Настоятель включает наружное освящение по периметру храма. К воротам подъезжает патрульная милицейская машина. Дежурные милиционеры идут представляться настоятелю. Пасхальная служба сопровождается, как известно, большим скопление народа, поэтому присутствие стражей порядка необходимо. Так было и до революции. В советский период милиция не столько отлавливала граждан в подпитии и хулиганов, сколько останавливала молодёжь, что б не ходили в церковь, ну да эти времена миновали. И ныне даже на лицах молодых милиционеров читается праздничное ожидание. Они веселы, несмотря на предстоящую бессонную ночь.
В 22 часа начинают появляться первые прихожане. Среди них не только завсегдатаи те, которых настоятель называет "костяком" прихода, но немало и приезжих. Взрослые дети отца Ростислава вместе с матушкой тоже подъезжают на машинах. Пасху они всегда стараются отпраздновать вместе с родителями. Внуки пока ещё слишком малы для ночной службы. Их приведут в храм завтра. Церковь наполняется людьми, шарканьем ног и приглушённым гулом голосов. Алтарник Всеволод заканчивает чтение "Деяний" и, гордый выполненной миссией, убирает аналой. Хор уже в сборе. Помощники отца Ростислава: алтарники, казначей и матушка – на местах. Священник читает входные молитвы перед Плащаницей и облачается в алтаре в новое праздничное облачение красного цвета с золотым позументом. После начального возгласа священника хор начинает петь "Волною морскою". Надо выбрать правильный темп, чтобы завершить Полунощницу к 12 часам ночи. Алтарники готовятся к крестному ходу: выносят Распятие и алтарную икону Божией Матери на специальных древках. Просфирня Тоня берёт фонарь. Она будет задавать темп и возглавлять процессию. Тяжёлые хоругви на длинных древках понесут мужчины. Икону Воскресения и служебное Евангелие берут на руки особо уважаемые прихожанки, обернув их специальными широкими красными лентами.
По завершении Полунощницы отец Ростислав в полном облачении с крестом и трёхсвечником в левой руке, с кадилом в правой начинает пасхальное богослужение, тихим голосом запевая стихиру "Воскресение твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити". Во второй раз стихира поётся громче, а в третий раз во весь голос. Её подхватывает хор, Царские врата открываются и начинается крестный ход. Впереди несут фонарь, запрестольный крест и запрестольный образ Божией Матери, затем следуют хоругвеносцы, певцы, настоятель, а за ним прихожане. Большая толпа народа выстроилась по периметру храма, но больше всего людей у входа с западной стороны. Бьют во все колокола, хор продолжает пение стихиры. И вот, описав круг вдоль церковных стен, процессия останавливается у дверей храма. Трезвон прекращается. Отец Ростислав выступает вперёд и в полной, внезапно наступившей тишине, начинает кадить святыни и народ. Сотни глаз устремлены на священника. Площадка перед храмом ярко освещена прожекторами, отвоевавшими пространство у окружающего мрака. К полуночи похолодало, пар от дыхания множества людей рвётся вверх, лёгкий ветерок играет концами облачения и колышет язычки пламени на свечах. Так было две тысячи лет подряд: ночь, мрак, ожидание, глаза, устремлённые на священнослужителя-совершителя Божиих Таин, в ожидании Чуда, Чуда Воскресения и победный, торжествующий глас, свидетельствующий, что Чудо повторяется и будет повторяться, пока мир стоит.
Настоятель трижды крестит кадилом двери и напряжённым голосом возглашает: "Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веков". "Аминь" – отзывается хор. Трижды поётся "Христос воскресе" со стихами, после чего, обращаясь к народу, отец Ростислав возглашает: "Христос воскресе!" и сотни голосов отвечают могучим рёвом: "Воистину воскресе!" Вздрагивают и гаснут язычки пламени на трёхсвечнике, могучее эхо гуляет по селу, на колокольне вспыхивает светящаяся надпись всё с тем же с пасхальным приветствием. Праздник начался.
Апрель 2010.
