Капитан перехватил фляжку, открутил пробку, вспомнил, что видел у ординарца и другие фляжки - похоже, у него имелся целый набор этого добра, на все случаи жизни, оглянулся на Мустафу и одобрительно кивнул:
- За нашу великую победу!
Отпил прямо из горлышка, не наливая содержимое в колпачок - расплещется ведь, жалко, - вкусно почмокал губами: отменная штука! И взор проясняет, и сердце заставляет биться ровнее, и дыхание делает легким, покосился вопросительно на ординарца. Тот пояснил:
- Коньяк, товарищ капитан. Выдержанный.
- Ну, Мустафа! Явно в погреб какого-нибудь немецкого графа забрался.
- Никак нет. Это подарок нашего бургомистра - целых три бутылки передал вам.
- Да ну! - Горшков вновь приложился к фляжке, чмокнул губами по-мальчишески: напиток ему нравился - мягкий, горло не дерет, градусов сорок в нем есть, но они не ощущаются, пахнет коньяк солнцем… Передал фляжку Петронису. - Пранас, оскоромься!
Тот принял фляжку аккуратно, чтобы ни капли не расплескать, сделал несколько крупных звучных глотков, произнес многозначительно:
- М-да-а!
- Мустафа, божественный напиток этот храни пуще глаза, - приказал капитан, - отпускать будешь только по моему распоряжению.
Ординарец знакомо покашлял, потом повел плечами и приподнял их, будто крылья:
- Ветер просаживает насквозь, скоро в теле дырки появятся.
Горшков засмеялся - он все понял.
- Отпей, Мустафа, и никаких дырок не будет.
Город остался позади, один за другим потянулись сельские пейзажи, очень схожие, словно бы сработанные по одному трафарету - пейзажи вгоняли в дрему. Когда нет разнообразия, обязательно наваливается дрема, глаза слипаются, но спать нельзя: дорога есть дорога - и в засаду можно угодить, и на мину напороться.
Дрема - прочь! Хорошо, что под рокот мотора, под дерганое движение уползающей назад дороги легко думается, в голову приходят не только дельные мысли, но и воспоминания. О доме, о тех, кто остался там. Интересно знать, чем живет ныне родная Сибирь, есть ли хлеб на столах у близких людей?
Капитан помрачнел: когда нет хлеба, то жизнь, даже самая яркая, с природными красотами, будет казаться тусклой и недоброй, и плохо, очень плохо, если мать его в Кемерове сидит сейчас без хлеба. Он вспомнил своего отца - тот тоже находится в армии, тоже воюет, по количеству звезд на погонах перегнал сына - уже майор, а вот дед Константин Андреевич не воюет, хотя также имеет офицерское звание и знает, как в Первой конной армии кончиком вострой шашки отделяли голову от туловища.
А вообще-то дед был типичным чеховским интеллигентом, и даже на Антона Павловича был похож, речь у него была мягкая, ровная, матерных слов он не употреблял, даже стыдился их, ровно бы и мужиком не был… Народ, когда дед приехал работать в Сибирь, а точнее - на Дальний Восток, в Забайкалье, поначалу даже подтрунивал над ним, а потом прекратил: поняли люди, что надо быть таким, как Константин Андреевич Балашов, и сами начали стыдиться мата, вот ведь как. У деда все, что он ни делал, получалось, а отучить людей от мата вообще оказалось штукой несложной.
Когда у него спрашивали, как ему удалось справиться с такой непосильной задачей, которая будет потруднее, чем выполнение плана по электрификации страны, он делал невинные глаза:
- Да не я это вовсе. Люди сами перестали материться. - Дед вздергивал вверх указательный палец. - Сами!
Константину Андреевичу не верили - и правильно делали, - а он только улыбался да протирал бархатной тряпочкой свои старые очки.
По профессии дед был бухгалтером. Настоящим, опытным, съевшим на "гроссбухах" половину своих зубов, и, прибыв с бабушкой и двумя внуками, оставшимися на его попечении после покойной дочери, очень скоро понял, что бухгалтерия, которую ему подсовывают на новом месте, в управлении лагерей, - липовая, двойная, что этого будут требовать и от него же, и если он не согласится, то его обязательно арестуют по 58-й статье и очень быстро подведут под пулю.
