Миллиарды людей трудятся, занимаются утехами любви, ходят в школы разных уровней, приступают к религиозным обрядам, пляшут, рисуют, поют. Но далеко не до всех доходят в некотором экзистенциально важном объеме глубинные смыслы труда, любви, познания, веры, красоты. Экзистенциальное усвоение и экзистенциальная трансляция этих смыслов – удел далеко не каждого. А для значительной части человечества – это лишь необходимые, иной раз даже принудительные формы психологической и социокультурной регуляции. Хотя одни могут взращивать, а другие – "закапывать в землю" или попросту транжирить или пропивать и прокуривать эти внутренние смыслы, "таланты". А некоторые – в силу давления "заедающей" среды – попросту не догадываться о существовании этих смыслов. Но отыскание, действие, возобновление, поддержание, возрастание и обновление этих смыслов в универсальной, соборной человеческой среде имеют непреложную ценность. И этот сложный процесс пульсации в каждом поколении очеловечивающих смыслов во внутренней жизни и коммуникации людей как раз и есть то самое, что о. Пьер Тейяр де Шарден назвал "Божественной Средой" – "Le Milieu Divin".
Воистину, эта экзистенциально-креативная Среда – как раз то самое, что противостоит "заедающей среде" с ее безнадежностью, отчаянием, насилиями, самоубийствами, пьянством и наркотой.
В традиционные эпохи внешняя, социально значимая акцентировка этих экзистенциально-креативных смыслов предполагала выделение особых, имеющих предписанный статус человеческих групп в иерархизированных социальных структурах (гетеры и ритуальные блудницы, учителя, жрецы, книжники, презираемые касты или группы артистов, монахи…). В нынешнем же национальном и глобальном знако– и смыслообмене, в нынешнем культурном круговороте, когда основными ценностями стали не эзотеризм и канон, но демократизм и инновация, – эти процессы приобрели качественно новые не только социокультурные, но и духовные очертания.
Банальные языки прогрессизма и катастрофизма для описания этих явлений неприемлемы.
То, над чем я работаю, – это попытки отыскать новые теоретические языки для новых реальностей человеческого развития.
Мысль как "ревизия"
Разумеется, гегелиано-марксистская абсолютизация познавательных возможностей исторического метода и исторической мысли выглядит в наши дни некоторым анахронизмом. Но едва ли можно подойти к проблематике человеческого развития без обращения к фундаментальной исторической науке, без попыток представить историю регионов, стран, народов, местностей и отдельных личностей как неотъемлемую часть истории как таковой. Без той своеобразной и несводимой науки истории, которая включает в себя сложное, но неразрывное единство представлений об историческом процессе и историческом познании. Иными словами – представлений о долговременной архитектонике и долговременных предпосылках непреложно свершавшихся в прошлом явлений и событий и о кратковременной, но насущной архитектонике идей и представлений работающего над историческими источниками исследователя. И это жребий исторической науки, равно как и всякой науки – вечная переоценка, вечный пересмотр, вечная ревизия не только представлений об объективной реальности и представлений о путях собственного познания, но и ревизия соотношений обоих классов представлений.
Разумеется, можно много рассуждать о векторном характере вселенского развития, о телеологии, об антропном принципе в истории Космоса и в собственно истории. В частности, и о концентрации тех экзистенциально-креативных моментов, которые и оказались важнейшим движителем человеческого развития. Однако – ив этом потрясающий парадокс всякого учения об историческом (и – шире – космоисторическом) развитии, – с точки зрения чисто статистической, сам вселенский процесс, сама вселенская динамика выглядят как череда исключений.
Жизнь – исключение из общего порядка физической Вселенной, хотя она и коренится в этом порядке.
Человеческое мышление – исключение из общего порядка жизни, хотя и коренится в естественно-исторической динамике жизни.
Моменты институционализированной свободы (в отличие от моментов бунтующего своеволия) – своего рода исключение из общего исторического порядка мыслящих существ, хотя отчасти они и коренятся в самой природе мышления.
Нынешний же, в существе своем наукоцентрический, мыслецентрический мip – также исключение из социоцентрического порядка всей предшествующей истории .
