Меланхолия Фридриха демонстрирует, что просвещенной деспотии приличествуют некоторые "трагические" переживания, которые, впрочем, придают многим почитателям Пруссии неявное сходство, делая их одинаково склонными к сентиментальности; такая склонность и сегодня еще питает прусскую ностальгию, это порождение социально-либерального чиновничьего романтизма. Немецкое Просвещение более, чем какое-либо другое, ощущает в себе шизоидную разорванность; оно знает о вещах, которые ему не позволено воплотить в жизнь; оно несет знание, действительным субъектом которого быть не может. Оно вбирает в себя и поглощает знания, чтобы не дать им дойти до различных Я, которые, обладай они этими знаниями, непременно принялись бы действовать в соответствии с ними. В этой..шизоидной меланхолии уже намечается красная нить новой германской истории - деморализация буржуазного Просвещения интеллектуальной правящей властью.
Отто фон Бисмарк был второй великой цинической фигурой в Германии новейших времен - репрессивной фигурой, обладавшей выдающейся способностью к мышлению. Создав "опоздавшую нацию" (1871), он в то же время пытался перевести стрелки внутриполитических часов этой нации на добрых полвека назад. Он отвергал всякую эволюцию. Он стремился сохранить нацию в том состоянии несовершеннолетия и незрелости, которое в его время уже не соответствовало балансу источников власти. Он подавлял не только давно заявившую о себе политическую волю прежнего Четвертого сословия (социал-демократию), но и вдобавок политическую волю Третьего сословия, буржуазный либерализм. Бисмарк ненавидел "свободомыслие" еще больше, чем социал-демократический "красный сброд" (roten Rotten). Даже в центристском политическом католицизме ему чудились притязания на политическое Я, что способствовало развитию его цинизма. Место, где эти политические Я же-
лали заявить о себе,- прусский, а затем имперский парламент - он, проявляя реализм, презрительно называл "говорильней" (Schwatzbude), поскольку настоящие решения все еще принимались только в результате диалога между ним и короной. Здесь красная нить немецкого господского цинизма превращается в довольно толстую веревку. "Можете резонерствовать, сколько вам угодно, но повинуйтесь!" - с этого начинается та линия, которая проходит через "говорильню" бис-марковского времени и заканчивается унылым и хаотическим парламентаризмом времен Веймарской республики.
Остается поразмыслить над тем, не ускорилась ли с необходимостью диффузия идентичности Просвещения в социал-демократические времена. Как только дело дошло до создания "про-
свещенных" правительств, еще более обострилось шизоидное противоречие, существующее внутри субъекта власти; ему пришлось отрешиться от своего собственного просветительского знания и погрузиться в меланхолический реализм отправления власти, то есть овладеть искусством выбора меньшего зла. Никакое только лишь моральное сознание и никакая верность принципам не совладают с замысловатыми реализмами отправления власти. В предисловии я не без умысла заявил, что критика цинического разума представляет собой медитацию по поводу тезиса "знание - сила и власть". Таков был лозунг старой социал-демократии; стало быть, вся эта критика в целом приводит к медитативному обоснованию и преодолению того, что составляет суть социал-демократии,- прагматического политического разума. Будучи прагматичной, социал-демократия уважительно относится к тем реалиям, против которых она по-прежнему бунтует, будучи разумной. Только занявшись критикой цинизма, можно выйти за узкие рамки противопоставления теории и практики, которое исчерпало себя; только эта критика может избавиться от школярской диалектики "идеала" и "действительности". Выступая под флагом критики цинического разума, Просвещение сможет вновь обрести свой шанс и сохранить верность своему самому сокровенному проекту: преобразовать бытие с помощью сознания.
Продолжать Просвещение означает постичь в полной мере, что все, предстающее в сознании чистой моралью, побеждается неустранимым аморализмом действительности. Разве не этому учит сегодня социал-демократия, оказавшись, почти против воли, во власти Великой Диалектики? * Эта мука учения - один из трех великих факторов, которые вызвали самоопровержение сегодняшнего Просвещения^.