А у него на руках двое детишек - они же внуки. И уволиться с работы нельзя - не дадут, поскольку он уже прознал, чем занимаются местные энкавэдэшные правители, и стоит ему только заикнуться об увольнении, как итог будет тот же - пуля в затылок.
Заключенным в здешних лагерях - подопечных деду, - специально выдирали изо рта здоровые зубы, чтобы меньше ели, морили голодом, ломали пальцы. Бабка Анастасия Лукьяновна всякий раз, проходя мимо лагерной ограды, бросала за колючую проволоку хлеб - все достанется кому-нибудь из зэков.
Какой же выход придумать? Можно ли выбраться из этой вонючей ямы? Дед думал, думал и придумал… Велел Анастасии Лукьяновне собирать и припрятывать продукты.
- Собирай муку, крупу, сахар, - сказал он, - чем больше - тем лучше. Предстоят тяжелые времена. Понятно, мать?
Та тяжело вздохнула:
- Да куда уж понятнее.
- Давай, дружочек ты мой, - сказал дед, - иначе мы останемся тут навсегда. Никто нас отсюда не вытянет, если мы сами себя не вытянем.
Вновь последовал тяжелый сырой вздох - Анастасия Лукьяновна хорошо понимала, что именно выпадало на ее долю.
- Все собирай, все, - повторил дед, - чем больше будет продуктов - тем лучше. Собирай и прячь.
Этим непростым делом бабка Анастасия и занялась - покупала крупу, картошку про запас, приобрела три литра подсолнечного масла и с рук - три литра масла кедрового, умудрилась скопить несколько килограммов сахара - самое милое угощение для внуков, дед же, Константин Андреевич, втихую снял копии с некоторых бухгалтерских документов, зашил их в клеенку, чтобы не промокли, засунул в вещевой мешок.
Ушел он из дому в пятницу - в сумерках нырнул в тайгу - никто его не засек - и был таков. Перед заходом расцеловал жену, наказал ей:
- Будут спрашивать, где я и что со мной, - отвечай: ушел в тайгу и не вернулся. Как бы ни приставали к тебе, как бы ни угрожали, ответ твой должен быть один - только этот… Понятно?
- Куда уж понятнее, - привычно, со вздохом, отозвалась бабушка.
- И жди меня, - велел ей дед.
Цель у него была простая - пробиться сквозь тайгу к железной дороге, там прицепиться к какому-нибудь товарному загону и добраться до Байкала - ни много ни мало. Если он сойдет на какой-нибудь станции раньше, его вычислят и изловят, это абсолютно точно, а на Байкале или еще лучше - за Байкалом его вряд ли сумеют остановить.
Иззябший, голодный, покрытый ссадинами, заросший волосьем дед Константин Андреевич сумел добраться до Иркутска, там остановился в маленькой гостиничке под названием Дом колхозника, помылся, побрился, съел несколько тарелок превосходных сибирских пельменей, выпил восемь стаканов чая и почувствовал себя готовым к дальнейшей дороге. Деньги у него с собою были - прихватил кое-что из заработанного, - поэтому он поехал в иркутский ЦУМ, купил себе новый костюм, свитер, пару рубашек и пару галстуков, затем, приодевшись и отдышавшись, приобрел билет до столицы нашей Родины и забрался в купейный вагон скорого поезда Владивосток - Москва.
А бабушке Анастасии Лукьяновне пришлось отбиваться от местного лагерного начальства. Мужички же там трудились непростые…
Горшков и не заметил, как задремал, не удержался - все-таки дорога здорово укачивает, глаза слипаются сами по себе, помимо всяких команд. Вон и Петронис носом заклевал.
Очнулся он оттого, что где-то неподалеку сухо прозвучала автоматная очередь, будто большая швейная машинка простегала длинным швом землю, колеса у "виллиса" даже, кажется, дернулись, подпрыгнули и вернулись в прежнее положение, отбитые амортизаторами.
