Толпа у проходной все прибывала. Волнение росло. Среди рабочих сновали какие-то беспокойные люди, передавали слухи, что с ночи половина цехов работает. Те, кто стоял ближе к воротам, громко переругивались с солдатами, охранявшими завод. Над толпой стали то тут, то там мелькать кулаки. Вот людская масса выдавила из себя тощего всклокоченного человека со смертельно серым лицом. Он несколько мгновений качался над головами, размахивал руками и что-то исступленно вопил, потом провалился в толпу. Все явственнее раздавались угрозы разнести и поджечь завод. За решетчатыми воротами заметался молодой офицерик, засуетились солдаты.
Стоявший рядом с Митей Басок, хмурясь, озирался по сторонам и ворчал:
- Дураки! Как есть дураки! Все дело портят - орут, а чего орут? Темнота. - Внезапно он махнул кому-то рукой, звучно крикнул: - Сюда! Эй! Сюда двигай! - и шепнул Мите: - Наконец идет.
К ним протискивался Саша Виноградов. Коренастый, плечистый, он с силой раздвигал толпу, еще издали успокоительно кивая головой. Веснушчатое лицо его раскраснелось, белобрысый чуб прилип к потному лбу. Он весь сиял.
- Все. Тимофей прошел! - сказал он, подходя.
- Куда прошел? - Митя был огорчен, что опоздал и отстал от Тимоши.
Виноградов озорно блеснул глазами:
- На завод прошел. Под самым носом у солдат! Посмотреть, кто на работу встал.
Между тем волнение в толпе достигло того предела, когда взрыв был уже неминуем. Неподалеку от Мити на какой-то ящик вскочил юркий человек с курчавой бородкой и закричал:
- Товарищи! Чего смотрите? Довольно нашей кровушки попили! Бей их!
Напряжение толпы передалось и Мите. И у него появилось желание вместе со всеми кричать, бежать вперед, разрушать...
- Слушайте, братцы, а может, и вправду трахнуть их как следует? - обернулся он к Баску.
- Ага! - усмехнулся Басок. - И тебя пробрало. Так это же прямая провокация! Жандармам только того и надо! Чтоб перестрелять и перевешать нас.
- Знаю я этого бородатого, - негромко сказал Саша. - Художник с завода, Гарусов. Анархист. Петр к нему ходил.
- При чем же тут провокация? - возмутился Митя. - Они ведь искренно!..
- Эх ты, гимназия, - покачал головой Басок. - И я раньше так соображал: лишь бы городовому в морду двинуть... Гляди - Тимоша. Ну, молодец, гляди, куда залез!
Тимоша показался на заборе в тот момент, когда толпа с грозным ревом двинулась к воротам. Вибрирующим тенорком завел команду офицерик. В окнах первого этажа главной конторы появились полицейские стражники. В широком окне директорского кабинета несколько рук, путаясь, лихорадочно задергивали шторы. Наступила короткая грозная тишина.
Вот тут и произошло памятное всей Бежице выступление Тимофея Простова. Он встал в рост, сложил ладони рупором и изо всех своих силенок закричал:
- Товарищи! На заводе рабочих никого нет! Солдаты палками в железо колотят! Смехота, лопнуть можно! Стоят, пыхтят и колотят! Провалиться мне на этом самом месте! Ох, стараются!.. - и прыгнул вниз, в толпу. На мгновение все замерло. А затем грохнул такой оглушительный, тысячеутробный хохот, что галки сорвались с деревьев и понеслись врассыпную.
Из-за шторы выглянуло бледное, перекошенное лицо Глуховцева. В бешенстве он заорал кому-то во двор:
- Прекратите эту кукольную комедию!
Шум на заводе постепенно стих. Толпа стала расходиться.
Басок был очень доволен.
- Чуяла моя душа подвох. Ишь, головы пробковые, на какую чепуху пустились. - И вдруг, вскинув вверх руку, звонким голосом покрыл общий гомон и смех.
- Товарищи! Сами видите, ничем они нас взять не могут! Не слушайте анархистов! В сплоченности наша сила! Держитесь, товарищи!
