- Вы привезли очень радостные вести, - наконец произнес он. - И я счастлив сказать вам, что и мы укрепились. Объединяются все антибольшевистские силы. Даже анархисты и эсеры теперь с нами. С чего мы начнем?.. В Брянске сейчас комплектуются два полка. Их собираются бросить на Поволжье. Нам стало известно, что чекистские комиссары отправились по деревням, чтобы под дулом пистолета пригнать несчастных, которые бежали из большевистских частей. Настроение у этих людей определенное. Остальное довершат наши новые союзники. Считайте оба эти полка в распоряжении главнокомандующего.
- Прекрасно! - воскликнул граф. - Настоящий подарок Антону Ивановичу! А может быть, с помощью этих войск удастся и самый Брянск...
- Подробности после, - прервал его отец Афанасий, поднимаясь. - Владыка ждет меня. Вы скоро едете?
- Нет, отец Афанасий! - торжественно ответил граф, вставая и гордо выпрямляясь. - Мне приказано ждать главнокомандующего здесь!
- А-а... - растерянно и даже испуганно протянул настоятель. - Так, так... Вам приготовлена комната в гостинице и трапеза, которая, надеюсь, напомнит вам нашу юность... Я приду, как освобожусь, - закончил он уже веселее.
- Спасибо, отец Афанасий, - церемонно наклонил граф лысеющую голову. - И подготовьте еще несколько комнат: я ведь только первая ласточка.
* * *
"Нечего сказать, славный агитатор! Трибун революции! Двух слов связать не мог!" - ругал себя Митя после сходки у волостного комитета, шагая прямиком через поле к одинокой избе, прилепившейся на опушке леса. Он со стыдом вспоминал свою бесцветную речь перед собравшимися стариками и женщинами, вспоминал их насмешливые и озлобленные взгляды, безобидные и полные издевки вопросы насчет положения на фронте. И это выступление председателя сельсовета, который юлил и вертел, начал во здравие и кончил за упокой, мол, Советскую власть защищать надо, кто может возражать, только пускай берут из соседнего села. А после него выступил вперед коренастый мужичок в железных очках, с умными глазами и сказал: "Четыре года мужик вшей кормил. Пущай заводские повоюют". И вдруг начал монотонной скороговоркой из Некрасова:
- Восемь лет сынка не видела,
Жив ли, нет - не откликается,
Уж и свидеться не чаяла,
Вдруг сыночек возвращается,
Вышло молодцу в бессрочные...
Сход одобрительно гудел.
Тогда не выдержал один из тех рабочих, которые были посланы с Митей в это село, перебил очкастого декламатора, выскочил вперед и как закричит: "Шкура! Революция погибает, а он стишками туману напускает! Давайте сюда своих дезертиров, пока не постреляли, кулачье чертово!"
И к чему это привело? Очкастый замолчал, развел руками и, обращаясь к сходу, сказал: "Ну вот, сразу бы объявил, что стрелять будет. А то сперва: мы народная власть, мы за свободу, мы да вы..." - и исчез в толпе.
После сходки явились всего-навсего четыре хмурых парня с повинной. И еще паренек лет 16-17, который сейчас вел Митю через поле. В дырявых валенках, в изорванной овчине, он строевым шагом подошел к Мите и отрывисто сказал: "Прошу взять до армии! Здоровый полностью и воевать буду!"
А ведь в селе по избам, как сообщили в волкоме, хоронилось не менее тридцати дезертиров, и почти все были вооружены.
Когда Семен, как звали паренька-добровольца, предложил провести домой к одному из дезертиров, а тот же расходившийся рабочий потребовал окружить избу, взять силой, Митя вспомнил напутствие брата. "Вот что, - заявил он товарищам, - я один его приведу". В окна глазели любопытные. Безотчетно чувствуя, что так нужно, Митя вынул из кармана наган и демонстративно положил на стол. "И без оружия приведу. Пойдем, Семен".
Перешагивая через борозды, в которых еще лежал серый, подернутый корочкой льда снег, Митя расспрашивал провожатого о дезертире.
- Васька Рыжий после немца пришел и оженился. Через полгода по мобилизации взяли. Вот два дня, как явился. Баба у его молодая, - объяснял ему Семен, забегая то с одного, то с другого боку.
- Богатый он? - спросил Митя.
- Да нет. А так, хозяйственный.
Когда до опушки оставалось шагов пятьдесят, со стороны избы раздался гулкий винтовочный выстрел.
- Стой! - задохнулся Семен. - Рыжий шальной, убьет!
