Далее, мы не вполне понимаем церковно-исторический аспект цивилизационной предыстории и становления народов Индейско-Латинского континента. А между тем, испано-католическая Церковь, во всех сложнейших коллизиях ее истории, несла в себе как бы компрессированный опыт древней и средневековой Европы, опыт расцвета и упадка средневековой Арабо-исламской цивилизации, опыт еврейского народа (и через Библию, и через духовную проблематику "cristianos nuevos", сыгравших столь значительную роль в созидании испанской и латиноамериканской культур). Связь латиноамериканского сознания с его дальними предпосылками из Старого Света и озабоченность осмыслением этой связи прослеживается не только в многочисленных произведениях Хорхе Луиса Борхеса, но и в трудах писателей менее изощренных. Например, в одном из бестселлеров новейшей бразильской литературы – в романе Паоло Коэльо "Алхимик". Согласно содержанию романа, душа только и тогда постигает мip-в-себе и себя-в-мipe, когда худо-бедно, но всё же начинает познавать богатство своих отдаленных финикийских, еврейских, арабских и средневеково-европейских предпосылок .
Традиционно-католическая культура – при всех инквизиторских ее передержках – принесла в мip, включая и латиноамериканские просторы, уникальное умение тематизировать и понимать духовный статус человека. Здесь, в качестве ключевых фигур, можно было бы вспомнить Августина, Фому Аквинского, Франциска Ассизского, Данте, Бартоломе де лас Касаса, Хуана Луиса Вивеса. Кстати, сами испанский и португальский языки, отчасти унифицируемые благодаря учебным технологиям и радио– и телевещанию последних десятилетий, сама испано– и португалоязычная поэзия – носители этого уникального дара тематизации и понимания.
Разумеется, латиноамериканская католическая традиция – не застылая, не статичная. Более того, по мысли ряда исследователей, неотъемлемой частью духовной и цивилизационной динамики народов Континента был медленный, но неуклонный (но так и не завершившийся!) процесс отхода от "креоло-феодальных" и патримониальных начал "иберо-католического" наследия; отталкиванием от традиций "господской" культуры во многом объясняются и сильные популистские обертоны в латиноамериканской мысли и политической практике, в религиозности и художественном творчестве.
К области романских, "иберо-католических" предпосылок духовного и цивилизационного своеобразия Латинской Америки, несомненно, принадлежит и мощная эстетическая доминанта в культурном облике ее народов. Столь характерные для иберийского и в особенности для испанского "эстесиса" нарративы жизни как изнанки смерти и смерти как необходимой и даже подчас желанной платы за жизнь (поскольку и сама жизнь – желанна), карнавальное разыгрывание этих нарративов, причем не только в праздничные дни, но и во дни политических переворотов, – всё это стало важнейшей частью самовосприятия и самоописания латиноамериканской мысли и культуры.
Однако, наряду с "иберо-католическим", а нередко и в самых причудливых переплетениях и смешениях с ним, на Континенте действовал и иной поток евро-североамериканских влияний: поток модернизаторской, эмансипационной, по сути дела, рационалистической мысли и практики. Здесь в качестве ключевых имен можно было бы назвать имена Декарта, Юма, Канта, Гердера, североамериканских "отцов-основателей", позднее – Гегеля, Конта, Маркса, Вебера, Фрейда, Кроче, Ортеги и Гассета. И уже со времен испанского владычества, не говоря уже о последних декадах, Континент в той или иной степени располагал пусть ограниченной, но всё же несомненной институциональной базой для восприятия, осмысления и распространения этого нового типа человеческого опыта. Таковы были автономное университетское дело, местные предпосылки которого восходят к XVI веку, издательское дело, библиотеки, архивы, музеи, научные кружки, ботанические сады и лаборатории.
Характерное для нынешнего цивилизационно-культурного опыта латиноамериканских народов к осознанному наблюдению своей же собственной внутренней динамики в самых разнообразных областях (наука, технология, социальные, религиозные и эстетические инновации, освободительные устремления) – следствие этого уникального новоевропрейского опыта. Правда, в отличие от Запада и подобно России, для латиноамериканского мышления, для латиноамериканской рефлексии, характерен более сильный акцент не на судьбы личности, но на коллективные судьбы. Однако рефлексия всё же остается рефлексией. Так вот, речь идет – и пойдет еще в ходе дальнейшего нашего рассуждения – об опыте, по существу, картезианском, об опыте самонаблюдающего сознания.