Не открывая глаз, Горшков схватился за автомат, стоявший у него меж сапог.
Они проезжали мимо нарядного, совершенно не тронутого войной леска, светившегося слабой весенней листвой - на темных прозрачных ветках зажглись нежные белесовато-зеленые огоньки, трогательно непорочные; кажется, достаточно было одного дождя, чтобы все огоньки эти погасли, но они не гасли; под деревьями, на отдельных куртинах уже проклюнулась трава, такая же нежная, беззащитная, как и крохотные листки на ветках, земля между куртинами была аспидно-черной, какой-то зловещей.
На этой черной земле и появились несколько человек в замызганной полевой форме - эсэсовцы. Эти люди шли к Эльбе и рассчитывали пробраться к ней, а тут - несколько машин, оторвавшихся от танкового сопровождения - умудрились-таки. Ну как не угостить их автоматным свинцом?
Угостили. Промазали - до машин было далеко.
Очнувшийся Горшков первым открыл по эсэсовцам огонь, стиснув зубы, дал длинную очередь, крикнул водителю:
- А ну, гони прямо на этих гадов! Быстрее!
Водитель резко вывернул руль, "виллис" перескочил через плоский утоптаный вал, совершил прыжок и понесся по полю к леску.
- Быстрее! - яростно, оглушая самого себя, вновь прокричал Горшков. Приподнялся на сиденье и, уложив ствол автомата на окантованную металлом ребровину ветрового стекла, опять дал по кучке немцев длинную очередь.
Следом за "виллисом" через придорожный вал перепрыгнул "додж" с разведчика и, заревел мотором, наматывая на колеса грязь, ошметь прошлогодней травы, какие-то тряпки, вильнул в сторону, отходя от машины Горшкова на несколько метров - для перескочившего поспешно на переднее сидение сержанта Коняхина требовался обзор для стрельбы, он также дал по немцам очередь.
Невдалеке послышался грохот танковых моторов. Жаль, Пищенко подзастрял где-то, не то пары снарядов хватило бы, чтобы от эсэсовцев оставить кучку смятого мокрого тряпья, а от их автоматов - горку гнутого железа. Но у Пищенко, как понял капитан, забарахлил мотор одного из танков. Связь с ним только по рации, а рация находится на "додже". Походные рации, с которыми Горшков и его люди ходят в разведку, броню не пробивают - не проходят волны; рация, которая может работать с танками, - объемная, тяжелая, ее только на машине можно возить.
Понятно одно - от танков отрываться нельзя. Горшков закусил губы (в этом виноват он, капитан Горшков, и только он, больше никто), пригнулся к водителю:
- Возьми немного левее! Левее! Берем этих гадов в обхват. - Горшков дал очередь, она оказалась короткой - кончились патроны, он выматерился - какой бой может обходиться без мата, - отщелкал от ППШ диск, швырнул себе под ноги, из-под сиденья выхватил новый диск, дал очередь. - Берем в обхват! Нельзя дать им уйти!
Водитель "виллиса" понял, что надо делать, взял левее, "додж" пошел правее. Эсэсовцы развернулись и побежали в лес. Горшков сбил с ног двух человек, стрелял он много метче немцев, Коняхин свалил одного, остальных достать не удалось - "виллис" уткнулся капотом в поваленное дерево, перед носом "доджа" возникла кленовая гряда - не пройти.
- Тьфу! - Капитан выматерился, оглянулся на дорогу - там, проворно лязгая гусеницами, подкатили "тридцатьчетверки", уткнулись в хвост автомобилей с прицепленными к ним пушками. Остановились.
Капитан выпрыгнул из "виллиса". Один из эсэсовцев был жив, шевелился вяло, напряженно хлопал ртом и что-то пытался сказать, второй - мертв, очередь раскрошила ему череп, голова, лишенная прочного костяка, поплыла, будто гнилая тыква, в разные стороны.
Резким ударом ноги Горшков отбил из-под руки раненого гитлеровца "шмайссер", загнал его под жидкий можжевеловый куст, растущий в сторонке - так будет надежнее, нагнулся. Спросил у раненого:
- Из какой части? Фамилия? Звание?