Дома Александр с нетерпением ожидал сведений. Митя рассказывал, Александр хохотал, без конца переспрашивал подробности о Тимошиной разведке, о выступлении его с забора. Потом заговорил серьезно. Сегодня вечером он уезжает. Да, совершенно неожиданно - полиция! Но он спокоен, дела здесь идут хорошо. Митины товарищи оказались славными ребятами. Досадно, что он не успел с ними позаняться, сразу пришлось поручить дело. Но занятия не уйдут, их поведет доктор. И, наконец, самое главное - гимназию бросать не следует.
- Революции понадобятся образованные люди. Учись, браток!
Александр передал Мите небольшую книжку в истрепанной коричневой обложке.
- Вот здесь тебе ответы на все вопросы. Кстати, и насчет анархизма тоже...
И уехал ночью, так же внезапно, как приехал.
Первое мая в Бежице праздновали по-деловому: собирали деньги в фонд забастовки. По улицам расхаживали усиленные наряды стражников, разгоняли прохожих. 3 мая администрация объявила расчет всем, кто на следующее утро не приступит к работе. Но и четвертого завод бездействовал.
6 мая по требованию Глуховцева Брянский уездный комитет по делам о предоставлении отсрочек военнообязанным расклеил в Бежице объявление:
"Всем новобранцам призыва 1916-1917 гг. к 10 мая явиться в воинское присутствие в Брянск".
Вечером 6 мая в доме на Брянской улице собралось все правление больничной кассы с наиболее активными забастовщиками.
Они окружили себя постами, чтобы полиция не застала врасплох. Но Жаврида и не собирался туда. Он сидел в одном из номеров гостиницы Кучкина и ждал. То и дело звонил телефон и Глуховцев нетерпеливо требовал новостей. Во втором часу, когда в коридорах гостиницы был уже притушен свет, коридорный впустил к нему человека, о котором можно было бы сказать, что все в нем среднее: возраст, рост, наружность. Гладко зачесанные волосы были какие-то серые, лицо бесстрастно и неподвижно. Увидев Никифорова в тот вечер на заседании больничной кассы, Митя уже никогда не мог его позабыть.
- А, Никифоров, наконец! Садитесь. Ну что? - засуетился Жаврида.
Никифоров сел, держась прямо, с картузом на полных коленях, и ровным голосом начал:
- Присутствовало восемнадцать человек. От рабочих были...
- Прямо, прямо говорите! - не вытерпел Жаврида. - Что решено?
Никифоров помолчал, наклонив голову, потом вскинул свои бесцветные глаза.
- Стачка продолжается. Они не хотят ничего слушать. Предложение эсеров отклонили единогласно.
- Значит, вы ни черта не сумели сделать! - с досадой сказал Жаврида. - Что же дальше?
Никифоров не ответил.
- Да, господи, полу́чите, полу́чите вы свои деньги! - чуть не закричал ротмистр, за несколько лет хорошо изучивший повадки своего агента. - Обещали прислать к концу месяца. Что вы предлагаете дальше? Как настроены жены забастовщиков?
Никифоров, не мигая, так же ровно сказал:
- Женщины тоже бунтуют. Нужно прекратить отпуск продуктов из заводских магазинов. Нужно выселить из заводских квартир. Тогда женщины их заставят. Голод. Дети... Арестовать весь комитет, всех зачинщиков. И меня в том числе. Других отправить на фронт.
Жаврида некоторое время с интересом смотрел на него.
- Никифоров, а вы не боитесь приходить ко мне? Ведь, если ваши пронюхают, они вас прихлопнут, - поддразнил он.
Никифоров пожал плечами.
- Вам не все равно?
- Конечно, нет. Ведь мы работаем вместе уже несколько... пять лет! Ну если б меня убили, разве вы...
- Мне было бы все равно, - искренне сказал Никифоров, встал, поклонился и вышел.
Этот Никифоров всегда раздражал ротмистра, а сегодня в нем было даже что-то зловещее. Выходец из рабочих, поднявшийся до техника, он давно и охотно стал служить в охранке. И хотя был жаден, не только это им двигало. Но что именно, Жаврида понять не мог. Во всяком случае, он твердо знал: Никифоров, если потребуется, не задумываясь продаст с потрохами кого угодно!
