Поэтому формирование пролетарского политического Я начинается и протекает иначе, чем формирование Я буржуазного и аристократического. Рабочее Я входит в мир общества не благодаря величественности власти и не благодаря морально-культурной гегемонии. Оно не имеет никакой изначальной нарциссической воли к власти. Все предшествующие виды рабочего движения и социализма потерпели неудачу потому, что пренебрегли этим обязательным условием. У аристократии воля к власти в политической и ви-тальной сфере приблизительно совпадали; ее нарциссизм, определяемый положением, имел свои корни в социальной структуре; находясь на вершине общества, аристократия автоматически постигала себя как лучшую его часть, видя в своем высоком положении свидетельство своего политического и экзистенциального превосходства. У буржуазии классовый нарциссизм уже оказывается расколотым на два: один из них связывается с успешной деятельностью и пытается завоевать гегемонию в культуре, непрерывно напрягая все свои силы и используя творческий потенциал в сфере морали, культуры и экономики; другой строится на национализме и оказывается обесцененным. При этом воля к власти вовсе не обязательно оказывается волей к государственному управлению, как то доказывает явный страх перед политикой, существовавший у немецкой буржуазии XIX и XX веков; буржуазный нарциссизм мог ограничиться волей к прибыли, волей к успеху и волей к "культуре". Наконец, для рабочего Я воля к власти, а тем более воля к государственному управлению, и подавно оказывается вторичным побуждением, в котором больше холодного расчета, чем страсти.
Пролетарский реализм с самого начала имеет два противоречащих друг другу измерения. Реализм первого рода говорит: чтобы получить то, что ты заслуживаешь, ты должен действовать сам; "ни бог, ни царь и ни герой" не дадут того, что тебе нужно; ты выберешься из нищеты лишь тогда, когда станешь политически активным и примешь участие в игре власти - такая мысль заключена в "Интернационале", слова которого написал Э. Потье. Реализм второго рода знает: политика всегда связана с жертвами; политика происходит где-то там, наверху, где мои непосредственные интересы ни для кого не имеют значения, где людей, по выражению Ленина, считают на миллионы. В реализме рабочего живет старое, глубоко уко-
рененное недоверие к политике. Тезис "Если ты не заботишься о политике, то политика позаботится о тебе", который представляет основную формулу для вовлечения пролетариата в политику, достигает ушей рабочего, но звучит для него в конечном счете цинично, как удачно сформулированная тривиальность. Пролетариату и без того ясно, что именно ему придется расплачиваться за политику и приносить жертвы ради нее. Его изначальное желание - одновременно и детское, и сверхреалистическое - состоит, наоборот, в том, чтобы такая политика однажды исчезла вообще и чтобы можно было наконец с чистой совестью совсем перестать заниматься ей. Всем маленьким людям, а не только пролетариям в узком смысле слова, ведомо желание показать язык всей политике и всем политикам, вместе взятым. Поэтому народный реализм создает такие шутки о политиках, над которыми можно смеяться самым здоровым смехом, включая шутки о своих собственных партийных бонзах.
Антиполитический настрой рабочего сознания зиждется на том, что ему всегда известно: политика - это вынужденные отношения, вступать в которые заставляют нужда и конфликтные ситуации. Это - постоянный социальный клинч, хватка намертво сцепившихся борцов, которая способна принести удовлетворение только тем, чья победа уже предопределена - элитам, богатым, честолюбцам, тем, кто преуспел в политическом гешефте. Поэтому социалистическое пробуждение пролетариата, нацеленное на его вовлечение в политику, всегда должно затыкать рот пролетарскому реализму. "Охотно" испытать мертвую хватку классов, партий и блоков - требование в самом деле чрезмерное, и сознание этого часто сопутствует социалистической политике, если она и без того не выступает лишь словесным прикрытием новых разновидностей национализма.
