* * *
С утра Вольский рылся в архивах загса, а Медведев вместе с попом перелистывал церковные книги. Записи о рождении Тани не было.
Оба они второй день жили в станице под видом сотрудников рика, командированных в район для сбора статистических материалов. Но никаких материалов они не нашли. А жители были враждебны и скрытны и ничего лишнего не говорили. Одно было ясно с первого взгляда: Гуров в самой станице жить не мог, здесь все слишком на виду. Его следовало искать где-то поблизости. Поэтому Медведев согласился на предложение Вольского уехать в Армавир, чтобы начинать оттуда.
Пока Вольский ходил договариваться о лошадях, Медведев успел затолкнуть нехитрое имущество в вещевые мешки и вышел за хозяйкой, чтобы расплатиться.
В ожидании хозяйки он прилег во дворе у плетня. Здесь густо росла красная смородина, и Медведев с удовольствием жевал кислые ягоды.
Внезапно совсем рядом, в самое ухо, прозвучал тихий грудной смех. Он вздрогнул от неожиданности. Раздвинул у земли кусты и увидел в упор сверкающие глаза. За плетнем, спасаясь от солнца в тени яблони, лежала та самая казачка, что поутру высмеивала Вольского. Она опиралась подбородком о кулак и вся тряслась от смеха. Ее голова была так близко, что он мог бы дотянуться рукой.
- Ну, чего? - тихо спросил он, тоже начиная смеяться без причины.
- Работнички-и!.. - протянула она, давясь.
- Плохие?
- Умаялись, бедные...
- Дела-то у нас государственные, - полушутя, полусерьезно проговорил Медведев.
Она прыснула. Не отрывая подбородка от кулака, мелко затрясла головой. Выбились из туго оттянутых назад волос две прядки, завились вороненой стружкой у висков.
- Оно, конечно, дело важное - карандашиком чиркать да чужой хлеб отбирать.
- А ты что ж думаешь, если понадобится, я плуга не удержу? - улыбнулся Медведев.
- Кто тебя знает... - протянула она и, перекатившись через плечо, загляделась в листву над собой. - Попробуй!
- Что ты уткнулся в кусты? - заорал над ним Вольский. - Лошади есть, едем!
- Я остаюсь, Воля, - неожиданно для самого себя сказал Медведев.
Секунду длилось молчание.
- Как остаешься? Где остаешься?
Медведев поднялся.
- Пойдем в дом.
- Что случилось, объясни, пожалуйста? - говорил Вольский, усаживаясь на пороге.
- Видишь ли, - начал излагать свои соображения Медведев, расхаживая по комнате. - Мы с тобой прожили здесь два дня, ни от кого ничего не добились, обозвали всех чертовыми кулаками и уезжаем. Неправильно, Воля! А почему они должны относиться к нам с доверием? Незнакомые для них люди. Чем живем, чем дышим? Мы ж ни с кем по душам-то и не поговорили. С другой стороны, и они остались для нас чужими, непонятными. Что за психология у этих станичников, чем живут, на что надеются?.. Короче, Воля, если хочешь, чтоб человек тебе душу открыл, надо, чтоб он твою душу увидел и понял.
- Ну?
- Ну вот я и останусь пока что здесь, попробую сойтись с ними поближе, а ты езжай, организуй там все, как договорились, и через три дня возвращайся. Ясно?
Вольский взял с подоконника вещевой мешок.
- Во-первых, все, что ты сейчас здесь наговорил, истинная правда. - Он стал раскачивать мешок перед собой. - Во-вторых, если б ты без этих доказательств просто приказал мне ехать, а сам остался, я б все равно подчинился, потому что ты мой начальник. - Раскачав хорошенько мешок, он закинул его за спину. - А в-третьих, кто она такая?
- О ком ты говоришь, Воля?
- Кто эта красавица, из-за которой ты решил здесь задержаться?
- Вечно у тебя одно на уме! - пробормотал Медведев, низко нагнувшись над вещевым мешком и снова разгружая его.
Когда он выпрямился, Вольский уже, весело насвистывая, шагал по улице к сельсовету.
