В гимназию в тот день Митя не пошел. С Тимошей и еще несколькими товарищами они целый день бродили по улицам, побывали в Брянске, жадно слушали разговоры о каком-то новом правительстве, о том, что царь во главе армии идет на Петроград, что царь казнил всех министров, что война кончилась...
Все было удивительно и неправдоподобно.
В Брянске на Московской улице Митя заметил Никифорова. Сгорбившись, подняв воротник пальто, надвинув на глаза шапку, тот почти бежал, прижимаясь к домам. Митя, пренебрегая конспирацией, бросился за ним.
- Здравствуйте!
Никифоров, услышав за спиной приветствие, резко остановился, не оборачиваясь, бросил:
- Некогда! За мной следят! - и побежал дальше.
Митя видел, что поблизости никого не было. Однако бежал Никифоров, виляя и пригибаясь, словно за ним действительно гнались.
Домой Митя вернулся под вечер. Мать увязывала ему сверток и тихо плакала. Отец встретил сумрачно.
- Носишься черт-те где! Бери белье, отправляйся на Радицу к дяде. Живо! Если придут за тобой, скажем, что уехал в Москву лечиться. Ну, поворачивайся. Посидишь там с неделю, носа не показывай на улицу.
То, что отец сам помогал ему скрыться, говорило о многом. Но Митя про себя уже решил: бежать он не будет. Арест? Тем лучше. Он станет настоящим революционером. А на суде скажет громовую речь в защиту революции.
- Прятаться не буду! - объявил он категорически.
Отец в сердцах швырнул сверток с бельем на кровать. Мать еще пуще залилась слезами. Алексей с восхищением, затаив дыхание, не спускал с него глаз. А Митя до поздней ночи просидел на кровати, опустив голову, думая о том, как, чем он сможет послужить революции.
Полиция не явилась.
Проснулся Митя от звука знакомого, родного голоса. Александр сидел в столовой с большим красным бантом на кармане кителя. Вокруг него теснилась вся семья.
- Отрекся царь! Вчера отрекся! Революция! - радостно говорил Александр. - По всей России революция! - Увидев Митю, закричал: - А-а, проснулся, подпольщик! Ну-ка, пойдем в люди.
И они вышли на гудящие, шумные улицы. На прохожих пестрели красные банты, незнакомые люди обнимались и целовались, мелькали бледные, испуганные лица обывателей, а инвалиды в солдатских шинелях, размахивая пустыми рукавами или потрясая костылями, кричали: "Кончай войну!"
Митя остановился, растерянный, счастливый, оглядывая разбуженный городок.
- Шура, а делать-то теперь что?
Александр был собран, серые глаза его блестели.
- Ну, браток, только теперь все начинается. Пойдем в Брянск разоружать жандармерию. Собирай свою армию. Живо!
Митя собрал друзей, знакомых, всех, кого успел отыскать.
Было часов десять утра 3 марта 1917 года, когда отряд под командованием Александра Медведева двинулся от Каменного училища к Брянску. На весь отряд было семь винтовок и несколько пистолетов.
В городе то тут, то там сухо щелкали выстрелы. Ветер ворошил под ногами клочки исписанной гербовой бумаги, пепел, перемешивал с мартовской грязью. Из окон двухэтажного каменного дома вырывалось ярко-оранжевое пламя - горело уездное отделение охранки.
Когда отряд остановился перед горящим зданием, на пороге, в дыму, показался человек с кипами папок в обеих руках. Будто гримаса боли прыгала по его лицу, дергая то щеку, то бровь, то губу. В клубах дыма, скачущих тенях и отблесках казалось, что человек то приседает, то подпрыгивает. И крик его, испуганный и хриплый, поразил Митю каким-то животным ужасом:
- Сожгли-и!.. Спалили-и!..
Но когда человек подошел к ним, Митя увидел, что он смеется, прямо-таки трясется от хохота, и узнал Никифорова.
- Какие-то дураки подожгли. Вот все, что спас. Пригодится... Остальное, кажется, все сгорело. А жандармы засели в доме ротмистра. Тут рядом... Пошли туда, товарищи!
Оставив нескольких человек у горящего здания, быстрым шагом пошли дальше.