Однако сегодня он еще союзник. Жаврида позвонил Глуховцеву, передал свой разговор с Никифоровым и порекомендовал выполнить его совет.
Возвратившись в Брянск, он до утра просидел в кабинете, составляя списки обреченных на арест; перебирал папки с делами тех, за кем он всю жизнь охотился, кого убивал, заковывал, ссылал... Во имя чего? Отечество? Государь? Бог? Что ему до них! Он просто служил, чтоб заработать себе маленькое счастье. Служил, как служит Глуховцев, как тысячи других. И какие разные итоги!.. После разговора с Никифоровым на душе у него было скверно. Даже маленькое его благополучие зашаталось. Страх перестал держать людей... Но ничего другого не остается, как только тысячу раз испытанные средства - провокация, тюрьма, каторга... Ну что ж, если потребуется, он арестует половину Брянска, лишь бы удержаться!
Он открывает папку с черными знаками "Дело № 123". И оттуда, с пожелтевших листов, рвутся такие удивительные, такие наивные слова, полные счастья:
"Скоро пять месяцев, как я живу в Ивоте, но эти пять месяцев показались мне за пять дней. Столько нового я услышала, прочла и узнала за это время. Как бы хорошо ни жили Вы, но думаю, что Вам не пришлось и не придется испытать всей прелести летней ночи в лесу среди товарищей-рабочих, слышать великие, святые истины и наслаждаться яствами могучих песен, несущихся к звездному небу, как угроза всякому насилию и произволу".
А вот и доктор, упорно скрывающий, что он социал-демократ. Вот письмо, собственноручно написанное им в первые дни приезда в Бежицу:
"У нас открылась на частные средства библиотека, с направлением хорошим. Но жаль только, что руководители ее С. Р. Я тоже попал в их кружок, но не очень рад. Скоро, должно быть, выйду оттуда, и, переговоривши с некоторыми, устроим кружок С. Д., здесь есть такие, я трех знаю".
Ну, как вы, доктор, откажетесь от собственноручного письма? И его - в список!
Утром 7 мая у проходных собралось тысяч пять рабочих. Они пришли за получкой и за расчетом, но не получили ни того, ни другого. К ним вышел молодой генерал, присланный из царской ставки.
- Государь возмущен вашим поведением. Государь верит, что его народ, его рабочие, год назад удостоившиеся, высочайшего посещения, оправдают надежды обожаемого монарха. Государь повелевает возобновить работы.
Рабочие угрюмо молчали. Тогда он стал кричать, что всех перевешает, что дает последний срок начала работы 13 мая.
14 мая рабочие стали получать расчет. В деревянном заборе были прорублены дополнительные окна. Тут же производилась запись желающих вновь поступить на работу. Кто записывался, тому рабочие ставили на спине мелом метку - крестик. И тогда товарищи брали его в оборот - стыдили, убеждали, помогали деньгами. Бастующие держались стойко.
20 мая в заводских лавках прекратили отпускать продукты. В тот же день около двух тысяч рабочих забрали в солдаты.
Под вечер мимо дома Медведевых прошел с котомкой за плечами Басок. Он помахал рукой Мите, крикнул:
- Передавай ребятам привет! На фронт едем! - и прошагал дальше к станции, где стоял состав теплушек. У вагонов уже пьяно горланили мужчины и рыдали и причитали бабы.
Митя бросился к доктору. Но дверь оказалась заколоченной, в окнах темно. Соседка, хоронясь от посторонних, шепнула Мите:
- Никого тут нет. Ночью взяли. Иди от греха.
А уже совсем поздно пришел Тимоша и рассказал, что из активных забастовщиков арестовано больше ста человек, в том числе все правление больничной кассы. Остальные скрылись из города.
Наутро первые группы рабочих, доведенных до отчаяния домашним адом, появились в пустых, заброшенных цехах. А там пошли, пошли. К концу мая завод заработал почти на полную мощность. Забастовка кончилась поражением.
