Сказанное не означает радикального отвержения или сверхупрощения обрядово-символических языков религиозного опыта, хотя и эти процессы имеют место. Но сами эти упростительные процессы, отчасти защищающие религиозный опыт людей от периодически нарастающего обрядоверия, или же – напротив – от периодических волн агрессивного нигилизма, не безбрежны. Ибо само формообразование религиозного опыта и весь ход религиозной коммуникации без этих языков попросту не существуют. Дело прежде всего – именно под натиском многообразных процессов современного развития – в перемещении нынешних приоритетов религиозного опыта из области ритуальной (календарь, богослужебный чин, регламентация ритуальной чистоты, дневной обиход, жизненный цикл и т. д.) в область внутренней жизни и – отчасти социального служения человека . Хотя и это перемещение – также не абсолютно.
Нечто о проблематике развития в истории отечественной
Весь этот разговор во многих отношениях связан с тем теоретическим дискурсом, который мог возникнуть лишь в нынешней российской ситуации: ситуации некоей вторичной слаборазвитости, связанной с глубочайшими и долговременными последствиями распада системы мобилизационно-этатистского и программно-антирелигиозного социализма. Распада не только на советско-российской, но и на глобальной шкале. То есть социализма, поставившего во главу угла "усеченное", редуцированное к индустриальным и силовым функциям понятие о развитии. И само тогдашнее понятие о развитии ("догнать и перегнать!"), сама похвальба будущими гипотетическими свершениями исходили именно из такого упрощенного и редуцированного понятия о развитии . А ведь учили еще мудрецы Древнего Египта и Древнего Израиля: не кичиться завтрашним днем, которого может и не быть! А разочарование в несостоявшихся розовых картинках завтрашнего дня, ставшего днем сегодняшним и даже вчерашним – дополнительный источник человеческих фрустраций, ожесточения, нетерпимости…
Именно в этом грустном контексте исторических похмелий тем более явной и обнаженной предстает проблематика многомерности и внутренней коррелятивности процессов развития. Но эта проблематика непреложна для понимания судеб и исторических превратностей индивидуального и коллективного человеческого развития в любом из регионов мipa.
И в этом плане мне кажется небезынтересным некоторый параллелизм российских и латиноамериканских культурно-исторических судеб. Ибо в этих судьбах, наряду со множеством различий, обнаруживается и много общего: родство их европейских и христианских традиций, исторически заданная сложность их этнокультурного и субкультурного состава и весьма раннее осознание всемipно-исторической важности модернизационного вызова, стремление осмыслить как достижения, так и горький опыт процессов развития.
Динамика творчества и динамика развития
Один из ведущих нынешних специалистов по глобальным проблемам – проф. Эрвин Ласло – условно выделил четыре основные интеллектуальные сферы, в которых заключены важнейшие человеческие ресурсы оптимизированного социо-культурного и, стало быть, социо-экономического развития на самых различных уровнях:
– внутриличностном,
– групповом,
– локальном,
– региональном
– и, наконец, глобальном.
К этим сферам проф. Ласло относит -
– науку (в самом широком понимании этого слова, включая область социо-гуманитарных и чисто гуманитарных исследований),
– искусство,
– религию,
– образование.
Разумеется, такая четверная, "четвероногая", классификация основных сфер нашей интеллектуальной жизни – весьма приблизительна и условна. Возможно множество недоумений и вопросов по части статуса, скажем, философии, теологии, юриспруденции, не говоря уже об особом статусе политических идеологий как вторичной, связанной с редукцией человеческой мысли к отношениям власти и борьбы за властную гегемонию и потому – недостаточной, ублюдочной сферы интеллектуальной активности. Возможны и всякие иные недоумения и придирки. Но не в этом дело.
Ценность трудов Эрвина Ласло – не в произвольном выделении четырех условных сфер человеческой интеллектуальности, но в ином, а именно в области постижения многомерной проблематики человеческого развития. Конкретнее, в чем же эта ценность?