Митю била дрожь первого боевого волнения. Он выглядывал из-за тротуарной тумбы, впиваясь глазами в черные проемы окон, где засел враг. Оттуда короткими очередями ударял пулемет. Вдруг лежавший рядом с ним Никифоров встал во весь рост и твердо пошел к дому.
- Отчаянный, черт! - сказал кто-то с восхищением.
Тотчас прекратилась стрельба и с чердака на палке свесилась белая рваная тряпка.
Митя не утерпел, бросился за ним. Никифоров уверенно поднимался по лестнице, держась прямо, с бесстрастным лицом. И тут наконец увидел Митя вблизи врага, того, кто вселял страх в души обывателей Бежицы, кто все знал и все мог, кто еще вчера мог сделать с Митей что угодно.
С чердака по лестнице, держась за перила, медленно, расслабленно спускался рыхлый человек с белым, как маска, бабьим лицом. Нижняя челюсть у него отвисла и тряслась. Редкие волосы прилипли ко лбу. Жаврида был без кителя, в разорванной рубашке, брюки и сапоги в известке.
- Никифоров, - спросил он с смертельной тоской, - кончено?..
И Никифоров спокойно вынул пистолет, не спеша, аккуратно прижал дуло к переносице между остекленевшими глазами и выстрелил. Тело ротмистра медленно осело и медленно поползло вниз по лестнице.
Потом внизу обыскивали карманы убитого, ругали Никифорова, зачем он поспешил с расстрелом. Никифоров ответил:
- Сопротивлялся, сволочь! Собаке собачья смерть!
Все это Митя видел и слышал, как во сне, и вспомнил гораздо позже. Первое убийство, которое он видел, хладнокровное и уже ненужное, потрясло его.
Он вышел на улицу, несколько секунд, ни о чем не думая, стоял под свежим ветром, глядя в синее небо, которое во все стороны чертили птицы.
К нему подбежал Тимоша, волоча за ремни две винтовки.
- Оружие, Митя! Бери!
Митя ощутил в руке холодную тяжелую сталь.
Снизу, с Московской улицы, внезапно вырвалось многоголосое и могучее:
- Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе!..
Показались первые ряды людей в картузах. Красный атлас полоскался над ними. Это подошли рабочие Арсенала. И какой же радостный шум стоял, когда они обнимались, целовались, кричали что-то бежицким.
И еще об этом дне Митя помнит, что он со своей винтовкой оказался на посту у двери, на которой висел кусок картона с надписью красным карандашом: "Бежицкий комитет РСДРП".
ПЕРВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Все лето после окончания гимназии Митя проработал на заводе вместе с отцом. Появились новые друзья. Старые разъехались. Саша Виноградов был мобилизован в отряд по борьбе с контрреволюцией и саботажем, а затем уехал на фронт. Митя подумывал поступить в Лесную академию, готовился. Частенько заходил он к брату в комитет, который сперва помещался в здании народного училища, а потом в особняке Глуховцева. Там же в маленькой комнате находился комитет левых эсеров и в соседней - комитет анархистов.
Руководил комитетом анархистов художник Гарусов. Хоть и было ему чуть больше тридцати, грива пепельных волос и курчавая борода делали его похожим на старика. Даже глаза, усталые, воспаленные, казались старческими. Слушая собеседника, он иронически улыбался, опуская веки, словно все доводы и возражения уже давно известны и все это детская болтовня. И от этого сам казался бородатым ребенком.
Он-то впервые и рассказал Мите, что Петр жив и в Москве. Митя забросал его вопросами, но никаких подробностей о Петре Гарусов не знал.
К концу апреля в Брянск и в Бежицу возвратились многие революционеры - кто из тюрьмы, кто из ссылки, кто из других городов. В доме, где обосновались три комитета, становилось люднее, шумнее. Целые дни там шли ожесточенные споры.
Спорили между собой и сами социал-демократы. Особенно ярым спорщиком был член комитета Чернавский, служащий заводской конторы. Сухопарый и длинноногий, он, как циркуль, вечно кружил по комнате, описывая несгибающимися ногами окружности, и говорил, говорил, говорил...