В этом заключается одна из причин, по которым политическое программирование рабочего Я почти во всем мире не удалось в том смысле, который предполагался идеологами. Само собой разумеется, что рабочее движение - там, где оно обретало силу,- вело борьбу за повышение заработной платы, за социальные гарантии, за шанс участвовать в управлении производством, за перераспределение богатств. Однако никакой идеологии до сих пор так и не удалось внушить ему действительной политической воли к власти. Аполитичный реализм не позволял обмануть себя так легко. Великая политизация масс происходила либо в результате войн, либо под воздействием фашизоидно-театральной массовой режиссуры. Доказательством тому может служить тот факт, что люди почти нигде не испытывают столь сильного отвращения к политике, как в так называемых социалистических странах, где официально считается, что рабочее Я стоит у руля власти. Они повсюду воспринимают партийную риторику как обязательные заклинания, как пустую болтовню или как пародию на выражение их действительных желаний - побольше благосостояния, поменьше наиболее жестких форм
принуждения к труду, побольше либерализма. Величайшая ирония современной истории состоит в том, что никакой западный пролетариат не был способен провести всеобщие забастовки столь спонтанно и дисциплинированно, как это сделали социалистические поляки в 1980 году, и их стачки выражали как раз не волю к власти, а волю к уменьшению страданий, причиняемых властью. Таков был урок пролетарского реализма - забастовка против политики и против идеологии, требующих бесконечных жертв.
Разумеется, этот урок имел свою предысторию. В рабочем движении XIX века соперничали два течения, которые основывались на противоположных видах реализма пролетарского сознания - марксизм и анархизм. Марксизм проектирует наиболее последовательную стратегию социалистической воли к власти как воли к государственному управлению; он додумывается даже до "обязанности взять власть", существующей до тех пор, пока реализм требует признавать необходимость существования государств и государственной политики. Анархизм, напротив, с самого начала борется против государства и политической машины власти как таковой. Социал-демократическое, а позднее - коммунистическое течение пребывало в убеждении, что "завоевание хлеба" (Кропоткин), о котором говорили анархисты, может произойти только путем обретения власти в государстве и в экономике. Представители этих течений полагали, что перераспределить социальное богатство в свою пользу "производители" могут, только выступая правителями государства,- обходным путем, через государство. Ни один из великих коммунистических теоретиков и политиков не проявил достаточного реализма, чтобы предвидеть, что при этом дело, вероятно, дойдет до эксплуатации трудящихся государственными и военными агентами. Анархизм, напротив, считал оправданной потребность покончить с политикой и перейти к самоопределению, активно сопротивляясь требованию создать пролетарское государство: бог мой, еще одно государство, снова государство!
Превращение пролетарского реализма в запрограммированную "партийную идентичность" можно изучать, начиная с XIX века, в предельно наглядном и чистом виде, словно протекающий в колбе химический процесс. Вначале рабочее Я обнаруживает в себе ощущение, что ему чего-то не хватает,- ощущение, которое можно пробудить в нем, используя политические средства. Оно начинает замечать скудость питания, отсутствие каких-то политических прав, которые ему хочется обрести, чувствует себя обделенным, притязает на обладание плодами собственного труда и т. п. Затем эти основные мотивации связываются с различными политическими стратегиями, поскольку из одних мотиваций самих по себе еще не явствует, на каком пути можно достичь удовлетворения этих притязаний. Пути расходятся, образуя развилку двух пролетарских реализмов. Так, тенденции классового самосознания противостоит сильное стрем-
ление обладать частной собственностью; государственной стратегии - стратегия борьбы против государства; парламентскому пути - непарламентский путь; идее представительства - идея самоуправления и т. д. Эти альтернативы называются сегодня авторитарным и либертарным социализмом. Такие противоположности становятся причинами раскола рабочего движения.
Раскол имеет объективную основу. Тот, кто хочет воспитать пролетарское Я, превратив его в партийную идентичность, насильственно подавляет часть его мотиваций и основополагающих знаний, полученных из опыта. Ведь коммунистическую ветвь рабочего движения отличает своеобразная кадровая политика, в соответствии с которой руководство должно функционировать как новый мозг, требующий от остального тела партии только точного исполнения его указаний и часто восстающий против даже самых элементарных программ "старого мозга". Слабость анархизма, наоборот, заключается в его неспособности эффективно организовать удовлетворение реальных жизненных интересов пролетариата, которые он видит неизмеримо лучше; ведь организация - это исключительная компетенция авторитарного крыла. При существующих условиях нет такого пути, который позволял бы осуществить на практике идеи самоуправления и самообеспечения - возможно, есть только островки, где эти идеи реализованы. Поэтому не случайно, что анархизм содержит в себе меньше пролетарского инстинкта неучастия в политике и по праву отдает ей дань, считаясь мелкобуржуазным " бунтарством " *.