Но то, что двигало Митей, не подчинялось доводам благоразумия. В такие минуты в нем просыпалось непостижимое упорство, почти упрямство.
Он внимательно пригляделся к небольшому крепкому домику с почернелой крышей, к аккуратному плетню, протянувшемуся до самой опушки - там не было ни малейшего движения, все притаилось. Оглянулся на село. Далеко на пригорке суетились люди, видно, услышали выстрел.
- Ну! - весело сказал он Семену, - двум смертям не бывать, одной не миновать! - И, вытащив из карманов руки, широко размахивая ими, - показывая, что безоружен, решительно зашагал к лесу.
Семен, робея, поплелся сзади.
Дверь в избу была отперта. Стены большой, в три окна комнаты были оклеены иллюстрациями из "Нивы". Пол покрыт свежевыстиранными дерюгами. На лавке под образами жалась в угол молодая простоволосая женщина. Со страхом косясь на вошедших, она совала грудь малышу, а тот вывертывался, колотил ее розовыми пятками и орал.
У окна, судорожно сжимая в руках ствол трехлинейки, подавшись всем телом вперед, словно готовясь прыгнуть, замер рыжий красавец парень с бешеными глазами.
Митя широко распахнул шинель, заложил ладони за пояс косоворотки. И даже для самого себя неожиданно добродушно, почти весело сказал:
- Василий, ты что ж пугаешь?
- Чего надо? - хрипло, с угрозой прорычал Рыжий, не меняя позы.
Но что-то в выражении его глаз неуловимо переменилось. Теперь Митя знал: зверь не прыгнет. Митя смело вошел, поклонился:
- Здравствуйте!
И сел на краю лавки, касаясь плечом Василия. Он ощущал, как дрожит в страшном напряжении сильное тело Рыжего.
- Как бабахнет! - улыбаясь, продолжал Митя, обращаясь к женщине. - Человек я не военный, гражданский, у меня привычки такой нет, чтоб в меня стреляли.
Женщина отвела взгляд и, прищурившись, прикрикнула на сына:
- Да замолчи, наказание господнее!
Она была очень хороша - ее румяное с нежными веснушками лицо, полные плечи так и пышат молодым материнским теплом. Разве захочешь уйти от такой в холод, в сырость, под пули?
- Чего надо? - повторил Рыжий. В голосе его послышалось нетерпение.
Митя повернулся к нему и, глядя в упор, спокойно спросил:
- Вот чего я не понимаю, если соскучился по жене, так неужели нельзя было в законный отпуск попроситься?
- Видно, что ты фронта не нюхал! - презрительно сказал Василий. - Попроситься! Пробовали!..
- Значит, не вытерпел!
- А что, оставить ее, чтоб такой вот комиссар под себя положил?! - вдруг снова озверел Василий.
- Это ты зря, - строго сказал Митя. - Жену свою обижаешь. Что ж она, подушка?
- Все они бабы! - с такой страстной горечью сказал Василий, что Митя сразу понял, как истерзался он там на фронте в ревнивой тоске по этой женщине.
А она, не поднимая золотистых ресниц, занималась сыном, словно и не о ней шел разговор.
- Теперь понятно, почему ты удрал! - пошутил Митя.
Василий, устыдившись своей слабости, горячо заговорил:
- Удрал, удрал! Чего мне там бояться? Пять лет пули не боялся. Так хозяйство же пропадает! Земля ждет. Сеять надо. А что она одна может? И тут еще дитё. Удрал, удрал...
В первый раз сердцем понял Митя трагедию крестьянина, связанного с землей жизнью, надеждами, любовью - всеми человеческими корнями - и вынужденного бросить все и идти за десятки, за сотни верст воевать, умирать... А знает ли он, ради чего? Понимает ли? И его ли вина, если не понимает, если не может оторваться от корней своих?
И, забыв о том, что он явился сюда агитировать, Митя положил обе руки на стол и все, что думал, все вопросы свои высказал перед этим рыжим Василием, которого увидел в первый раз. Он и не заметил, как начался их разговор, как оказался Василий рядом с ним на скамье и трехлинейка его, ненужная, осталась в дальнем углу.
- Нет, ты это зря, - задумчиво говорил Василий, глядя в пол, - мужик разбирает, что царская война, а что нонешняя. Мужик к царю не повернет. А только передышка требуется. Земля ж гибнет. Не к чему будет и ворочаться-то!
А Митя рассказывал ему о положении на фронтах, о происках меньшевиков и эсеров, о том, как трудно Советам строить новую жизнь...