Митя запомнил собрание в Каменном училище, где возвратившийся из ссылки Игнат Фокин рассказывал о приезде в Петроград Ленина, о ленинской программе. Фокин был далеко, за столом президиума на сцене, но Митя тотчас узнал его. Он еще больше похудел, ссутулился и часто кашлял.
Митя понял одно: революция продолжается. Мало того, что Глуховцев нацепил красный бант, а полиция упразднена. Все отдать в руки народа. Вся власть Советам!
После выступления Игната из-за стола вылез Чернавский и, напрягая длинную жилистую шею, обмотанную шарфом, простуженным голосом закричал:
- Предательство! Провокация! Россия не готова продолжать революцию! Закрепить добытые свободы! Иначе потеряем все! - и потрясал пачкой газет, в которых Ленин объявлялся немецким шпионом. И тут Фокин, сдержанный, мягкий Фокин, вскочил и, побелев, крикнул в лицо Чернавскому:
- Буржуазную брехню повторяешь, слякоть меньшевистская!
В зале мгновенно взорвалась буря криков, свиста, топота. Митя увидел, как вперед выбежал молоденький солдат, срывая с плеча винтовку, как со сцены стремительно спрыгнул Александр и схватил солдата за руку. Грохнул выстрел, с потолка посыпалась штукатурка. А Чернавский продолжал что-то выкрикивать, беззвучно разевая рот. Потом он швырнул газеты в зал и, высоко подняв голову, ушел со сцены. В зале тотчас встали и вышли несколько человек. Когда установилась тишина, Фокин тихо, но твердо сказал:
- Предлагаю голосовать за ленинскую линию партии.
Через несколько дней Митя узнал, что комитет РСДРП разделился. Теперь на вывеске на доме Глуховцева было дописано фиолетовыми чернилами - "большевиков".
А каких только партий не было тогда в Бежице! Большевики. Меньшевики. Бундовцы. Эсеры правые. Эсеры левые. Максималисты. Анархисты. Даже какая-то группа "сверхбольшевиков".
Все бродило.
В августе Брянский Совет стал большевистским. 20 октября семнадцатого года он организовал Военно-революционный комитет во главе с председателем Совета Фокиным. Фактически вся власть была сосредоточена в руках Военно-революционного комитета.
Во главе ревкома брянского гарнизона также стоял большевик. Большевики руководили всей жизнью уезда. Население поддерживало их. Председатель меньшевистской городской думы адвокат Довбин метал громы и молнии и вопил о "большевистском перевороте в Брянске". Он угрожал репрессиями. Но дума не пользовалась уже никаким влиянием. Даже в этой растерянной и замученной бесконечными словопрениями думе Фокин умудрялся проводить большевистские резолюции.
И несмотря на все это, когда весть о петроградских событиях 25 октября докатилась до Брянска, Довбин заявил, что "изолированная от народа кучка авантюристов-большевиков совершила дворцовый переворот, который будет ликвидирован в течение двух дней". Это заявление было одобрительно встречено всеми буржуазными и мелкобуржуазными группами. Довбин телеграфировал в ставку, требуя военной помощи против большевиков. Это уже была не просто политическая слепота.
К концу семнадцатого года большинство старых коммунистов Бежицы перебрались на жительство в Брянск. Там они работали в различных советских учреждениях. Переехал и Александр Медведев. Митя почти ежедневно ходил с братом на митинги, организовывал вечера молодежи, выполнял бесчисленное количество различных поручений. Когда брат предложил ему работу в Брянском Совете, Митя с радостью согласился. Работать в Совете - ведь это значит помогать Игнату Фокину! Легендарный Фокин, умный и обаятельный, которого любит вся Брянщина, уважают и враги, замечательный коммунист, которого лично знает, кому доверяет Ленин, - этот самый Фокин будет ежедневно рядом с ним, Митей, разговаривать с ним, давать ему поручения. Митя был счастлив.
Январь шел слякотный, с холодными, пронизывающими ветрами. Фокин вернулся в Брянск из поездки по уезду поздним вечером, усталый, голодный и озябший.