* * *
Трое ребят лежали головами друг к другу на маленькой лужайке среди прибрежных кустов. На гибких стеблях ивняка трепетали освещенные заходящим солнцем молоденькие листочки, точно зеленые мотыльки. Беззвучно, почти незаметно двигались темные воды Десны. Все было полно движения и покоя.
- Что же дальше-то? - вздохнул Тимоша. - Расколотили нас вдребезги!..
Саша тихо свистнул, словно подтвердил: "Еще как!" И снова замолчали, прислушиваясь к тишине предвечерья. Вдруг Митя с силой рванул пучок травы, вместе с комом земли швырнул в Десну.
- Бороться! Дальше бороться! Вот что мы должны! - страстно сказал он и, вытащив из-за пазухи тоненькую книжку в коричневой обложке, оставленную ему братом, положил на траву.
На обложке стояло, словно в ответ Тимоше, "Что делать?" А над этим уже знакомое всей России имя - Ленин.
ВЕСНА СЕМНАДЦАТОГО ГОДА
Ротмистр Жаврида разработал подробный план окончательного разгрома революционного подполья Брянска. Братья Медведевы должны быть арестованы одними из первых. Осталось только получить официальное одобрение из Орла, чтобы приступить к операции.
Но в Орле почему-то медлили с ответом.
Вечером 26 февраля, когда Жаврида собирался домой, в кабинет вошел старый приятель и сослуживец, третий год находившийся с армией где-то на западе. Он возвращался из Петрограда и по дороге на фронт заехал к своей брянской родне. До поезда оставалось лишь полтора часа, приятель был взволнован, говорил отрывочно, перескакивая, оставляя начатую фразу. Жаврида никак не мог привыкнуть к мысли, что этот изможденный человек с блуждающим взглядом, нервно облизывающий сухие губы, - тот веселый и удачливый офицер, который некогда вызывал его зависть своей легкой и стремительной карьерой.
Он рассказал о голодных беспорядках в Петрограде.
- Все началось с празднования женского дня! - говорил он быстрым шепотом. - Потом стачка. Сотни тысяч. Хаос!
- Ну, здесь мы этого не допустим! - бодрясь, воскликнул Жаврида.
- А что вы тут значите? Третьего дня на Выборгской полковника Шалфеева стащили с лошади, избили. Полиция стреляла. Ответили камнями... Какого-то пристава убили... Хабалов бездействует! А у нас на фронте... Жду пулю в спину... И заговоры, заговоры... Говорят, Гучков собирался захватить поезд государя... Что творится! Что творится! Еду на смерть!..
И ушел, забыв попрощаться.
1 марта к Медведевым завернул Яков Лукич. На дворе было слякотно. Еще с утра желтый, рассыпчатый снег стал таять и к концу дня превратился в жидкую непролазную грязь. Весь день неистово кричали вороны.
Яков Лукич остановился на пороге, прищурил глаза, подул на свои маленькие кулачки и заявил, что "отсырел".
Выпив и закусив, он покосился на приготовленную зелененькую и твердо сказал:
- Бумажку спрячьте.
- Да ну, что там... - начал было уговаривать Николай Федорович.
- Не возьму! - отрубил Яков Лукич. Подождал, пока Медведев, пожимая плечами, взял ассигнацию, проводил ее глазами, горько вздохнул, затем вполголоса сказал: - Запомни, Николай Федорович, я тебе сочувствую без корысти. Исключительно из уважения и доброты души моей. Даже рискуя от начальства. Вот это хорошо запомни, Николай Федорович. Нехорошо добро забывать. Я к тебе и нынче с добром явился. Сына Митю убереги - беспокоен он. Сегодня-завтра забирать будем. А я тебе друг.
Яков Лукич говорил много, высокопарно и с чувством. Прощаясь, сильно тряс руку Медведева, засматривал ему в глаза.
- Запомни, Николай Федорович, за добро добром платят - бог велит.
