжает, глядя на Клодин.
– Я не знаю, насколько этому можно верить. Возможно, все зависит от того, когда спрашивают. У меня ведь тоже бывает по-разному. Сегодня мне кажется, что если бы я встретила их в ситуации, подобной моей, когда и у них рождаются внуки, то, скорее всего, их ответ был бы несколько иным. Потому что это именно тот момент, когда вдруг проявляется отсутствие кровной связи.
– "Вдруг проявляется", – останавливает ее Нири, – вы не могли бы задержаться поподробнее, что именно вдруг проявилось и как это связано с ее родами? Что-то произошло между вами прямо там, в родильном отделении, или, может, с внуком?
Маргалит задумчиво качает головой.
– Я вам уже рассказывала, что была очень взволнована. Я, конечно, очень за нее волновалась, но… вместе с тем я чувствовала, будто во мне что-то открылось, меня просто захлестнуло чувство огромной любви к ней. Но… – она запинается, – где-то в мозгу зацепилась одна мысль, которая не давала мне покоя, – что именно сейчас мне ни в коем случае нельзя ошибиться. Она позвала меня быть с ней, и если я и сейчас сделаю что-то не так, она мне этого не простит. Она вздыхает, голос ее дрожит.
– Вы с ней очень осторожны… – мягко замечает Нири.
– Да, – опять вздыхает Маргалит, – и всегда была. Я всегда ходила вокруг нее на цыпочках.
– В чем именно вы боялись ошибиться, когда были рядом с ней в родильном зале?
Маргалит горько усмехается.
– Если честно, я и сама не знаю. Только помню, что у меня было такое чувство, будто все это происходит не со мной, а с кем-то другим; и я все время оценивала мое с ней взаимодействие со стороны, следила за малейшей ее реакцией, чтобы понять, все ли я делаю правильно.
– Вы боялись ее разочаровать.
– Да, – соглашается Маргалит, – когда она чем-то недовольна, у нее во взгляде появляется что-то такое, от чего у меня все внутри переворачивается.
Неожиданно поперхнувшись, Маргалит судорожно сглатывает и опускает голову.
– Что же такого особенного вы читаете в ее глазах? – подавшись вперед, не отступает Нири.
– Видите ли, она очень умная девочка.
Маргалит поднимает голову, и их взгляды скрещиваются.
– Не зря же она психолог. Она мгновенно видит людей насквозь и никогда не ошибается. Даже когда она была маленькой, у нее бывал такой особенный – пронизывающий, укоряющий – взгляд. Когда она так смотрела на меня, я тут же начинала проверять саму себя, что же я сделала не так, и, представьте, всегда находила.
Шумно вздохнув, Маргалит продолжает:
– Вы спрашиваете, что я читала в ее глазах? Думаю, что я всегда боялась увидеть в ее глазах упрек, прочесть, что я недостаточно хорошая. И не только для нее, а вообще: я просто недостаточно хорошая. Недостаточно умная, или недостаточно сильная, или недостаточно талантливая.
Маргалит замолкает выжидательно глядя на матерей, но и они молчат, обдумывая услышанное.
– Из всего, что я здесь услышала, – после длительной паузы начинает Това, – мне ясно, что, когда вы находитесь рядом с Михаль, вы испытываете чувство неполноценности, вы уверены, что она выше вас. Поэтому, наверное, вы и воспринимаете ее взгляд так, как вы его воспринимаете. Я не понимаю, откуда это; я уверена, что у вас есть много достойных качеств, которых нет у нее.
Маргалит не спешит с ответом.
– Я думаю, Това права, – Рут ставит на пол бутылку с водой, которую она держала в руке с начала встречи, – но мне кажется, что ваше отношение к себе связано…
Она смотрит в темную пустоту за окном, пытаясь подобрать необходимое слово.
– Мне тяжело это правильно сформулировать, но немного раньше, когда вы сказали, что представляете, каково матери, ребенок которой родился в результате изнасилования, смотреть на него, изо дня в день, видя в нем живое напоминание того, что она пережила, я подумала, что…
Рут останавливается, но Мики нетерпеливо подхватывает ее на полуслове:
– Что Михаль напоминает вам что-то, о чем вы хотите забыть! Я думаю, что Михаль напоминает вам о том, что вы никак не могли забеременеть!
Пораженная услышанным, Маргалит поднимает на них внезапно наполнившиеся слезами удивленные глаза.
– Да, это так, я чувствую…
Женщины молча следят за ней – ждут продолжения. Маргалит судорожно вздыхает; она говорит с трудом, вытирая ладонями мокрое от слез лицо.