Ночной сторож в совдепе, бравый старик с седыми моржовыми усами, бодро встал из огромного продавленного кресла, вытянулся во фрунт и отчеканил:
- Господин председатель, в помещении никого никак нет! Секлетарь побег до вас домой, понес деловые бумажки!
Фокин присел на мягкий подлокотник кресла, привалился к высокой спинке с наполовину отколотым деревянным орлом.
Здесь было тепло: исходила жаром докрасна раскаленная буржуйка. Уютно мигала керосиновая коптилка. Не хотелось уходить.
- Что ты меня господином величаешь, Ерофеич? - в полудреме проговорил Фокин. - Господ, брат, больше нет и не будет.
- Никак нет, - улыбаясь одними глазами, отвечал сторож, - у кого я служу, тот для меня и господин.
- Чудак ты, Ерофеич, - тихо сказал Фокин. - А голодно, брат, в России. Вся Мальцевщина голодает. Детишки худенькие, как цыплята, - кожа да кости. Повсюду одну мороженую, гнилую капусту едят...
Перед его глазами стояли картины ужасающей нищеты, голода, все, что перевидел он сегодня с рассвета до позднего вечера. До мельчайших подробностей вспоминались худые обросшие лица с ввалившимися глазами, окружавшие его сегодня на митингах, где он говорил не о хлебе - его не было, а о работе, и еще о работе, которой люди эти сыты по горло...
- А ведь в этом самом доме-то ранее знатно кушали! - весело и громко сказал Ерофеич. - Господа офицеры и выпить любили и закусить умели. Помню, было это еще в пятом году, летом, кажись что в августе месяце, - я только с японской воротился, контуженный был, ну, меня сюда поставили, стеречь, значит, - уходил полк из города. Провожали кудысь-то на юг, что ли, сказывали, против беспорядков - мужики, видать, бунтовали. И устроили им здеся от градского начальства провожание. Мать честная! Красота какая была!.. Как позднюю литургию в соборе отслужили, пошел крестный ход на площадь. И хоругви, и иконы, и кресты. На солнце все золотом горит! А тут уж обое полки стоят. Фрунт держут! Музыка! Молебствие совершили. Икону, хлеб-соль поднесли солдатикам. Заиграли марш "Прощание славянки". И пошли они через Черный мост в казармы - гулять. Особенно их в тот день кормили! Ну, а господа офицеры - завтракать в общественное собрание. А вечером уже сюда, в офицерское. Господи, чего только не подавали-то! А в полночь, как совсем приготовились, один из их благороднее, подполковник был, знак подали: "Господа, кричат, попомним моего командира и учителя Великого князя Николая Николаевича младшего! По-гвардейски, господа! Волками!" Служил он до того в Царском Селе, да за какие-то случаи в полк перевели его. И вот тут, на этом самом месте, - тут тогда трюмо-зеркало стояла и диваны по стенкам - скинули их благородия всю как есть обмундированию и голые на четырех ногах на крыльцо и на улицу повылазили. Луна светит. Тишина. А они на задние лапы сели, на луну воют. Ну, буфетчик Семен по лестнице бежит, ведро волокет, лоханью тарахтит. "Чего стоишь, идиот! - это мне, значит, - помогай!" А я этих законов еще не знал, стоял просто, мечтал. Ну, поставили лохань на крыльцо, ведро водки вылили туда. Их благородия на всех на четырех к лохани кинулись, прямо мордами окунаются, лакают, визжат, одно благородие другое благородие кусают. И вправду, ровно волки. Хорошо было! - неожиданно радостно заключил Ерофеич.
- Тебе-то остатки перепадали от этих закусок? - поинтересовался Фокин.
- Зачем! - весело удивился старик. - Я сторож. Мне не за что. Я и чернушкой сыт.
Разговор с Ерофеичем взволновал Фокина. Он быстро шел в гору по Комаревской улице и, тяжело дыша, остановился только у двери дома, куда на днях переехал с Новой Слободы. Жена встретила его в прихожей.
- Опять бегом! Еле дышишь. Забываешь, что нельзя тебе - не двадцать лет.
- Ну, ну, подумаешь, подумаешь! - бормотал Фокин, стягивая с себя шинель. - Ах, Груня, разговорился я со стариком Ерофеичем в Совете...