Проводив околоточного, старик долго стоял на крыльце, глядя в темноту. Он был ошеломлен тем, что Митю собираются арестовать. Мысли о прожитой жизни, о детях и о будущем путались в голове. Один за другим вырастали его сыновья. Он многого добился в жизни, стал обермастером - первым сталеваром на заводе. Он послал сыновей в гимназию, старший уже в институте. Они станут инженерами, поселятся в господских домах, будут жить по-хозяйски. Это плоды его трудовой жизни. И это справедливо, это хорошо. Так устроено на свете. Но дети почему-то недовольны. Один за другим уходят они с той дороги, на которую поставил их отец. Сперва Александр. Теперь Дмитрий. А там и Алексей - видит старик, с каким благоговением смотрит он на Митю, прислушивается к его словам, подражает... И ведь обречены же! Раньше или позже похватают их, бросят в тюрьму, сошлют, погубят. Но не может он удержать их. Какая сила тащит, вырывает их из его рук? И неужто так велика эта сила, что даже Яков Лукич испугался?.. Поведение и слова околоточного посеяли в душе старика мучительные сомнения. Неужели он неправильно жил и настоящая жизнь была там, в тайном мире, куда уходили его дети? Он вспомнил, как четырнадцати лет убежал из дому, из семьи мелкого лавочника, где с утра до вечера говорили о рублях и пересчитывали копейки, где мелко и мерзко обвешивали и обсчитывали, где презирали физический труд и завидовали разбогатевшим купцам. Тот мир он возненавидел с малых лет. Сам он честно трудился всю жизнь! Он любил жену. Растил детей. Не пил. Единственной его страстью были воскресные выходы на базар, где он с азартом играл со знакомыми в битье куриных яиц. Он умел-таки выбрать самое крепкое и переколотить им массу чужих. С какой радостью возвращался он домой с картузом, полным битых, помятых трофейных яиц! Своими руками они с женой выстроили большой дом на две половины, в котором родились и выросли его дети. И все это было неправильно?!
Когда отец вошел в комнату мальчиков, где Митя читал в одиночестве, сын торопливо захлопнул какую-то серенькую книжицу, словно случайно прикрыл ее тетрадью. Николай Федорович покачал головой, подсел к Мите на кровать.
- Скрытничаешь, сынок.
Митя смотрел на подрагивающие на коленях узловатые, набрякшие, в черных трещинах пальцы отца и молчал.
- По-своему жить хочешь.
Митя увидел, как напряглись узловатые пальцы, впились в худые, старческие коленки.
- Плевать тебе на отца и на мать, на то, что кусок хлеба себе жалели, чтоб ты учился!
Пальцы сжались в кулаки, и он закричал страшно и вместе с тем жалобно:
- Иди, иди на все четыре стороны! Живи своим умом! В тюрьме сгниешь, отродье чертово!
В соседних комнатах, где до того слышались шаги, голоса и шорохи, все притихло в страхе. Митя поднял глаза.
Задрав вверх бородку, красный от натужного крика, отец смотрел на него взглядом, полным бешенства, отчаяния и детской беспомощности.
И в первый раз, может быть, ощутил Митя, как он привязан к этому щуплому, сухонькому и уже старому человеку - к своему отцу. Всю жизнь тащил он, как вол, огромную семью, храня какую-то свою мечту о счастье детей, мечту, вырвавшуюся сейчас в этом мучительном крике.
Митя убрал тетрадь с книжки, протянул ее отцу, сказал ласково и твердо:
- Не сердитесь. Арестуют, не арестуют - все равно. Главное - другое. Вы всю жизнь заботились только о своих детях, чтоб нам жилось хорошо. А я не желаю сытно жить, пока другие голодают. И это для меня превыше всего, дороже всего, жизни моей дороже.
- Доучились... - неуверенно сказал отец и вышел, избегая Митиного взгляда. И долго еще ходил за стенкой, шлепая босыми ногами, покашливая и кряхтя.
На другой день в Бежице с утра происходило нечто необычайное. На улицы высыпало множество народу. Большие группы собирались то здесь, то там. Передавали самые фантастические слухи о волнениях в обеих столицах, о баррикадах, о тысячах убитых. Стоило кому-нибудь громко сказать: "А говорят, в Москве..." - как вокруг мгновенно вырастала толпа. Рано утром еще кое-где появлялись городовые, полицейская стража, раздавались знакомые окрики: "Р-разойдись!" Но к полудню в городе не было видно уже ни одной полицейской шинели.