Речь об опыте того, по выражению Юргена Хабермаса, "модерн-проекта", который приобрел на протяжении последних трех столетий, по существу, универсальные черты. И само мощное присутствие настоенного на опыте веков и веков "модерн-проекта" и всех его постмодернистских последствий на Континенте – лишний повод для более осторожного подхода к досужим рассуждениям о его цивилизационной молодости.
В философской и культурологической литературе много говорится о существенной двойственности этого новоевропейского дара самоанализирующего сознания. Дара и самой Европе, и всему остальному мipy. Ибо, с одной стороны, этот дар несет в себе несказанные потенции интеллектуального, эстетического, социо-экономического (а вместе с ними – и духовного!) роста, а с другой – гнетущую мощь сверхразвитой, чуть ли не садомазохистской рефлексии, когда размышления и сомнения о жизни подчас подавляют самое жизнь. Я уж не говорю о процессах технологического, идеологического и управленческого отчуждения интеллектуального творчества. Это духовно-историческое противоречие мысли в самой себе и в структурах человеческого существования может оказаться и источником нетривиальной творческой динамики, и конфликтов между духом и очевидностью, и многозначных разнонаправленных протестов и против самой очевидности, и против манипуляций очевидностью. Читатель должно быть, заметил, что вся эта проблематика не может не иметь важных религиозных обертонов.
Далее. Весь предшествующий наш разговор подвел нас к осмыслению процесса вопиющей смысловой и культурной многосоставности человеческой жизни. Многосоставности, всегда действовавшей в истории, но принявшей особо наглядный и напряженный характер именно в современную эпоху массовых коммуникаций, многомиллионных людских миграций и электронных технологий. Многосоставности, столь очевидной в эпоху постмодерна и столь ярко проигрывающейся в нынешних духовных состояниях и Латинской Америки, и России.
Взор и слух
Кто бывал в Сантьяго де Чили, возможно, обратил внимание на удивительное бело-голубое панно, исполненное в технике майоликовой плитки. Оно помещено на "красной линии" тамошнего метрополитена (станция Санта Лусия) и исполнено по эскизам португальского художника Рожериу Рибейру. Монтаж панно был завершен в ноябре 1996 г.
Тема панно – столь существенная для народов Латино-Карибской Америки (да и всего Нового Света!) мистика корабля: ведь большинство населения Континента – прямые и косвенные потомки тех европейцев и африканцев, которые поневоле иль по воле вынуждены были пересечь на кораблях Атлантику – пересечь, испытывая неимоверные физические и нравственные страдания, страх смерти и – одновременно – чувство надежды на твердую землю и на лучшую жизнь. И вот – темы панно:
Дева Мария одаривает людей на кораблях сосудами, их которых, словно пар, струятся белые паруса (надо ли говорить о том, сколь спасительно драгоценны были для вольных или невольных трансатлантических путешественников глотки горячей пищи?);
Ангел из облаков жестом, полным сострадания, благословляет плывущие по океану парусные корабли;
Христос, распятый на мачте, а фон Распятия – надутые ветром паруса…
Во всяком случае, панно на станции Санта Лусия повествует о теме вечно недосказанного страдания и сострадания как об одной из важнейших осознанных культурно-исторических предпосылок и тем латиноамериканской истории. Причем тема эта, глубоко вживленная в культурно-исторический опыт людей, лежит в основе всего исторического, художественного и религиозного дискурса нынешней Латино-Карибской Америки и пронизывает собой восприятие всех пластов истории Континента: доколониального, колониального, пласта ущербной постколониальной модернизации, пласта нынешнего постмодернистского развития.
Этот подход к собственной истории как к истории страдания и неприкаянности несет в себе немалую познавательную ценность: опыт осознанного сопереживания (даже вопреки нарциссизму), опыт уважения к предкам. Всё это – необходимые условия сколько-нибудь развитой и жизнестойкой культуры. Однако издержкою такого подхода могут быть моменты самовиктимизации и мазохизма, элементы "надрыва" – виоленсии.