Историография не может объяснить эту вселенскую телеологию, эти сгустки и вспышки вселенского смысла. Это, скорее, дело теологов и философов. Но никто не может отобрать у историка право всматриваться в эту архитектонику свершившейся истории и попытаться дать ее документальное описание и осмысление. Собственно, в попытках документального постижения этих почти непостижимых проблем и заключается душа и призвание исторической науки. Это же, кстати сказать, касается и историографии востоковедной, вынужденной вольно или невольно смиряться с тем запечатленным в исторических источниках обстоятельством, что где-то на исходе Средних веков из "нормального", "восточного" развития человечества выпала согреваемая Гольфстримом, изрезанная морями и преломившая в себе множество социальных, экономических и духовных потоков и влияний северо-западная окраина Евразийского континента. Та самая, что сумела правдами и неправдами навязать значительной части остального человечества многозначный и с болью усваиваемый дар институционализируемой свободы. Дар, коренящийся в непрерывных процессах мыслительных переоценок…
Так что история конституируется не только факторами больших чисел, но и факторами больших смыслов. Факторами, которые подчас выглядят статистически пренебрежимыми.
И таковая сложная и парадоксальная архитектоника истории как истории противоречивого человеческого развития требует от своих исследователей сложной и парадоксальной архитектоники мысли.
Утверждение инновационности европейских (в широком смысле этого слова, включая и высокие срезы культур народов Северной Америки, Латинской Америки и Российско-славянского ареала) культурно-исторических традиций вовсе не означает безоговорочной "застойности" Востока. Дело, скорее, в разнице векторов и оценок, лучше всего уясняемых в глобальной "ойкономии" человеческого общежития. В плане глобальной структуры истории (этот термин принадлежит Фернану Броделю) "европейскому" акценту на инновационность и эксперимент контрапунктно, но притом весьма драматически, соответствует "восточный" акцент на преемственность и традицию. Инновационность и преемственность – две незаменимые и взаимосвязанные универсалии всечеловеческого развития. Одна в отрыве от другой, в конечном счете, знаменует собой варваризацию и эрозию человека и общества.
Так что антитеза Запада и Востока – именно на шкале глобальной – не абсолютна, но существенна. Те паче, что и сам принцип инновационности обладает свойством становиться традицией. Но – повторяю – в глобальном преломлении эта антитеза дана нашему сознанию в некоторой внутренней контрапунктной связи. И в этом смысле, как пишет российский ученый-индолог, "…и до сих пор взаимодействие Запада и Востока – одна из движущих сил истории".
Так что условный культурно-исторический дуализм Запада и Востока силою вещей, а точнее – силою мысли – вводится в более широкий, хотя и всегда недосказанный контекст духовно-исторического единства человеческого развития.
Пять наблюдений
В заключение я позволил бы себе условно свести развернутый выше теоретический дискурс по гуманитарным измерениям проблем глобального развития, по крайней мере, к следующим пяти теоретическим наблюдениям.
Наблюдение первое. Развитие – в самом широком понимании этой категории – есть процесс многомерный, многоаспектный, несущий в себе момент некоторой внутренней координации, или, по крайней мере, некоторой внутренней соотнесенности его параметров. Параметры возможны самые разнообразные: культурные, чисто экономические, ресурсные, географические и многие-многие другие. Это процесс многоуровневый. Коренясь в глубинах человеческого существования, он действует на разных шкалах человеческого общежития: от шкалы малых групп до шкалы глобальной.
Наблюдение второе. Однако сердцевиной проблемы развития является, на мой взгляд, проблема развития человеческого, а вместе с нею – и проблема развития креативного интеллектуально-духовного потенциала на самых разных уровнях: от индивидуального до глобального.
Наблюдение третье. Такая постановка проблемы развития наводит на мысль о существенной устарелости "третьемipской" парадигмы социального знания не только вчерашнего, но и отчасти сегодняшнего дня. Приходится балансировать на гранях парадигм "Центр – Периферия", "Традиционное – Современное – Постсовременное". Что же касается парадигмы цивилизационной, то она, на мой взгляд, не имеет решающей объяснительной силы, но отнюдь не бесполезна как вспомогательная и эвристическая. Ибо раскрывает не столько само содержание, сколько мотивации творческой активности человека. Чем и ценна. Об этом я писал в своих книгах и статьях на протяжении четырех с лишним десятков лет.
Наблюдение четвертое. Процессы развития – на всех уровнях – всегда трудны и не всегда предсказуемы, ибо сопровождаются структурными преобразованиями, переоценками ценностей, перекосами, перестройками, а подчас и революционными ломками.
Если вспомнить "Философию истории" Гегеля, никакие прецеденты – как ни важен их учет – всё же не могут исчерпать собой открытости и свободы настоящего.