ВЕРНИСАЖ
Мать проснулась за пять минут до звонка будильника. Она немножко полежала в темноте, собираясь с силами. Затем пришлёпнула кнопку будильника, поднялась и стала бесшумно одеваться, стараясь не потревожить спящего внука. Ей хотелось выпить чашку горячего чая, но сегодня нельзя: суббота – выходной и ей предстоит долгая дорога, в которую лучше пускаться натощак. Это раньше, ещё совсем недавно она могла есть и пить, что угодно, хоть самые жалкие и невкусные остатки без всяких вредных последствий для организма. Дочь ей ещё выговаривала: "Мама, это есть нельзя! Выброси! Мы же не нищие, можем позволить себе нормальную пищу". А она, всегда подсовывая лакомые кусочки внуку и дочке, питалась остатками. Но теперь в организме произошёл какой-то сбой. По временам она чувствует ноющую боль в животе и испытывает некие другие зловещие симптомы и в глубине души догадывается, что это такое. Шесть лет назад она схоронила старшую сестру, которую оперировали от рака восемь раз. У неё болезнь начиналась таким же образом. Сестра жестоко мучилась, а врачи не могли ей помочь. Ну, что ж! Аннушка скончалась, а она – Вера, младшая идет по стопам сестры. Смерть её не пугает. Её больше заботит, что станет с близкими – дочерью вдовой и восьмилетним внуком. Впрочем, на всё Божья воля, а её обязанность помогать им до последнего вздоха. С этими мыслями Вера Андреевна заканчивает свои приготовления, на цыпочках приближается к кровати внука, благословляет его и тихонечко выходит из квартиры.
На улице осенний холод и подмораживает. Чистый воздух бодрит, лёгкое головокружение, начавшееся сразу после пробуждения, проходит и ей становится легче. Вера Андреевна садится в пустой автобус и едет на вокзал. Вопреки обыкновению, из-за спешки она не прочитала утренние молитвы перед иконой по молитвослову. Теперь молится про себя, благо почти все молитвословия помнит наизусть. Вокруг сплошная тьма, прорезаемая лишь редко стоящими вдоль дороги фонарями и фарами немногочисленных в этот ранний час машин. Электричка до Москвы тоже почти пустая. Совсем не то, что в будни. В рабочий день большая удача найти свободное место. Девяностые годы. Все едут в столицу, кто на работу, кто учиться. Некоторые добираются по четыре и больше часов. Нет работы. Позакрывались заводы, пораспадались совхозы. Куда деться народу? А Москва всех кормит. Вот и трясутся в автобусах и электричках целые компании вчерашних рабочих, инженеров, колхозников, студентов и разной прочей публики, порою настоящих бомжей. И никому нет дела до скромной шестидесятипятилетней пенсионерки. И даже места никто не уступит, потому что все злы и утомлены. Им предстоит тяжёлый рабочий день и долгое возвращение домой. Разве можно в такой обстановке думать о ближнем и быть джентельменом? Теперь каждый за себя, а бабка, хочешь ехать, терпи. Вот за такое массовое оскотинивание особое спасибо либералам-демократам!
Но сейчас вагон свободен и мать засыпает. У неё впереди полтора часа езды. Сон её не спокоен. Снова снится смерть зятя от несчастного случая, похороны, соболезнования сослуживцев, слёзы дочери. Пропавшая было боль в нижней части живота, опять пробуждаетсяся и мучительно напоминает о себе. Вера Андреевна просыпается и тревожно спрашивает сама себя: "Неужели рак? Что будет без меня с Антониной и Андрюшей?" Дочь уволили из музыкальной школы, где она преподавала, и Антонина стала разрисовывать на продажу матрёшки. Она с детства проявляла художественные наклонности. Вот они теперь и пригодились. Пару уроков ей преподала подруга – художница и теперь дочка хорошо с этим делом справляется. Её матрёшки отличаются вкусом и весьма миловидны, но процесс росписи долгий, сложный, требующий сильного напряжения глаз. К тому же приходится дышать парами вонючего лака, до боли разъедающего носоглотку. Антонина рисует, а мать продаёт матрёшек иностранцам на Вернисаже в Москве. Подходит и предлагает товар на