"Надрывный" характер подхода к себе-в-мipe и к мipy-в-себе не чужд и нашим российским историческим, религиозно-философским и художественным нарративам. Не говоря уже об обыденном сознании. У тех ученых, мыслителей и художников, для которых христианские ценности не были просто знаковыми, но внутренне существенными, "надрыв" мог становиться предпосылкою катарсиса, пресуществляясь во внутренний опыт примирения с Богом, людьми и мipoм. Если вспомнить в этой связи строки русского поэта, ученого и священника Сергия Соловьева (1885–1941), загубленного в казанской спецпсихобольнице, -
Вся Россия – лишь страданье,
Ветра стон в ветвях берез,
Но из крови и рыданья,
Вырастает ожиданье
Царства Твоего, Христос.
Однако там, где духовные и, в частности, религиозные ценности не были внутренне существенны, "надрыв" мог и может легко превращаться в момент позы и манипулятивной игры.
Всё же, невольно повинуясь постмодернистской дискурсной методе, переведем разговор о взоре и слухе из области патетики в область несколько ироническую.
Несколько лет назад я оказался на выставке знаменитого колумбийского художника Фернандо Ботеро, уроженца достославного города Медельина. И одна из его картин – благодаря мастерской ее композиции – запомнилась мне с наибольшей отчетливостью.
Интерьер картины представляет собой ванную комнату. Упитанная сеньора возлежит в ванне. Головы не видно – срезана рамкою. Однако голова и плечи отражаются в зеркале. И видим мы в зеркале усатую мужскую физиономию (шаржированный автопортрет самого художника), мохнатую грудь и плечи с эполетами шерсти. Обмен не только тел, но и душ: communication des ames, – как сказал бы Клод Леви-Стросс.
На мой взгляд, Фернандо Ботеро высказал в этой ироничной картине одну из существенных (и притом не чуждых российскому опыту) тем латиноамериканской мысли и творчества последних десятилетий: неприкаянность личности, сложность и запутанность ее земного статуса, момент случайности в ее нахождении и самосознании на этой Земле. Если вспомнить строчки нашего Грибоедова,
– Шел в комнату, попал в другую.
– Попал или хотел попасть?
И думается мне, эта проблематика "обмена", казалось бы, случайных и неприкаянных душ – одна из предпосылок популярности латиноамериканского творчества в нашем плазменном и неприкаянном (постмодернистском!) мipe…
…Цивилизационная история народов Латино-Карибской Америки четко датирована (начиная Колумбовой экспедицией) и документирована. Однако у этой истории – громадное цивилизационное apriori: доколумбова, да и пост-колумбова история автохтонных американских культурных мipoв, Востока, Запада, Африки, в какой-то мере даже и Океании . И за каждым из пластов Латино-Карибского Континента – сложная и, по существу, не поддающаяся досужему или дилетантскому взору комбинаторика фактов, предпосылок и человеческих смыслов исторического становления.
Но нечто подобное (хотя и при всём возможном множестве оговорок) можно было бы сказать и о российских судьбах. Подлинная и пронизывающая нынешний день многозначная культурно-историческая комбинаторика этих судеб начинается не только (и даже не столько) с Киевской, "ордынской" или Московской Руси, сколько с Петровских преобразований. Последние же означали изменения не только в самих основах технологии, общественной организации и власти (или, если вспомнить выражение из Песни третьей пушкинской "Полтавы", – "в трудах державства и войны"), но и изменения – причем на уровнях глубочайших – мipoвоззрения, языка и мышления. А дилетантский, раскачивающийся на стереотипах обыденного сознания, подход ко всему этому комплексу культурно-исторических явлений чреват не только познавательными аберрациями, но и социокультурными срывами.
Так вглядимся же и вслушаемся в историю…
Недостаточная внутренняя (социальная, этно-лингвистическая, духовная) соотнесенность человеческого состава Америки южнее Рио Гранде дель Норте, жестокие традиции воинствующего иберийского Средневековья, полуколониальная зависимость от стран Европы и Северной Америки на протяжении позапрошлого и прошлого веков – всё это во многом определило некоторое общее звучание, некоторый общий культурный настрой в цивилизационно-культурном опыте народов "Латинского" Континента. Испанское, португальское, также отчасти и французское колониальное владычество было свергнуто Континентом на протяжении 1810-х – 1890-х гг. Однако иберийская – во многих отношениях полувосточная – авторитарная традиция, да еще и подкрепленная колониальным произволом, исторически оказалась едва ли не единственной несовершенной силой, но всё же силой, которая вольно или невольно взяла на себя труд цивилизационно-культурного собирания, цивилизационно-культурной консолидации народов Латинского Континента…