Отсюда – предпосылки и возможности подчас непредвиденных (или же с трудом предвидимых) "прогрессивных" и "регрессивных"" исторических флуктуаций, к которым всегда нужно быть внутренне готовыми.
И, наконец, наблюдение пятое. Что же касается процессов отечественного развития, то явно избыла себя – увы, лишь только в теории избыла! – многовековая (чуть ли не со времен Киевской Руси и Ордынского ига) стратегия "сырьевого" отношения и к природным ресурсам, и к пространствам, и к людям. А если и есть какая-то надежда выхода из исторического круга срывов и "усеченных" развитий, – то разве что на не избытый до конца креативный потенциал россиян.
Религиозная динамика эпохи постмодерна: Латинская Америка и Россия
Латинская Америка и Россия – два великих человеческих континента, на протяжении многих десятилетий пребывающих в состоянии некоей внутренней человеческой нерешенности, неопределенности, спорности, проблематичности своего культурно-исторического статуса, своего нахождения на перепутьях несхожих потоков всемipной истории.
Строго говоря, нерешенность, недосказанность самого себя – мучительное, но в то же время и вполне характерное свойство индивидуальных и коллективных людских существований. В эпоху постмодернистской глобальной "культурной революции" эта нерешенность имеет свойство сознательно и демонстративно выдвигаться на первый план индивидуальных и общественных сознаний. И в этом смысле, оба наши человеческие континента – как бы континенты победившего постмодерна.
Однако оба эти наши "континента" сложились и осознали себя, не имея ни мощной и осознанной памяти традиционных обществ, ни мощных закрепившихся внутренних модернизаторских традиций. И это их затянувшееся на века внутренне неопределенное (или – в терминах крупнейшего нашего ученого-латиноамериканиста Я.Г. Шемякина – цивилизационно-пограничное) положение оказалось духовно-исторической предпосылкой не только исторических срывов, культурных и общественных неврозов, но и удивительных порывов религиозного, художественного и гуманитарно-научного творчества. Творчества, объективно рассчитанного на века вперед. И не только для "местного потребления".
О "латинском" предикате
Среди целого ряда ключевых понятий нашего последующего разговора – само понятие Латинской Америки. Нельзя понять эту условную Латиноамериканскую цивилизационную общность без учета разнообразия ее истоков и нынешних ее составляющих. О множественности автохтонных, тихоокеанских, европейских, африканских, североамериканских, азиатских и славянских предпосылок можно говорить до бесконечности. Но согласимся, по крайней мере, с тем простейшим суждением, что относительно молодые народы относительно молодого Латиноамериканского региона имеют сложнейшую и до сих пор толком не изученную и теоретически не осмысленную цивилизационную предысторию.
И вот как раз на духовно-смысловой стороне цивилизационной предыстории и цивилизационной динамики сего Индейско-Латинского континента мне и хотелось бы задержать внимание читателя.
Понятие Латинской Америки впервые ввел в 1897 г. Папа-реформа-тор Лев XIII, определивший земли к югу от Рио Гранде дель Норте как "обитель расы латинской и католической". Да и само слово "Америка", отсылая нас к имени Америго Веспуччи и, стало быть, ко временам итальянского Возрождения, также имеет сильную "латинскую" коннотацию.
Если говорить о языковой предпосылке этой "латинской" коннотации, то она, разумеется, бесспорна: доминирование романских – испанского, португальского и французского – языков во всём их диалектном своеобразии. Но этот же "Латинский" человеческий континент включает в себя и миллионы англоязычных людей (Ямайка и многие иные острова Антильского архипелага, Белиз, Гайяна), сотни тысяч людей голландскоязычных, не говоря уже о миллионах носителей автохтонных, индейских языков.
Тем более важно иметь в виду и те "предлатинские" культурные и духовные смыслы, что действовали на Континенте до прихода "латинских" людей, да и продолжают действовать поныне и, в частности, в религиозном сознании латиноамериканцев. "Задумчивые люди", изваянные из вулканических пород древними скульпторами Мезоамерики, – не мыслью (в нашем европейском, сократическом понимании этого слова) заняты. Или – мыслью, но иной. Это – шаманы, погруженные в ритуальный транс и созерцающие оккультные мipы. И в этой странности погружения "задумчивых людей" в себя и в иные мipы угадывается эмоциональная глубина, импульсивность и нередкая поведенческая непредсказуемость их дальних потомков, смешавшихся с "латинскими" и всяческими иными пришельцами.