Разговор уже подходил к концу, когда Василий спросил Митю:
- А ты сам-то, сказывают, чекист, что ли?
- Чекист! - ответил Митя, повинуясь внезапному внутреннему убеждению, что так нужно ответить.
- Вона! - протянул с удивлением Василий. - А молодой еще...
Митя рассказал, как его долго не отпускали на фронт и теперь наконец согласились при условии, что он поможет набрать пополнение.
- Вот, значит, отчего стараешься, - Василий покачал головой, - на фронт поспешаешь.
- Сил больше нет в кабинетах сидеть! - так чистосердечно воскликнул Митя, что Василий даже рассмеялся.
- Вместе будем воевать, Василий! - сказал Митя, поднимаясь.
- Скорый ты больно, - усмехнулся тот.
- Почему? Сбор у нас в Жуковке через неделю. Прямо туда приходи.
- Один? - удивился Василий.
- Зачем один. Собери еще ребят.
- Я посчитал, нас под конвоем повезут...
- Сам приходи, Василий, ждать буду!
Проводив Митю, Василий постоял на крыльце, глубоко вздохнул и, взяв в сенях топор, пошел к лесу - нужно было поправить изгородь.
10 марта группа, возглавляемая коммунистом Семеном Гавриловичем Панковым, доставила в Брянск пополнение в две тысячи человек. Операция в основном прошла мирно. Только в лесу недалеко от деревни Каменка в перестрелке с бандой дезертиров был убит молодой рабочий - комсомолец из Бежицы. Похоронили его в родном городе с воинскими почестями.
* * *
- Да, да, я против террора! Против восстания! Вообще против всяких насильственных мер! - выкрикивал Гарусов.
Чернавский, стоя среди комнаты в расстегнутом пиджаке и держась за собственные подтяжки, на каждый выкрик комически кланялся и говорил:
- Тэк-с!.. Оччень благородно!.. Ввеликолепно-с!..
- А, да бросьте фиглярничать, Чернавский! - разозлился Гарусов, вскочил и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Хутор стоял на пологом холме; стена леса замыкалась у самого подножия. Там внизу у дороги два человека стаскивали с повозки бочонок, очевидно, самогон. Опять самогон...
В комнате воцарилась тишина. Он услышал, как за его спиной шептались. Потом голос Лямина, анархиста из брянских интеллигентов, громко произнес:
- Гарусов, в последний раз поговорим серьезно.
Он обернулся. Лямин, в своей добротной бекеше, стоял перед ним, раскачиваясь с каблука на носок, самодовольный, с румяными пухлыми щеками, похожий на преуспевающего дельца. Глядя на Гарусова, он презрительно свистнул:
- Учитель, вытрите слезы! Будьте мужчиной!
Да, Гарусов плакал. Он стыдился, злился на себя и никак не мог унять проклятые слезы, которые все текли и текли, и судорога хватала за горло.
- Я не могу этого видеть, Володя, - сказал Гарусов, широко взмахнув рукой. - Во что все вы превратились! В бандитов, пьяниц, распутников, в убийц!.. Если бы Петр Алексеевич увидел вас! Ведь он вас знает, Володя, я ему рассказывал о вас, о Пете, вы были нашей надеждой...
- Знаете что, Кропоткин сам называл диктатуру пролетариата самым страшным злом для дела свободы, - зло отпарировал Лямин.
- Но, Володя, товарищи, еще неделю назад я ездил к нему в Дмитров - он страшно подавлен, говорит, что мы дискредитировали все учение, втоптали в грязь имя Бакунина и опозорили его, Кропоткина. Володя, опомнитесь! То, что вы задумали, на руку самой страшной, черной контрреволюции! Петр Алексеевич сказал, что какие бы теоретические разногласия сейчас у нас ни были, будущее требует поддержать большевиков и Ленина. Смотрите, ведь Деникин наступает, Володя!..
- Ладно, хватит, все это мы слышали! - грубо прервал его Лямин. - Петр Алексеевич сказал "а" и побоялся сказать "б". Мы доскажем!
- Старичку захотелось иметь кусок хлеба с маслом, помереть на печке, - раздался скрипучий, насмешливый голос.
Гарусов метнул гневный взгляд на этого узколобого, ожиревшего юношу.
- Замолчите, купчишка! Вы здесь посторонний!
- Извините, - обиделся Малалеев, - я здесь хозяин. Хутор достался мне после папочки...
- Так же, как и его кабаки! - уже не сдерживая себя, закричал Гарусов. - Вот с кем вы связались, Володя!
- Что значит, связались, - пожал плечами Лямин. - Мы ему платим.