Вынужденные расколы систематически разрушали рабочее движение. К тому изначальному расколу, который мы описали, добавилась более высокая динамика расколов, по природе своей рефлексивная. Формирование пролетарского Я - это процесс, который в еще большей мере, чем процесс самоформирования буржуазии между XVII и XIX веками, протекает в открытой лаборатории, на глазах всего общества. Никакое наивное отношение к рефлексии здесь долго не просуществует. Продолжительное время обманывать и мошенничать тут просто невозможно. То, что верно по отношению к национализму, тем более верно по отношению к социализму. За его формулировками внимательно следят, и стоит ему построить политику на какой-то фикции, как его тут же ловят на противоречии, причем уличают в этом не только противники извне, но и собственные сторонники изнутри - даже еще жестче. Каждое претендующее на исключительность, самодовольное и догматическое самопрограммирование может и должно быть разрушено. Никакое политическое движение не может безнаказанно ссылаться на жизненный реализм и науку об обществе. Как только какая-то фракция рабочего движения выступала с притязанием, что именно она знает и проводит верную политику, непременно возникала противоположная фракция, которая противостояла первой и претендовала на то, что
обладает лучшим знанием. Таков слепой, чисто механическо-рефлексивный трагизм социалистического движения. Вернер Зом-барт, буржуазный политэкономист, слава которого сегодня потускнела, с сарказмом насчитывал, по меньшей мере, сто тридцать различных вариантов социализма, а сегодняшний сатирик мог спокойно насчитать и более. Расколы - это расплата за прогресс рефлексии. Каждый сколько-нибудь внимательный человек понимает, что партийные Я зачинаются и выращиваются в пропагандистской пробирке и что они не могут совмещаться с основополагающим реализмом и элементарным чувством жизни. Непредвзятому взгляду открывается, что программы здесь так и рыщут в поисках наивных людей, желая подвергнуть их идентификации. Во всяком случае, никакая политика не может, с одной стороны, ссылаться на критику и науку, а с другой - опираться на наивность и рассчитывать на слепое следование своим требованиям. Поскольку любой социализм желает быть "научным мировоззрением", его непрерывно тошнит от своей собственной отравы; реалистический желудок отвергает попытки потчевать его голыми догмами.
Для большинства сегодняшних людей дебаты внутри социалистического движения - от спора о ревизионизме в старой социал-демократии до целого клубка дискуссий во Втором, Третьем и Четвертом Интернационалах - так же курьезны, как споры теологов XVI века о интерпретации смысла причастия. Они видят во всем этом то же самое, что открывается трезвому и беспристрастному историческому исследованию: формирование единого, ориентированного на собственные жизненные интересы пролетарского Я не удалось.
До сих пор воля к жизни и воля к власти предъявляли два различных счета. Именно в случае с пролетарским Я оказалось, что фикция слабее, чем реализм. Те, кто пытался программировать политическую идентичность, с самого начала втянулись в междоусобную борьбу и запутались в своих собственных хитросплетениях. Единое пролетарское классовое Я - не реальность, а миф. Убедиться в этом нетрудно, стоит только понаблюдать за публичной деятельностью "программистов", ведь они и сами какое-то время с похвальной откровенностью именовали себя пропагандистами, распространителями идеологии.
Одной из причин, вызвавших крах социалистических попыток запрограммировать идентичность, стала неискушенность политики старого толка в области психологии. Социализм - по крайней мере, в западных нациях - не умел убедительно использовать для вовлечения в политику счастье и радость, да и просто перспективу уменьшения страданий. Его психополитика почти повсеместно оставалась на примитивном уровне; она могла поставить себе на службу злобу, надежду, тоску и честолюбие, но никак не то, что имело самое решающее значение - радость и счастье быть пролетарием. Именно этого и нельзя было сделать, если придерживаться социалистического пред-
ставления о пролетариате, поскольку пролетарское бытие определялось социалистами чисто негативно: быть пролетарием - значит не иметь ничего, кроме потомства, оставаться отлученным от более высоких шансов и богатств жизни. Чтобы прийти к позитивной жизни, надо перестать быть пролетарием. Лишь в революционном пролеткульте, который расцвел вскоре после русской Октябрьской революции, присутствовало нечто вроде непосредственного классового нарциссизма, самовосхваление пролетариата, которое вскоре с неизбежностью сошло на нет из-за собственного убожества и лживости. Все-таки в политическом нарциссизме, как и в нарциссизме приватном, самое главное - это "быть лучше". Noblesse oblige?* Но можно ли сказать, что положение пролетария обязывает?