– В обосновании того обстоятельства, что интеллектуальный опыт человека и человечества слагается из несхожих, несводимых и зачастую противоречащих одна другой форм мipоосмысления;
– в обосновании позитивной и незаменимой роли самого многообразия нашего интеллектуального опыта как предпосылки не только рациональной стратегии развития, но и самого выживания человеческого рода;
– в осознании и описании тенденций сепаратизма, отчуждения и нетерпимости, которые имманентно действуют в любой из этих сфер. Исходя из опыта XX столетия, проф. Ласло усматривает в подобного рода тенденциях существенные угрозы всему комплексу задач развития и выживания.
Эти три кратких наблюдения по части идей Эрвина Ласло о дискретности и – одновременно – взаимной соотносительности несхожих и несовпадающих форм интеллектуальности в общей динамике человеческого развития открывают возможности для более структурированного и современного понимания глобальной истории как таковой.
Действительно, вникая в общую ретроспективу истории – во всем многообразии ее периодов, цивилизационных общностей и форм социо-экономической организации, – мы не можем не заметить, что в разных исторических условиях, в несхожих формах и акцентировках, доминируют и несхожие формы интеллектуальности. Иной раз такого рода доминирование может подавлять несхожие сферы, иной раз оплодотворять их непривычными идеями и содержаниями, иной раз развиваться (или же деградировать) в блистательной изоляции по отношению ко всем остальным. А иной раз эти отношения могут быть столь сложны и многозначны, что работающие с источниками исследователи обрекаются на бесконечные головоломки и споры.
Позволю себе несколько примеров на сей счет.
По материалам лингвистических, этнологических, фольклорных или историко-мифологических исследований и даже по материалам современных психологических исследований по части архаических пластов в сознании современного человека можно представить себе обстановку доминирования проторелигиозных, или протонаучных (то бишь магических, основанных на анимистических представлениях) форм интеллектуальности, присущих архаическим, "доосевым" эпохам.
Можно представить себе доминирование в человеческой культуре самым несхожим образом артикулированных законнических (легалистских, номократических) установок. Таковы, напр., столь непохожие друг на друга человеческие общности, как древний Рим, традиционный Китай, в известном отношении мipы традиционного иудаизма и ислама, тибетского буддизма, в какой-то мере – даже мipы Византии и традиционного католичества.
Многие традиционные или полутрадиционные общества явно и активно развивали чисто религиозную интеллектуальную доминанту. Подчас это делалось настолько рьяно, что сама сокровенная и интимная религиозная сфера могла приобретать устрашающе репрессивный облик (так было от времен разгула "святой инквизиции" и "охоты на ведьм" до нынешних диктатур Талибана и подобных ему воинствующих исламистских движений).
Сциентизму XIX–XX вв. было свойственно жесточайшим образом третировать весь комплекс человеческого религиозного опыта. На Западе, в Новом Свете или в дореволюционной России это третирование, как правило, носило характер иронический (нередко завуалированной) печатной или лекционной полемики. Но горе было тем странам и народам, где в одежды сциентизма рядились воинственно-репрессивные режимы (от якобинского деистического культа "Верховного Существа" до "марксистско-ленинских" или "национал-социалистических" диктатур ). Здесь уж наступала очередь кровавых антирелигиозных гонений: поначалу – против тех или иных особо неугодных конфессий или религиозных направлений, а уж далее – против религиозной сферы вообще.
Романтическому эстетизму XIX – начала XX в. нередко свойственно было – под флагом борьбы с "рассудочностью" и "плебейством" – травить и мipы рациональной философии и естественных наук, и либеральное правосознание, и социальные чаяния низов.
И, наконец, идеологически одержимые тоталитарные системы третировали и пытались истреблять все без разбора проявления человеческой мысли и духа, которые так или иначе не укладывались в их прописи и нормативы.