- Деньги деньгами, но идея меня тоже интересует, - с достоинством ответил Малалеев.
- Анархисты, эсеры совершают ошибку за ошибкой, Дошли до преступлений. Убили Урицкого, Володарского, стреляли в Ленина, устроили дурацкую бойню с Мирбахом, потом фарс с восстанием в Брянске... Куда вы все идете?! Чернавский! Эсеры! Мы! - не слушая, продолжал кричать Гарусов.
Лямин с силой хватил стулом об пол.
- Хватит!
В комнате стало очень тихо. И Лямин сквозь зубы, но внятно произнес:
- Сейчас для нас любой Деникин лучше, чем большевики. Ясно? В последний раз спрашиваю, Гарусов, вы с нами?
Гарусов, разбитый, опустился на подоконник, прислонился к косяку, простонал:
- Отвезите меня домой. И будьте вы все прокляты!..
Лямин кивнул Малалееву. Тот подошел к Гарусову.
- Пойдемте. Повозка готова.
Ни на кого не глядя, бледный, с трясущейся головой, Гарусов пошел к выходу.
Когда под его ногами заскрипели ступени крыльца, Лямин медленно обвел глазами присутствующих, глухо сказал:
- Он знает все.
- Ах, пожалуйста, только не путайте меня в ваши партийные склоки! - страдальчески задергался Чернавский.
- Не беспокойтесь, союзничек, - брезгливо сказал Лямин, - я сам! - и тяжело пошел из комнаты.
В комнате долго молчали в ожидании выстрела.
* * *
Льговские казармы, где разместились оба полка 3-й бригады, находились в Брянске Льговском, у самой станции Риго-Орловской железной дороги, километрах в пяти от собственно Брянска.
12 марта 1919 года на просторном казарменном дворе собралось вновь прибывшее пополнение. Среди повозок, точно в таборе, сновали люди в одиночку и группами. Бородатые и безбородые, в черных казачьих и серых солдатских папахах, в фуражках, плоских кубанках, в кепках и картузах, обутые во все виды обуви от лаптей до офицерских сапог, одни с хозяйственными деревянными сундучками, другие с тощими мешками за плечами, многие с винтовками самых различных систем - все они толкались, хохотали, ругались, кричали, жестикулировали, пели, грызли семечки. Но вот кто-нибудь вытягивал шею, вопил истошно:
- Идет!..
И все головы тотчас же поворачивались в одну сторону, шум стихал, и на мгновение тысячи людей сливались в одно настороженное существо.
Выяснялась ошибка, и хаос возобновлялся.
Тот, кого ждали, комиссар бригады Жилин, уже давно незаметно вошел во двор и, затесавшись в толпу, с интересом ко всему присматривался и прислушивался. Ему хотелось перед митингом ощутить общее настроение всей этой пестрой массы.
Слесарь одного из московских заводов, Жилин всего месяц назад стал военным комиссаром. Его коренастая фигура, неторопливые движения, спокойный со смешинкой взгляд глубоко сидящих серых глаз внушали уверенность, что Жилин все знает, все понимает и все умеет, - в действительности же он во всем вокруг открывал для себя новое. Впервые приходилось ему работать среди крестьян - рабочих в бригаде было мало. Всюду говорили о земле, о семьях, о том, скоро ли кончится война.
Вдруг Жилину почудилось, что одна из торговок семечками, худая и бледная, с подведенными бровями, воровато оглянувшись, вытащила из корзины листок бумаги и сунула солдату. Жилин попытался протолкаться к женщине. Перед ним нескладно суетился человек в широкой бекеше. Жилин хотел его обойти, а тот все оказывался на дороге и мешал. Наконец, недовольно огрызнувшись:
- Чего толкаешься? - оглянулся. Увидев комиссара, он быстро сдвинул на глаза свою черную техническую фуражку, свистнул и юркнул в толпу. Женщины поблизости уже не было. Заметил Жилин и двух штатских, которые, усиленно работая локтями, уходили от него в разные стороны.
Он встревожился. Нужно было скорее начинать митинг.
Выбравшись из толпы, комиссар прошел к покрытому кумачом столу, поставленному у стены одной из казарм. Здесь ожидали его Семен Панков и несколько ротных командиров.
По двору прокатился гул, все двинулись к столу, передние стали усаживаться на землю, задние влезли на повозки, и наступила тишина.
- Товарищи красноармейцы! - начал Жилин, строго оглядывая застывшую толпу, залитую розовым светом уже теплого мартовского солнца. - Советская республика ведет последний, жестокий бой с врагами социалистической революции!..