хорошем французском языке. Ведь она в прошлой жизни педагог, преподаватель французского. Эти господа иностранцы странные люди. В России они все без исключения ощущают себя богачами. Ведь за матрёшку, на которую Антонина тратит три дня, мать спрашивает всего-то три доллара, за пасхальное яйцо два доллара, а то и один доллар. А они торгуются. В Нью-Йорке два доллара стоит стакан чаю, а этим жмотам жалко дать такую мелочь за настоящее произведение искусства! Причём, особую жадность по наблюдениям Веры Андреевны проявляют французы. Чуть менее жадны итальянцы. Самые щедрые, пожалуй, немцы. Это удивительно. Она испытывает к этой нации известное предубеждение как человек помнящий войну, но именно немцы реже других торгуются. Но щедрость, это так, относительно. Никто, никто из этих беззаботных горланящих господ ни разу хотя бы из жалости не предложил ей, ну хоть немного лишку, ну хоть пятьдесят центов! Эх, вот русские не такие! Будь они на месте покупателей, наверняка бы сказали: "Бери бабуля пятёрку, а сдачи не надо!" Впрочем, бывают и свои похуже всяких иностранцев. На Вернисаже множество людей покупают и продают сувениры и антиквариат. У многих дело поставлено на широкую ногу: целые лотки румяных разрисованных матрёшек, горы деревянных яиц, ложек, шкатулочек и прочего. И некоторые очень неодобрительно смотрят на мелких продавцов, вроде Веры Андреевны. Один мужик недавно подошёл к ней и прошипел: "Уходи старуха! Мы за место отстёгиваем, а ты тут под ногами шныряешь, отбиваешь покупателей. Проваливай, а то смотри у меня, убью!" Она повернулась и пошла на него: "Ты грозишь мне? Чем? Убить хочешь? Ну, на, убей!" Продавец попятился, а она стояла и смотрела, пока он не отошёл. За выходной день раз в неделю ей удаётся заработать 6–8 долларов и на эти деньги, да ещё на пенсию Веры Андреевны семья и живёт. Когда продажа складывается удачно и удаётся немного заработать, бабушка покупает в московском магазине какое-нибудь лакомство для внука, банан или рахат-лукум. У Андрейки тогда от радости округляются глаза, и он заливается счастливым смехом. Сердце бабушки тает, и она начинает с нежностью думать о своём любимце. Как то он будет без неё? Вырастет ли добрым, умным и смелым, защитником и помощником матери? "Пресвятая Богородица! Не остави дщерь мою и моего мальчика!" – молится Вера Андреевна. Кажется, Андрейка проявляет хорошие задатки. Бабушка вспоминает, как несколько лет назад, когда внуку было всего три года, сосед по лестничной площадке затеял скандал по поводу уборки подъезда и грубо наорал на них. Андрейка подошел к соседу сзади, хлопнул его по "мадам сижу" и изрёк: "Не смей кичать на бабуску и маму!" Вот такой клоп, а уже защитник!
Поезд прибывает на вокзал. Мать спешит к выходу. До Вернисажа ещё минут сорок езды. В метро навстречу спешат люди. В основном это дачники – пенсионеры не имеющие машин, но их тоже не много, не то, что летом. Вернисаж встречает рокотом и гомоном. Людская толпа течёт вперёд. С обеих сторон длинной аллеи продавцы выложили свой товар. Чего тут только нет! Бронза, серебро, фарфор, иконы, медали, монеты, значки, меховые, шапки, но больше всего, разумеется, изделий из дерева – ложек, шкатулок, яиц и матрёшек. Вера Андреевна замечает большую группу иностранцев, по-видимому, французов, переходящих от лотка к лотку. Она спешит к ним, вынимая из сумки свои изделия. "Вам не кажется, что они очаровательны?". Средних лет француженка оборачивается: "О, какой у вас прекрасный парижский выговор, мадам" И покупает матрёшку. Потом оборачивается к своим товаркам и что-то им говорит. Те покупают матрёшку и яйцо. Это большая удача. В этот день Вере Андреевне особенно повезло. Она заработала 12 долларов. Такое нечасто бывает. Несказанно довольная, около пяти часов вечера она садится на обратный поезд, прижимая к груди сумку со связкой бананов для внука и, умиротворённая засыпает на часок под мирный стук колёс.