А что касается нынешней постмодернистской эпохи, то многие направления постмодернистской философии, провозглашая предельную толерантность, толерантность "без берегов", постулируют некоторую форму безразличного сосуществования несхожих форм мысли, проповеди, индоктринации. Однако на деле эта ироническая всетерпимость лишь санкционирует притязания самых организованных, нетерпимых и яростных (если не сказать – террористических) течений в нынешней общественной и культурной жизни, а также и открывает пути новому, электронному коммерческому "люмпен-пролеткульту"…
Стало быть, изучая историю человечества именно в глобальном ее преломлении, мы сталкиваемся не только с проблемой отчуждения и самоцентризма внутри любой из интеллектуальных сфер. Важно иметь в виду, что недостаток взаимопонимания между этими сферами может также оказаться разрушительным для человеческой действительности. Однако задача такого взаимопонимания, такого непрерывно возобновляющегося диалога тем более трудна, что каждая из этих сфер, как правило, ориентируется на несхожие и несводимые смыслы и структуры человеческого духа. Нельзя свести религиозную веру (т. е. веру в вечно недосказанную встречу человека и Святыни) к доказательному научному дискурсу или художественным интуициям; нельзя строить научное знание на благоговейном переживании теоретических символов (хотя в некоторых случаях и такое может быть небесполезно в плане внутренней мотивации ученого); нельзя воспитать талантливого ученого, художника или священнослужителя на одних лишь принципах самой лучшей педагогики и доверительного общения, – хотя и это небесполезно. Стало быть, каждый из нас объективно заинтересован в доброй воле к культурным диалогам и в отработке правил этих диалогов. Каждый из нас рано или поздно вынужден будет столкнуться с той проблемой, что "коллажное" или магическое смешение несводимых форм и структур интеллектуального творчества ничего доброго, кроме властных притязаний дерзких дилетантов, не сулит. Мip интеллектуального творчества был и остается внутренне конфликтным. Но тем сильнее и значимее его потребность в культуре фиксации, осмысления, институционализации и – по возможности – преодоления конфликтов.
Остается лишь говорить о сложных, хотя и основанных на доброй воле и на добрых смыслах, но всё же включающих в себя моменты конфликтности и спонтанности формах со-развития (co-development, со-desarrollo) несхожих интеллектуальных сфер. И этот процесс со-развития, отчасти требуя сочувственного внимания к себе и поддержки со стороны разного рода управленческих структур (государственных, деловых, общественных, партийных, церковных), не может быть сведен к верхушечной активности. Более того, любой исследователь истории может немало рассказать о пагубных плодах верхушечной гиперактивности в разные времена и в разных регионах земли. Ибо любой властный аппарат, не ведающий сдержек и противовесов, в частности, и культурных коррекций, преследует цели не столько "развития", сколько свои чисто властные и посему иррациональные и разрушительные (вплоть до саморазрушения) интересы.
Император Цинынихуан закапывает живьем ученых-конфуцианцев, византийские власти вырывают язык у Максима Исповедника, Кальвин сжигает Сервета, Ленин изгоняет Бердяева и его коллег – философов и ученых – из России, Гитлер борется с "еврейской физикой" и "дегенеративным искусством", Сталин ставит к стенке и загоняет в лагеря сотни тысяч верующих – духовенства и мipян, травит Владимира Маяковского, Осипа Мандельштама, Николая Вавилова, Дмитрия Шостаковича и Сергея Прокофьева, отдает целые области человеческой мысли и культуры под власть идеологизированных невежд: Ждановых, сусловых, авербахов, ермиловых, иовчуков, лысенок, презентов и иже с ними… И всё это – ради призрачного блага большинства. Ради призрачного блага миллионов запуганных и понурых.
Еще раз повторяю. Я не собираюсь отрицать ценность и целесообразность активности светских или религиозных верхов в интеллектуальном обеспечении многомерных процессов развития. Но притязания на абсолютную роль в этих процессах разрушительны. В частности, и для самих верхов.
Ибо внутренняя динамика интеллектуального творчества коренится не во властных решениях и не в групповых или верхушечных сделках и компромиссах, но в процессах внутреннего человеческого опыта (в категориях Анри Бергсона – в человеческой duree), в повседневной практике и коммуникации конкретных людей, несущих на себе всю тяжесть жизненных и мыслительных процессов. А уж если исходить из столь занимающих меня сюжетов религиоведческих, то нельзя не охарактеризовать творческую активность верующих интеллектуалов как неотъемлемый, хотя подчас и весьма рискованный элемент жизнедеятельности Народа Божия (populi Dei). Однако само богословское понятие Народа Божия полагает существенные пределы проявлениям разного рода бюрократического или же интеллигентского "мессианства".
Человеческое существование, по духовному своему статусу, – не "предмет". И теми паче – не предмет манипуляций или честолюбивых притязаний. Хотя в социально-исторической эмпирике всё, разумеется, выглядит несколько иначе.