И Фокин стал рассказывать о стороже сперва жене, потом, войдя в комнату, Мите, так как жена, не дослушав, побежала на кухню.
Митя раскладывал на столе срочные телефонограммы, письма, записки карандашом на обрывках серой, розовой, синей оберточной бумаги. Фокин подсел к столу, стал просматривать, то берясь за карандаш и делая пометки, то хватаясь за ложку, чтоб похлебать суп, принесенный Аграфеной Федоровной. При этом он продолжал рассказ о Ерофеиче.
- Вы только подумайте, - восклицал Фокин, - живет в Брянске с пятого года, все величайшие события прошли перед ним, в самой гуще их был - и ничто его не коснулось! Рядом с ним люди дрались, умирали за справедливость, за счастье вот таких же ерофеичей. Сам он всю жизнь черной коркой хлеба жил, по-собачьи, обслуживая обожравшихся паразитов, - и не обижался, не роптал. Даже весел, бодр. Рабья душа! Черт возьми, скоро ли такой Ерофеич обретет чувство человеческого достоинства?!
Митю всегда поражало, как остро реагировал Фокин буквально на каждое явление, с которым сталкивался, как страстно размышлял над ним. И всякий раз это были мысли о грядущем, о том, что будет завтра, через год, через десять лет. А сколько раз видел Митя старика сторожа, слушал его рассказы об офицерских кутежах - ни одной мысли не возникало у него тогда.
Вдруг Фокин замолчал, с интересом рассматривая в ложке кусок мяса.
- Мясо-то молодое! Груня, Грушенька!
- Что тебе, Игнат? - с преувеличенной незаинтересованностью отозвалась жена.
- Откуда в столовке телятина оказалась?
- Не знаю, не знаю... К тебе Григорий заходил...
Фокин пристально посмотрел на жену, потом обернулся к Мите.
- Что сегодня в столовке на обед было?
- Сегодня, Игнат Иванович... Я забыл... - заюлил Митя, сообразив, в чем дело, и вдруг нашелся: - Вспомнил, Игнат Иванович! Сегодня я не ходил обедать. Так что не знаю.
Аграфена Федоровна благодарно поглядела на Митю и стала оживленно продолжать:
- Заходил Григорий Панков, принес рубашку и записи. Ты забыл у него, когда переезжал...
Фокин осторожно положил на стол ложку, отодвинул тарелку и тихо сказал:
- Ты опять купила мясо у спекулянта. Спасибо. Есть я не буду.
Аграфена Федоровна вспыхнула.
- В конце концов, это не твое дело: хозяйством занимаюсь я!
- Груня, - глаза у Фокина сделались печальными, - спекулянты схватили нас за горло. Рабочие голодают. Мы бьемся изо всех сил, чтобы уничтожить спекуляцию. И ты, моя жена, мой товарищ, помогаешь спекулянту.
Аграфена Федоровна даже руками всплеснула.
- Нет, вы только подумайте, Митя! Два фунта телятины уничтожат Советскую власть!
- Какая разница - два фунта или две тонны! Кто с этой минуты станет верить мне, большевику, если я публично выступаю против спекуляции, а с черного хода, твоими руками эту самую спекуляцию поощряю? Прав будет всякий, кто завтра утром назовет меня в глаза лицемером. Мне нечего возразить.
Фокин встал, собрал бумаги, передал Мите.
- С утра приходи пораньше, часам к восьми. Скажи брату, чтоб сообщил Панкову, Анцышкину, Шоханову. Это надо окончательно решить! Чека должна заняться спекулянтами по-настоящему!
Он кивнул и, ссутулившись, пошел из комнаты.
- Теперь ляжет спать голодный, - вздохнула Аграфена Федоровна. - Одно мучение с ним! Сказал речь о текущем моменте. А кормить-то мне его надо! Ведь он спит по три - четыре часа в сутки. Кашляет, сердце сдает: тюрьма-то подкосила. А в столовке одна чечевица. Да нет, уговорить его невозможно!.. - И, прочитав восхищение в сияющих Митиных глазах, она улыбнулась: - Да, да, может, если бы он другой был, я б и не пошла за ним!