Ноябрь 2014
ГАРАЖНЫЙ АРХИПЕЛАГ
1
Город наш невелик, но и маленьким его не назовёшь. С точки зрения какого-нибудь западного европейца, очень даже значительный: как никак сто тысяч жителей. С северо-запада городская территория ограничивается глубоким и длинным оврагом, на дне которого звенит безымянный ручей, превращающийся весной в бурный поток, размывающий посыпанную песком и щебнем дорогу, проложенную автолюбителями, ибо именно в этой неудобной местности "отцам города" советского ещё периода было угодно выделить участки под гаражи. Однако, первые малочисленные автовладельцы были рады заполучить в своё пользование любой кусочек земли, хотя бы и в этой низине, потому что в те времена заиметь гараж было неимоверно трудно. Во-первых, право на строительство приходилось буквально отвоёвывать, во-вторых, оно обходилось недёшево и сопровождалось всякими неудобствами и обременительными ограничениями, так что всякий гараж был буквально выстрадан своим владельцем.
Отец Пётр Цветков прошёл все эти мучительные искусы прежде, чем стать гаражевладельцем, но ему, в отличие от всех прочих граждан, пришлось дополнительно пострадать при получении права на автомобиль. Порядок был таков. Гражданин СССР становился в очередь на машину (обычно на "Москвич", иногда на "Жигули", изредка – на "Волгу") и ждал, если не было пресловутого блата, вожделенного момента лет пять. К тому времени он успевал скопить нужные 4–6 тысяч рублей. Вот почему сильно молодых автолюбителей в стране тогда не было – скопить нужную сумму удавалось лишь к 30–35 годам. В то время отец Пётр служил далеко от дома. Ездить приходилось на автобусах и электричках с пересадками. Путь занимал 5 часов, так что он практически жил там, где служил. С семьёй виделся редко. Отпускали его в среднем раз в девять дней на двое-трое суток. Ехать приходилось с багажом, таща на себе сменную одежду и бельё, продукты, книги и прочее. В летнюю жару и зимние холода путешествия становились мучительными. Вот почему для молодого священника машина стала жизненной необходимостью. До этого времени отец Пётр в отличие от большинства мужского населения СССР смотрел на автомашины с равнодушием. Он вообще не имел к технике никакого интереса и сомневался в своей способности стать водителем, но, потолкавшись в общественном транспорте, вынужденно мнение переменил и стал задумываться о собственной машине. Тут ещё ему показали дорогу, по которой на личном транспорте можно было добраться до дому за 2,5 часа, то есть в два раза быстрее, чем на общественном. И он решился: записался на курсы вождения. Оказалось, водить машину не трудно. Гораздо сложнее разобраться в автомобильных внутренностях, но в конце концов священник сдал экзамены и получил водительские права. Теперь можно встать в очередь за машиной. Не тут-то было! В родном городе отказали и велели встать по месту служения, а там велели встать по месту жительства. Замкнутый круг! Собственно, в этом прискорбном факте не было ничего неожиданного или удивительного. В СССР священник был гражданином без прав. Ему, например, нельзя было вступить в жилищный кооператив. Та полуторная хрущовка, в которой отец Пётр ютился с семьёй, принадлежала его тёще. Походив по инстанциям и всюду получив отказ, он уже было махнул рукой на мечту об авто, но наступил 1988 год – год тысячелетия крещения Руси. Обстановка в стране и отношение к Церкви и её служителям переменились к лучшему. Один из сослужителей отца Петра надоумил его обратиться за помощью к епархиальному уполномоченному. Была такая государственная должность – "уполномоченный по делам религий", в масштабе всей страны и на региональном уровне. Этот чиновник обладал значительной властью и влиянием на церковные, да и на светские дела. Все кандидаты на церковные должности проходили лишь после его официального одобрения, нужды нет, что Церковь по конституции отделена от государства! С епархиальным уполномоченным отец Пётр встречался лишь раз, когда по завершении семинарии поступил в распоряжение архиерея. Уполномоченного как вершителя судеб духовенства все боялись и не любили, ибо одним росчерком пера он мог погубить карьеру, да и жизнь священнослужителя. Визит оставил неприятное впечатление. Чиновник держался лордом, принимающим в своём замке жалкого арендатора. Теперь же на это место пришёл новый человек.
"Он бывший офицер КГБ и это хорошо" – сказал старший сослуживец Цветкова.