Главную свою неудачу Просвещение терпит из-за политического цинизма правящих властей. Ведь знание - это сила и власть, а власть, вынужденная вести борьбу, невольно делит знание на жизнеспособное и нежизнеспособное, жизненное и безжизненное. Лишь
• при поверхностном взгляде это кажется противоположностью между "реализмом" и "идеализмом". На самом же деле друг другу противо-
, стоят шизоидный реализм и антишизоидный реализм. Первый кажется серьезным, второй - дерзким. Первый возлагает на себя ответственность за то, что не способно нести ответственность; второй, не неся никакой ответственности, выступает на стороне того, что способно нести ответственность. Первый, по его утверждениям, хочет обеспечить выживание; второй желал бы спасти жизненное достоинство жизни от разрастания реализма власти.
II. Провалы Просвещения
Наряду с главной неудачей Просвещения, которая вызвена политикой властей, направленной против рефлексии и стремящейся к сознательной консервации наивности других, мы рассмотрим дальнейшие провалы и неравномерности в развитии, из-за которых Просвещение оказалось на грани самоопровержения.
1. Провалы во времени
Просвещение - это процесс, протекающий во времени, одна из форм эволюции. Оно требует жизненного времени индивидов, а также того времени, которое занимает процесс, протекающий в социальных институтах. При Просвещении ничто не происходит мигом, в одну ночь, хотя оно знает скачки и внезапные пробуждения. Его ритм трудно предвидеть заранее, он бесконечно варьируется в зависимости от внутренних и внешних условий, а также от оказываемого сопротивления. Его любимый символ - пламя, и точно так же, как в костре, энергия Просвещения интенсивнее всего в центре и постепенно затухает к периферии. Его импульс, исходящий от первопроходцев и мастеров рефлексивного интеллекта в философии и искусствах, начинает затухать от неудач: вначале в среде достаточно инертной интеллигенции, затем - в мире общественного труда и политики, далее - в бесчисленных отделенных от общего приватных сферах и, наконец, наталкивается на совершенно непреодолимую стену чистого, уже не поддающегося никакому Просвещению убожества.
В биографическом плане Просвещение знает много стадий и ступеней, которые раньше, в эзотерических движениях, изображались наглядно-образно; в старом масонстве выстраивалась целая лестница с разными ступенями посвящения, которые, сообразно смыслу, последовательно представляли собой созревание, рефлексию, упраж-
нение и просвещенность. Эта непременная биографическая система ступеней Просвещения как инициации утратила свое значение в современной педагогике; она сохраняется чисто внешне, в виде ступенчатой системы образования и в последовательности школьных классов и семестров. Учебные планы современных школ - это пародии на идею развития. В старом университете, основанном на принципах Гумбольдта, с его "авторитарными" отношениями между теми, кто учит, и теми, кто учится, с их студенческими свободами, еще сохранялись некоторые остатки представлений о таком биографическом воплощении знания и шансы для персонального посвящения в знание. В современной системе образования идея воплощенного познания приходит в упадок, и это можно сказать как о тех, кто учит, так и о тех, кто учится. И в самом деле,_профессора отнюдь не являются "посвященными", они, скорее, тренеры, ведущие курсы по
приобретению далеких от жизни знаний. Университеты и школы упражняются в шизоидных ролевых играх, в которых лишенная мотиваций, бесперспективно-интеллигентная молодежь учится подстраиваться под общие стандарты просвещенной бессмысленности. Во временном провале Просвещения мы различаем биографическое и социологическое измерения. Каждому новому поколению требуется время, чтобы заново, в своем собственном ритме воспроизвести уже достигнутое. Но так как шизоидная культура постоянно способствует деперсонализации Просвещения, стремясь к просвещению без воплощенного просветителя, из современных школ доносится один великий и тяжкий вздох. Здесь молодежь сталкивается с "апщратом просвещения"- и сталкивается с ним как со своим противником. Если бы не было учителей, которые прилагают отчаянные усилия, стремясь к Просвещению вопреки уроку, которые тратят свою жизненную энергию вопреки отношениям, сложившимся в педагогическом процессе, не нашлось бы ни одного ученика, который знал бы, для чего он должен ходить в школу. Чем систематич-нее планируется воспитание, тем больше зависит от случая или
счастливого стечения обстоятельств то, произойдет ли вообще воспитание как посвящение в сознательную жизнь.