* * *
- Ты куда, Настя? - строго спросил старческий голос.
- До Катьки я, тять!
Старик постоял, потоптался на крыльце, потом, невнятно бормоча, ушел в дом.
Настя подошла бесшумно. Медведев увидел, ее вдруг совсем рядом. В темноте лицо ее казалось тоньше, а темные глаза - больше, и от этого она выглядела совсем девчонкой. Он заметил, что она принарядилась - сапожки на каблучках, вышитая блузка, лепестки сережек.
Не сказав ни слова, они, будто сговорившись, медленно пошли по дороге, повернули от реки, вышли в поле. Какую-то птицу они то и дело вспугивали, и всякий раз она с шумом недалеко перепархивала и жалобно попискивала, словно просила не подходить. Остановились. Огни станицы слабо мерцали издалека. Они были одни.
- Мой товарищ уехал, - тихо сказал Медведев.
- А-а, - досадливо протянула Настя. - Настырный он...
Почувствовав, что она слегка прислонилась к нему, замер, и они стояли так долго, не шевелясь.
Вдруг, схватив его за руку, Настя заговорила торопливо, захлебываясь, боясь, что перебьет, не даст досказать:
- Ездют, агитируют, уговаривают. Хлеб давай на всю страну. Чтоб на всех, значит, поровну хватило. А как выходит? Митрохины вон сдают больше, чем положено, благодарности им от власти, а они все богатеют и богатеют. А мы через силу выполняем, на коровах пахали, тять еле ноги таскает, а нас ругают - мало! Где ж правда? Объясни. Ты ж говоришь, за правду стараешься... Постой-ка! Еще скажи. - Она повернулась к нему и горячо задышала в самое лицо. - Я как была дурой, так и осталась. Что я понимаю в жизни? А ты вон образованный! Знаю, знаю, и жениться пообещаешь, и поживешь с три дня, и сбежишь. Говорить-то тебе со мной не об чем. Про что я могу-то? Про гусей да про курей... Выходит, ты лучше, я хуже! Где ж правда?
- Погоди, погоди, сорока! - улыбнулся он. - Сядем побалакаем.
Настя повела его к стожку. Они уселись рядом в чуть вохкое от вечерней росы сено, и он стал говорить все, что приходило на память, чтобы ответить на ее жадные, сбивчивые вопросы. Он увлекся и начал пересказывать всю свою жизнь. Иногда наклонялся к ней проверить, не заснула ли.
- Что ты! - говорила она, каждый раз улыбаясь, и глаза ее в темноте блестели.
Он обнял ее одной рукой, услышал, как гулко, толчками забилось сердце, и никак не мог разобрать, в чьей груди оно стучит. Настя не шевельнулась. Только напряглось плечо под его ладонью. Несколько секунд они пробыли недвижно в мертвой тишине.
Настя внезапно поднялась.
- Пойдем, устала я.
И будто разом проснулись все звуки вокруг - и скрип повозки на дороге, и неясный шум воды, и далекая, чуть слышная перекличка голосов за рекой. Всю дорогу до самого дома они шли молча, и он .чему-то счастливо улыбался в темноте.
У калитки сказал:
- Надоел я разговорами?
Она обернулась, коротко глянула на него, шепнула:
- Приходи завтра прямо туда.
На другой вечер он чуть было не прошел мимо: не заметил в темноте стожка. Она окликнула. И притянула за руку к себе.
Ночь выдалась теплая. Месяца не было, вокруг лежала густая, тяжелая, низкая тьма, будто на самых плечах.
Настя рассказывала ему о своей семье, о родне, о станичниках.
- Скупой у нас народ. Вот крестная. Зубы ей в городе золотые сделали. Так она в сундуке бережет. А сама гугнивая и слюной брызгает... А то еще есть у нас Асмолов, самый богатый казак в станице. Так он страсть как помереть боится. Увидит, идет мимо незнакомый человек, сейчас же окликнет, спросит, сколь тому лет. И если больше, чем ему, до того обрадуется, что потом весь день ходит веселый. Вот и живет, будто к смерти его приговорили! Разве ж это жизнь?