Пролетарское Я, которое следует по пятам за буржуазным и притязает на его наследство, обладает классовым опытом трудящихся людей, которые начинают преодолевать свою политическую немоту. Для того чтобы заявить о себе и обратить на себя внимание общественности, каждое Я нуждается в твердом внутреннем ядре, в собственной гордости, на которую оно опирается, представая перед другими. Величайшим прорывом народа было то, что он открыл для себя язык прав человека. Начиная с крестьянских войн 1525 года и вплоть до сегодняшнего русского и польского сопротивления, права человека выражались на этом языке как права человека-христианина; в традициях, которые связывали себя с американской и французской революциями, они понимались как светские естественные права, идущие от природы.
Это высокое чувство, представляющее собой смесь возмущения и притязания на свободу - чувство, требующее быть не рабом (роботом), а также и человеком - и было тем фактором, который дал раннему рабочему движению его моральную, психологическую и политическую силу, только возраставшую от репрессий. (Поэтому конкурентом социалистического движения выступало христианское рабочее движение, которое следовало тому же мотиву - полному политического и правового значения чувству того, что ты - человек, правда, лишенному элемента революционности.) В условиях, когда нищета пролетариата была столь чудовищной, как о том свидетельствуют документы XIX века, уже само открытие чувства прав человека должно было даровать рабочему политическое ядро его Я. Это придает раннему и наивному социализму ностальгическое очарование, сказочный оттенок, делает его вдохновляющим и исполненным истины политическим гуманизмом. Однако отрезвление наступает сразу же, как только возникает спор о верном толковании прав человека. В конце XIX века начинается столетие стратегии, расколов, ревизии и междоусобного конфликта. Сознание прав человека было растерзано, попав в шестеренки партийной логики и логики борьбы. Оно утратило свою способность поддерживать высокое пролетарское чувство, позволяющее сохранять достойные
позиции в обществе,- с того момента, как социалистические течения начали заниматься взаимной диффамацией.
Уже несколько ранее социал-демократия в своей образовательной политике попыталась сыграть на струне классового нарциссизма, сформулировав лозунг "Знание - сила". Тем самым появилось притязание на свою собственную классовую культуру, которое основывалось на понимании того, что без специфической для данного класса творческой деятельности, без "морали", превосходящей мораль всех других классов, и без образования невозможно построить никакого социалистического государства. "Знание - сила" - этот тезис мог также означать, что социализм наконец начал догадываться о существовании тайной связи между нарциссическим наслаждением культурой и политической властью. "Если ты беден, это еще совсем не значит, что ты добр и умен" (Кёстнер. Фабиан. 1931).
Во времена расцвета рабочего движения сознание прав человека было превзойдено по значению пролетарской гордостью за собственные достижения, вполне обоснованной, если учесть трудовые успехи, старательность и силу класса. Его сознание своей силы нашло свое наивысшее выражение в словах: "Все колеса останавливаются, если того захочет наша сильная рука". В пафосе всеобщей забастовки было нечто от высокого чувства классовой мощи и господствующего положения в производстве, разумеется, только при условии пролетарского единства - условии, которое почти во все времена было нереальным. Оно было невозможным потому, что жизненный интерес и политический интерес у пролетариата никогда не совпадали полностью. Однако и скрытого сознания собственной силы, отраженного в представлениях о всеобщей забастовке и значении собственного труда, оказалось недостаточно, чтобы обеспечить постоянное существование высокого классового чувства. Серость повседневности оказывала большее влияние, чем политические уроки, извлеченные из драматических эпизодов классовой истории. Одно лишь сознание собственной силы и сознание важности собственного труда так и не смогло обеспечить существование постоянно возобновлявшегося чувства культурной гордости.
Возможность постоянного возобновления высоких чувств основана на культурной и экзистенциальной способности класса к творчеству. Одна лишь власть в конце концов наскучивает сама себе. Там, где счастье и удовольствие от участия в политике сводятся только к удовлетворению честолюбия власть имущих, неизбежно возникает постоянное витальное сопротивление масс. Но в этом заложена и возможность возникновения объективного пролетарского чувства неполноценности. Работа по найму создает абстрактную стоимость. Она производительна, не будучи творческой. Идиотизм промышленного труда представляет собой ту непреодолимую по сей день преграду, которая препятствует возникновению реального классового нарциссизма пролетариата. Но только из такого классового нар-