При социологическом временном провале Просвещения "провинция" - в прямом и в переносном смысле - оказывается тем, что противостоит импульсу Просвещения со всей своей инертностью. Провинция - это приспособление к репрессиям и жестокое-тям, которых "на самом деле" уже и нет. Они сохраняются только благодаря инерции привычки и подавлению самого себя - без всякой на то необходимости.
Только во времена прогрессирующего Просвещения начинает чувствоваться в полной мере, насколько гибельно лишенное субстанции убожество, насколько жалким является устаревшее по всем статьям несчастье. Провинция тоже проделала путь модернизации, но при этом никак не участвовала в либерализации; она шла в ногу и все же отстала. Разумеется, сегодня картина меняется. Выделяют относительное изменение тенденций развития городского и сельского сознания; определенные признаки ясно указывают на то, что глухое отставание - это отнюдь не результат намеренного нежелания двигаться дальше в ногу с городом. Новое провинциальное сознание недвусмысленно дает понять, что Просвещение не может слепо заключать альянс на все времена с комплексом естественных наук, техники и промышленности, даже если развитие этого комплекса на протяжении веков неотступно сопутствовало ему. Социальное острие Просвещения нацелено сегодня на доказательство относительной ценности того технического Просвещения, с полным расторма-живанием которого началась горячая фаза нашей истории. В этом техническом Просвещении обнаруживаются следы мифологии, мечты о рационально-магическом покорении природы, фантазии политических инженеров о всевластии. В технокультуре реализовались формы городского империализма. Об этом говорит множество крупных теоретиков - от Тойнби до Виттфогеля, стараниями которых возникло смутное предчувствие того, что будущее городских и индустриальных цивилизаций может снова называться Провинцией *.
2. Провал в партиях
Тот, кто ставит вопрос о политическом субъекте Просвещения, оказывается в густых дебрях. В сущности, мотивы Просвещения после его раскола звучат в либерализме и в социализме, который, в свою очередь, разделяется на авторитарно-коммунистическое, социал-демократическое и анархическое течения. Каждая партия громко заявляет о своих притязаниях на особое отношение к Просвещению и науке, даже на свою интимную идентичность с ними. Либерализм зовет не только к экономической свободе, но и к гражданской свободе и свободе мысли, как о том говорит уже само его название; социал-демократия с давних пор подает себя как партия разумного
руководства социальным развитием; а коммунизм убивает всех зайцев сразу, представляя себя течением, в котором партийность и познание истины слились воедино. Кому же следует верить?
Пожалуй, каждому, кто еще достаточно свободен, чтобы ставить этот вопрос, остается только полагаться на свой собственный ум, благодаря чему возникает возможность появления новой анти-просветительской партии -^партии "Собственного Мнения". Тот, кто оказался бы достаточно свободным для этого, безусловно, нашел бы в себе достаточно свободы и для того, чтобы признать правильным антипартийный импульс анархизма, атакующего все партии как суррогаты государства и обвиняющего их в том, что они служат только для оглупления "голосующей серой скотинки" и сбора с нее денег. Таким образом, красивый диалектический оборот об "истине и партийности" остается мыльным пузырем - до тех пор, пока не появилась непартийная партия, которая служит общему жизненному интересу, вмешиваясь в действие слепых механизмов саморазрушения.
3. Провал в секторах
В особенности те достигшие значительного прогресса отрасли Просвещения, которые подвергают критике фикции ясного самосознания, природы и,идентичности, по сей день неизбежно имеют своими противниками мощные социальные силы, эти фикции использующие. Это легко можно показать на примере того Просвещения, которое осуществляется глубинной психологией и которое оказалось втянутым в войну на два фронта, вступив в конфликт с другими фракциями Просвещения; эти последние совершают по отношению к нему подлинное дело антипросвещения. С одной стороны, психология бессознательного беспрестанно "опровергается" сциентизмом и естественнонаучной медициной, которые уличают ее в мифологии, с другой стороны, на нее пишет доносы официальный марксизм - как на симптом буржуазного иррационалистического декаданса.