- Настя, - вдруг сказал он, - ты б поехала в город, насовсем, жить? - и взял ее за руку. Ладонь ее сразу стала мягкой, безжизненной.
- Нет, - еле внятно ответила она, - ни к чему я там...
Ночь шла, неслышно обтекая их. Молча сидели они, точно на островке среди черной воды. И вот уже чудится Медведеву, что он здесь давно, очень давно и останется здесь до конца своей жизни. По утрам будет просыпаться под горячим взглядом ее смеющихся глаз, вместе с ней выходить на высокий ветреный берег Кубани...
В полночь, как и вчера, на дороге послышался стук повозки. Не доезжая до них, повозка свернула в сторону и загромыхала прямиком через поле к реке.
- Что это? - удивился Медведев. - Каждую ночь ездят...
- Кто их знает... Соль тайно возют, что ли, - безразлично ответила Настя.
- Почему думаешь, соль?
- Зачем еще... А тебе дело?
- Дело, - ответил Медведев и подумал, что вот уже второй день он почти не помнит о Гурове. - К кому же это ездят?
- Да тут, на хутор.
- Послушай, Настя, не знаешь, у кого здесь на хуторе за последний месяц девочка родилась? Таней назвали.
Она помолчала, припоминая.
- Есть, есть такой... Порядин фамилия.
- Кулак?
- Лютый.
- Почему же Таня ни в какой книге не записана?
- Не выдашь? - засмеялась Настя. - Попу нельзя крестить без справки, из загсу, а он крестит. И чтоб не узнали, не записывает.
Медведев попросил показать ему дом Порядина,
- Завтра.
На третий вечер он пришел к стожку первый. Настя прибежала, запыхавшись, испуганно ахнула:
- Опоздала! Пойдем.
Медведев шагал молча, озабоченный, мысленно браня себя за то, что потерял два дня.
На хуторе забрехали собаки. Настя остановилась. По дороге затарахтела повозка.
- Ты бы осторожнее. - Настя несмело тронула его за плечо. - Убьют.
Он сжал ее руку.
- Тише. Веди скорее.
Она вдруг обняла его за шею, на короткий миг прижалась горячей щекой к его лицу и, оттолкнув, неслышно побежала вперед. Медведев следовал за ней в темноте почти наугад. Они подошли к дому как раз в тот момент, когда хозяин провожал гостя от конюшни.
- Ну как, спокойно у вас тут? - спросил гость.
Это был Гуров.
Что делать? Медведев несколько минут стоял в нерешительности. Потом повернулся к Насте.
- Уговори отца дать мне лошадь до железной дороги доехать. Так, чтоб ни одна живая душа не проведала! А сама постереги - не уедет ли этот гость от Порядина. Вернусь завтра, как стемнеет. У стожка меня встретишь.
- Тять побоится... - вздохнула она. Помолчала. Потянула его за рукав. - Пойдем. Сама тебе оседлаю.
* * *
Отряд подходил к станице в полной темноте. Медведев приказал остановиться и, ведя в поводу коня, сошел с дороги. Вернулся он через несколько минут.
- А конь где? - удивился Вольский.
- Все в порядке, Гуров здесь, - вместо ответа сказал Медведев.
Рассыпавшись цепью, отряд окружил хутор.
Гуров не успел даже выскочить из-за стола. Перед ним лежало письмо к казачеству, которое он сочинял вместе с Порядиным, - призыв подняться с оружием в руках против большевиков.
Везли его назад связанным в той же повозке, в которой он прошлой ночью приехал сюда.
Когда вышли на дорогу, Медведев услышал тихий оклик.
Настя еще была у стожка. Рядом конь, опустив шею, меланхолично жевал сено.
- Прощай, Настя, - шепотом сказал Медведев.
Она не ответила. Конь, мотая головой, вытаскивал пучок за пучком, и стожок с тихим шорохом рассыпался.
Лицо ее было закутано платком, одни глаза горели в темноте.
- Что закуталась? - спросил Медведев.
Она с досадой двинула плечом.
- Тять побил...
Он хотел расспросить, утешить, но понял, что не надо.