Раненый что-то забормотал невнятно, и капитан, продолжая висеть над ним, выкрикнул:
- Пранас, переведи!
Оказалось, к Эльбе прорывались остатки отдельного эсэсовского полка во главе со штурмбаннфюрером Клаудом. Эсэсовцы были наголову разбиты нашими танкистами в Судетах и теперь лесами пробирались к Эльбе. В бои не вступали - вступили только сегодня… Случайно.
- Благодаря вот ему, - раненый покосился на убитого эсэсовца, - он сошел с ума.
Никакой ценности раненый эсэсовец не представлял - что бы он ни сказал сейчас, все это уже не имеет никакого значения, жизнь вот-вот должна перестроиться, покатить по другим рельсам, невоенным, а все, что связано с богом Марсом, отойдет в сторону, умрет. Как и этот эсэсовец. Горшков глянул на часы - время поджимало, надо было двигаться дальше.
- А с этим что делать? - Мустафа наставил на эсесовца автомат.
- Не надо, Мустафа. - Капитан рукой отвел ствол автомата в сторону.
- Я бы пристрелил его, товарищ капитан. - Ординарец был упрям, лицо его сделалось жестким.
- Все, Мустафа. Война на исходе. Что с ним делать, пусть решают сами немцы. - Горшков повысил голос: ординарца надо было не только окоротить, но и привести в чувство. - Дай ему бинт, перевяжется он сам, - и пусть остается здесь. Если повезет - его найдут, и он выживет, не повезет - сгниет тут. Третьего не дано.
Мустафа нехотя кинул раненому небольшую упаковку бинта.
О чем же он думал, что вспоминал? Забыл уже капитан, вот ведь досада какая. Память сделалась дырявой, все отшибла война. Неровная, в рытвинах дорога тянулась бесконечно долго, уныло, уползала под колеса "виллиса" слишком медленно, и хоть и было у Горшкова желание все это изменить, ничего изменить не мог.
Черт бы побрал этих эсэсовцев!
А думал он о деде. Так вот… К бабушке Анастасии Лукьяновне приехал сам начальник НКВД тамошнего - тучный, с заплывшими глазами и маленьким тонкогубым ртом, приехал не один - в сопровождении двух высокопоставленных вертухаев с угодливыми лицами, устроил допрос.
- Куда подевался твой муж? - спрашивал он таким голосом, что у бабки по коже бежали мурашки. - Что сказал перед уходом?
- Ничего не сказал. Ушел в тайгу, велел, чтобы ждала его с ленками и готовила большую сковороду для жарева, а сам не вернулся…
Ленок - сибирская рыба, благородная и очень вкусная - во рту тает.
- Не вернулся, говоришь? - вопрошал неугомонный начальник: что-то он чувствовал своей толстой шкурой, что-то ощущал, хотел понять, но понять, прокрутить ситуацию через себя ему не было дано. - Может, нам поиски организовать, а?
- Организуйте, - спокойно ответила бабка Анастасия Лукьяновна. - Буду очень благодарна, если поможете моему Константину Андреичу.
Начальник НКВД поскреб ногтями гладко выбритую щеку, пообещал сделать все, что только возможно, но по глазам его бабка Анастасия видела - не верит он ей. В глазах его, масляных, хитрых, зажигались и гасли крохотные огоньки, начальник НКВД крутил шеей, будто в кадык ему больно впились крючки воротника, и что-то соображал про себя.
В петлицах его ярко поблескивали рубиновыми огнями четыре шпалы.
Ничего хорошего он, конечно, не сделал и поисков пропавшего финансиста не организовал. Но и к Анастасии Лукьяновне больше не являлся. Одно "добро", на которое хватило его власти, все же сделал: запретил семье Балашовых отпускать хлеб, крупы, муку, сахар - поставил такой плотный заслон, что хоть зубы на полку клади.
Но бабка Анастасия особо и не горевала - запасалась же продуктами недаром, теперь она совершала походы в собственный "магазин", доставала из подвала разный провиант, кормила им детей, кормилась сама. И ждала вестей от деда Кости.