На самом же деле психологическое Просвещение и политическое Просвещение являются противниками в силу того, что они не только конкурируют в борьбе за свободную энергию индивидов, но и часто сталкиваются в предметных вопросах. Как только партийные пристрастия сгустились и затвердели, превратившись в идентичности, да так, что индивиды уже не просто стали участвовать в жизни партий, но отождествились с партиями, психологическая рефлексия неизбежно вынуждена была работать с такими искусственными наивными образованиями, разрушая их. Из-за этого она оказалась в роли нежелательного Просвещения. И наоборот, психологическое Просвещение предстает в ложном свете, когда оно начинает превращаться в мировоззрение, в школу, основанную на
определенных мнениях, в идеологию, даже в секту. Это можно наблюдать на примерах многих полных взаимных обвинений споров и догматов новой психологической ортодоксии, равно как и на примерах "отвердения" и самоограничения психологизированной субкультуры. И уж совершенным скандалом оказывается, когда психологи - как, например, К. Г. Юнг - под влиянием смеси амбиций и наивности желают оказать любезность политическим течениям вроде фашизма. Вместо того, чтобы разработать психологию политического авторитета и прояснить суть политического мазохизма, лидеры психологических движений склонны сами попробовать на вкус сладость авторитета и использовать мазохистские механизмы себе на пользу.
4. Провал в интеллектах
Выше я указал на то, что альянс Просвещения с процессом развития цивилизации, построенной на естественных науках и технике, уже не является бесспорным. Философия Просвещения еще не решается разорвать вынужденный союз и строить новые отношения с науками. Сложившееся в Новое время отождествление разума и науки еще слишком влиятельно, чтобы философия - если она не желает саморазрушения - могла просто отвергнуть навязываемый ей альянс с науками. И все же приметы времени говорят о том, что надвигаются сумерки кумира сциентизма. Начиная с европейского романтизма так называемые иррационалистические течения снова и снова оказывают сопротивление процессу развития современного рационализма; современность тоже переживает такую волну антирационализма, к которой примешиваются мотивы "иного разума" - мотивы логики чувств и мистики, медитации и самопостижения, мифа и магической картины мира. Пожалуй, было бы напрасным трудом пытаться отделить здесь зерна от плевел. Время покажет, какие импульсы переживут моду. Когда американский синкретизм в свое время утратит популярность и у нас, а первый зуд anything goes * потеряет остроту, вероятно, снова будет оценена и притягательность ясности. Мутные смеси не могут радовать долгое время; там, где "все сойдет", все становится равно безразличным, но это надо просто пережить.
За пределами маятниковых колебаний от очарования к пресыщению и обратно у Просвещения остается задача - отвести наукам более ограниченное место в культуре. Предпосылкой для этого было бы прояснение отношений между различными видами интеллекта - в особенности между теми различными видами ума, которые противостоят друг другу в качестве науки и мудрости, учености и остроты ума.
Разнонаправленность развития различных видов интеллекта, которые в современном разуме лишь иллюзорно сведены к единой
рациональности, уже с давних пор такова, что ее невозможно охватить единым взглядом. То "разрушение разума", которое Георг Лу-кач, например, атаковал как "иррационализм" в современном буржуазном мышлении, заключает в основном своем импульсе совершенно правомочное движение "другого" вида интеллекта, стремящегося освободиться от естественнонаучно-рационалистической гегемонии. Скверно при этом было только одно - то, что иррационализм от Бергсона до Клагеса воспринимал себя слишком всерьез. Он нагрузил себя серьезными притязаниями и избрал тяжеловесный тон проповеди там, где как раз к месту была бы великая философская клоунада. Произведения, отмеченные ярко выраженным иррационализмом, часто отличает смесь теоретизирующей унылости и важничания. Правда, Бергсон хоть написал работу о смехе. ,
Буржуазное принуждение к серьезности подорвало сатирические, поэтические и иронические возможности иррационализма. Тот, кто видит "другое", должен и говорить о нем по-другому. А тот, кто преподносит "понятое" им по ту сторону узко рационального исключительно с таким притязанием на значимость, которое свойственно серьезнейшему познанию, разлагает то и другое, иррациональное и рациональное. Так, Готфрид Бенн попал в самую точку, сказав об оракулах иррационализма; в Германии мыслителей, неразвитость языка которых не позволяет им создать собственную картину мира, имеют обыкновение именовать провидцами.