- Я должен ехать, Настя.
Она молча кивнула.
- Ну, не поминай лихом. - Он протянул ей руку.
Настя не приняла. Со страстной, гордой силой задыхаясь сказала:
- Иди! Кто ты мне?..
На мгновенье показалось, все замерло, все застыло в ночи: и конь у стога, и люди на дороге, и черное небо над головой. И ветер, дувший с Кубани, вдруг разом спал - точно кто-то задержал последний вздох.
- Медведев! Скоро, что ли? - раздался с дороги нетерпеливый окрик Вольского.
Медведев поклонился ей, повернулся и пошел.
- Простился? Ну и силен ты! - с завистливым восхищением сказал Вольский, подвигаясь в повозке, чтобы дать ему место.
Медведев, не желая отвечать, опрокинулся навзничь в сено.
* * *
С того дня, как Гурова высадили с моторки на Тендровской косе под Херсоном, он успел создать из бывших белогвардейцев обширную организацию на Херсонщине и на Кубани. После ареста Гурова организация была полностью разгромлена.
Осенью двадцать девятого года в Харькове Медведеву вручили награду - именное боевое оружие.
- А ведь могло бы все кончиться совсем иначе, если б не я, - скромно заметил присутствовавший при этом инспектор. И в ответ на чей-то недоумевающий взгляд пояснил: - Это я тогда уговорил его поехать на Кубань... под мою личную ответственность!
Медведев поблагодарил за награду. Друзья горячо пожимали ему руку.
Когда очередь дошла до инспектора, он усмехаясь произнес:
- Во всяком случае, впредь тебе наука - не доверяй!
Медведев встрепенулся, пристально поглядел на него.
- Страшная у вас точка зрения, товарищ .инспектор.
- Вижу, не зря Гуров тебя два раза провел, не зря! Боком твоя философия выходит, - процедил инспектор, и бледное лицо его стало серым.
- Да, Гуров оказался хитрее, чем я предполагал. Но если мне за все годы чекистской работы и удалось кое-что сделать, так только потому, что я доверял людям! - ответил Медведев.
Когда он вышел, инспектор скорбно покачал головой:
- Неисправим!
БУХГАЛТЕР СЕРДЮК
В декабре 1929 года в Каховке на ярмарке произошло ничем не примечательное событие - поругались торговец с покупателем. Один заломил неслыханно высокую цену за гречку. Другой корил, взывал к совести и требовал скостить половину.
- Що ты мени у совисть пхаешь! Не хочешь - не покупай! - огрызался владелец гречки, вытягивая из полушубка худую, в жилах коричневую шею и сопя в заиндевевшие обвислые усы.
Покупатель был одет по-городскому, держал под мышкой облезлый портфель и, выкатывая поверх железных очков близорукие глаза, тянул к себе куль с крупой, надсадно крича:
- Как же мне детей кормить? Есть в тебе совесть? Можешь ты понять человека?!
- Тогда плати! Чего в портфелю гроши ховаешь? Плати, бери гречку, дешевле не на́йдешь!
- Живоглот, вот ты кто! Живогло-от! - собрав все силы, крикнул человек в очках и, бросив куль, повернулся, чтобы уйти.
- Эх ты! - с досадой сказал владелец гречки, увязывая бечевкой куль. - Чего гроши жалеешь, все равно они скоро ходить не будут!
Человек с портфелем долго бродил по ярмарке и все не мог найти гречки за сходную цену.
Срок командировки истекал, и он возвратился в Херсон с кучей актов по ревизии и пустыми мешочками, которые ему перед отъездом жена с надеждой запихивала во все карманы. Она встретила его слезами и бранью. Что он там делал на своей ревизии, если не мог привезти детям крупы, не мог достать муки, меду? Небось не думал о детях? У всех мужья как мужья, а ей господь послал наказание за чужие грехи! Если он так старается ради Советской власти, что забывает собственную семью, так пусть эта власть кормит его детей! Пускай он немедленно идет в Совет, в окружком, к самому Калинину, - но чтоб крупа у детей была!