Дед все же добрался до Москвы, потратил на это месяц - ровно месяц, тютелька в тютельку, день в день, побрился в парикмахерской в Столешниковом переулке, там же постригся и пошел на прием к наркому финансов, с которым был хорошо знаком.
Нарком внимательно выслушал его, просмотрел бумаги, привезенные дедом, и, удрученно покачав головой, произнес:
- Об это я должен доложить Сталину.
- Как, самому? - ужаснулся дед.
- Да, самому. Никто другой тебе не поможет.
Сталин внимательно выслушал наркома, поскреб черенком трубки усы и отправил на Дальний Восток доверенного человека - никого не стал вмешивать в это дело, отправил сам, тайком.
Тот уехал и через некоторое время сообщил: все факты, доложенные наркомом финансов, подтверждаются, законников из здешнего НКВД надо брать за шиворот и надергивать на солнышко для "просушки и утруски".
"Просушка и утруска" была проведена основательно: начальника местного НКВД и его подручных расстреляли, сошек помельче кинули на нары, благо там появились свободные места, десятка полтора человек, оказавшихся невиновными, выпустили из лагерей и даже заплатили им деньги за неудобства, причиненные расстрелянными энкавэдэшниками.
А дед Константин Андреевич не оставался на Дальнем Востоке больше ни минуты: схватил внуков, одел бабку потеплее, чтобы не простудилась в дороге, и на машине отправился на железнодорожную станцию. Знал дед, что работу по специальности он легко найдет себе в "Расее", как в сибирских далеких краях называли центральную часть страны. Не без оснований, между прочим, называли.
Бабка ехала на поезде, дивилась неземным красотам, проплывающим за окном, и плакала: жаль было полутора лет жизни, которые пропали, будто их под хвост коту засунули, - возвращаться ведь приходится к исходной точке, которую они уже прошли, к истокам… А деду вновь придется искать работу, и она не считала, что это дело легкое, - желательно работу руководящую: ведь до отъезда на восток он был главным бухгалтером на крупной ГЭС.
У деда же было другое настроение: он был доволен тем, что легко отделался, - с Дальнего Востока его могли привезти и в деревянном ящике, - успокаивающе гладил Анастасию Лукьяновну по плечу и бормотал под нос что-то невнятное.
Глаза его были влажными…
У подножия Рудных гор было много мест, где война совершенно не оставила своих следов - ни взрыхленной снарядами земли, ни разбитых домов, ни рощ, до основания посеченных осколками, - хотя еще в десяти километрах отсюда часто попадались леса, где вместо деревьев остался лишь один хлам с обрубленными ветками и уродливо переломанными стволами - Горшков нашел место, где один осколок перерубил три ствола подряд и воткнулся в огромным дубовый пень. Велика была сила у стали, начиненной порохом.
Казалось бы, уцелевшие места эти должны были вызвать в душе успокоение, ан нет - вызвали тревогу, и непонятно было, на чем основана эта тревога: то ли на боязни, что сохранившиеся куски природы будут уничтожены, то ли на беспокойстве за ребят своих - им бы сейчас нырнуть в ближайшую рощицу, раскинуть там палатку и отдохнуть дня три, но вместо этого они снова идут в бой.
Война уже закончена, Берлин взят, и вполне возможно, что именно в эти минуты по радио выступает товарищ Сталин и сообщает народу о том, что Германия капитулировала…
А они спешат в далекую Прагу, в пекло, чтобы добить уцелевших фашистов. И неведомо еще, кому из колонны, следовавшей за Горшковым, повезет, а кому нет.
Они быстро проскочили небольшую рощицу - похоже, дубовую, она еще не обзавелась ни одним зеленым листком, дубы всегда распускают свои листья последними или одними из последних - вдруг в Германии есть деревья, которых нет в России, и деревья эти распускаются не весной, а летом, все это могло быть, - и очутились на плоском каменистом берегу мелкой быстрой речки.
- Остановка - семь минут, - громко объявил Горшков, - не забудьте набрать во фляжки холодной горной воды.