Он взглянул на разъяренную до отчаяния супругу, на обоих сыновей, худых, с синюшными лицами и выпирающими ключицами, и такая обида подступила к горлу, что он схватил свой портфель и побежал в окружком.
- Чего вы хотите, товарищ? - поднял глаза от газеты инструктор окружкома.
Он собирался поговорить здесь по душам, рассказать о семье, о детях, которые не могут учиться из-за постоянного голода. Но вид человека, безмятежно читающего газету, так поразил его, что вместо этого он грохнул кулаком по столу и закричал:
- Мне нужна крупа! Для моих детей! Которые мрут с голоду, пока вы тут газетки читаете!
Инструктор побелел, молча провел ладонью по бритой голове и ничего не ответил.
- Не дадите? - проговорил посетитель с угрозой в голосе, уверенный, что сейчас сделает что-нибудь невероятное, страшное.
- В городе ничего нет, - тихо сказал инструктор. - Последний запас крупы мы вчера отправили рабочим Николаева.
Тогда посетитель щелкнул замком портфеля и стал швырять на стол одну бумажку за другой.
- А это? Это что? Сидите тут и не видите, что вокруг творится! Все, все есть! Но у кого? У спекулянтов. У кулака. У вора и жулика. Вот кто пользуется положением! Можно это терпеть? - Он потрясал разграфленными исписанными листками и доказывал, что посеяно и собрано гораздо больше, чем показано в официальных сводках, что на местах в бухгалтерских документах путаница, что повсюду саботаж и контрреволюция.
Инструктор окружкома, почесав переносицу, спросил:
- Вы беспартийный, товарищ?
- Да, я... - растерявшись, пробормотал он, - бухгалтер я... частное лицо...
Это почему-то обрадовало окружкомовца. Он схватил телефонную трубку и, назвав номер, сразу стал кричать, придерживая трубку плечом, черкая что-то на бумаге и весело поблескивая на бухгалтера глазами:
- Ну вот, беспартийный человек видит, а наши в сельхозотделе уперли глаза в потолок и плавают в этих... в эмпиреях... Как ваша фамилия, товарищ бухгалтер? Сердюк. Так вот, придет к тебе товарищ Сердюк. Наш, наш, советский человек. Он на бумажках покажет, есть на селе классовая борьба или нет. Это нам в помощь - прошибить примиренцев. Потом расскажешь, до чего вы там договоритесь. Бувай! - И, бросив на рычаг трубку, протянул Сердюку записку, нацарапанную на клочке бумаги. - Пожалуйста, пройдите в окружной отдел ГПУ, найдите там товарища Медведева, повторите ему все, что рассказали мне. И помогите, чем сможете.
- Я вам помочь? - не понял Сердюк.
- Ну, конечно, - подтвердил инструктор, укладывая все сводки и акты в облезлый бухгалтерский портфель и передавая ему. - Ведь вы пришли нам помочь?
Сердюк вышел из окружкома, держа в руке записку и недоумевая, как могло получиться, что он пришел сюда за помощью, а вместо этого сам идет помогать, да еще в ГПУ.
Все же он по пути завернул домой. Услышав про ГПУ, жена побледнела, у нее затряслись руки.
- Господи, что ты там наговорил? Тебя заберут! Не забудь оставить карточки и заборную книжку! Что с тобой будет!
- Глупости, - не совсем уверенно успокаивал он ее. - Напротив. Меня просили, как бухгалтера, помочь им... Но если я к вечеру не вернусь, сообщи на службу, со мной ведь все документы...
Жена залилась слезами. Увязала ему с собой тощий узелок. Проводила до Гимназической улицы. И перекрестила тайком.
Перед Медведевым предстал щуплый, взъерошенный человек неопределенного возраста, с маленьким пуговкой носиком, на котором прыгали железные очки, с пухлым портфелем под мышкой.
А Сердюк увидел за столом стройного молодого человека. Открытое лицо, веселый взгляд. На петлицах ромбы. В приемной сказали, что это сам заместитель начальника окружного отдела.
Сердюк сбивчиво рассказывал о своей командировке, выкладывал на стол сводки, акты ревизии.