Мы застали его расхаживающим нагишом по комнате, с большим зеркалом в руке. Ларри с воинственным видом повернулся к маме, и она ахнула: его лицо раздулось вдвое против обычного и цветом напоминало помидор.
- Что ты наделал, милый? - пролепетала мама.
- Наделал? Это ты наделала! - прокричал он, с трудом выговаривая слова.
- Ты и твой окаянный Теодор - и ваше проклятое лекарство, оно подействовало на мой гипофиз! Гляди на меня, гляди! Хуже, чем Джекил и Хайд!
Мама надела очки и снова уставилась на Ларри.
- Сдается мне, у тебя свинка, - озадаченно произнесла она.
- Ерунда! Свинка - детская болезнь! - выпалил Ларри. - Нет, это все чертово лекарство Теодора. Говорю тебе: оно подействовало на мой гипофиз. Если ты немедленно не добудешь противоядие, твой сын превратится в великана.
- Чепуха, милый, это несомненно свинка, - настаивала мама. - Нет, в самом деле странно, ведь я была уверена, что ты уже болел свинкой. Так, постой… У Марго была корь в Дарджилинге в 1920 году… У Лесли была тропическая диспепсия в Рангуне… нет, в 1910 году в Рангуне диспепсия была у тебя, а Лесли болел ветрянкой в Бомбее в 1911… или это было в 1912? Не помню точно… Тебе удалили гланды в Раджапутане в 1922 году, а может быть, в 1923, точно не припомню, а после этого у Марго…
- Простите, что перебиваю этот перечень фамильных недугов из "Альманаха старого Мура", - сухо произнес Ларри, - но может быть, кто-нибудь из вас все же пошлет за противоядием, пока меня еще не разнесло так, что я не пролезу в дверь?
Когда явился Теодор, он подтвердил мамин диагноз.
- Да… э… гм… несомненно, это свинка.
- Как это несомненно, шарлатан ты этакий? - возмутился Ларри, вытаращив на него опухшие слезящиеся глаза. - Почему же ты не знал этого вчера? И вообще, не мог я заболеть свинкой, это детская болезнь.
- Нет-нет, - возразил Теодор. - Обычно свинкой болеют дети, но и взрослые часто заражаются.
- Что же ты с первого взгляда не распознал такую обыденную болезнь? - негодовал Ларри. - Не можешь даже свинку определить? Тебя следует с треском исключить из врачебного сословия - или какое еще наказание полагается вам за преступную небрежность?
- Свинку очень трудно определить на… э… на ранней стадии, - объяснил Теодор, - пока не появились опухоли.
- Типично для вас, медиков! - горько произнес Ларри. - Вы вообще ничего не видите, пока пациента не разнесет. Безобразие!
- Если это не распространится на… гм… словом… гм… на твои… э… нижние регионы, - глубокомысленно молвил Теодор, - через несколько дней будешь здоров.
- Нижние регионы? - насторожился Ларри. - Что это еще за нижние регионы?
- Ну, э… словом… при свинке опухают железы, - сказал Теодор. - И если этот процесс распространится на… гм… нижние регионы, это может вызвать очень сильные боли.
- Ты хочешь сказать, что я могу уподобиться слону? - с ужасом спросил Ларри.
- М-м-м, э… ну да, - ответил Теодор, не в силах придумать лучшего сравнения.
- Это все нарочно затеяно, чтобы сделать меня бесплодным! - закричал Ларри. - Ты с твоей окаянной настойкой из крови летучей мыши! Ты завидуешь моей потенции.
Сказать, что Ларри был тяжелым пациентом, значит ничего не сказать. Он держал около кровати большой колокольчик и непрестанно звонил в него, напоминая о себе. Маме двадцать раз в день приходилось осматривать его нижние регионы, чтобы удостоверить, что они вовсе не поражены. А когда выяснилось, что источником заразы был младенец Леоноры, Ларри пригрозил предать его анафеме!
- Я крестный отец, - заявил он, - имею полное право отлучить от церкви этого неблагодарного гаденыша!
На четвертый день, когда Ларри всех нас основательно измучил, его пришел проведать капитан Крич. Отставной военный моряк, человек распутного нрава, он был проклятием жизни нашей мамы. На восьмом десятке лет капитан Крич не оставлял в покое женский пол, включая маму, и это наряду с его предельно развязным поведением и узкой направленностью ума постоянно ее раздражало.
- Эй, на корабле! - крикнул он, вваливаясь в спальню: кривая челюсть трясется, клочковатая борода и волосы вздыблены, воспаленные глаза слезятся.
- Эй, на корабле! Выносите ваших покойников!
Мама, которая в четвертый раз с утра осматривала Ларри, выпрямилась и вонзила строгий взгляд в нарушителя спокойствия.
- Простите, капитан, - сухо произнесла она, - но здесь комната больного, а не пивной бар.
- Наконец-то я заполучил ее в спальню! - шумел сияющий Крич, не обращая внимания на выражение маминого лица. - Теперь, если этот парень выйдет, мы можем пообниматься.
- Благодарю, но мне не до объятий, - ледяным тоном ответила мама.
- Нет, так нет, - сказал капитан, садясь на кровать. - Что это еще за дурацкую свинку ты подхватил, парень, а? Ребячья хворь! Если уж надумал болеть, давай что-нибудь стоящее, как подобает мужчине. Да я в твоем возрасте меньше гонореи ничего не признавал.
- Капитан, я попросила бы вас не предаваться воспоминаниям при Джерри, - твердо произнесла мама.
- Надеюсь, на потенции не отразилось, а? - озабоченно справился капитан. - Хуже нет, как до паха доберется. Свинка в паху - это же погибель для мужчины.
- Не беспокойтесь, у Ларри все в порядке, - с достоинством сообщила мама.
- Кстати о пахе, - не унимался капитан. - Слыхали про молодую индийскую девственницу из Куча и ее ручных Змей?
И он продекламировал строки из малопристойной песенки, завершив декламацию громким хохотом.
- Прекратите, капитан! - гневно воскликнула мама. - Я не желаю, чтобы вы читали стихи при Джерри!
- Я проходил мимо почты и забрал ваши письма, - продолжал капитан, игнорируя мамины замечания; с этими словами он достал из кармана несколько писем и открыток и бросил их на кровать. - А какая прелестная крошка сидит там теперь на выдаче! Шутя возьмет первую премию на любой выставке дынь.
Но Ларри не слушал его, поглощенный чтением одной из открыток. Дочитав до конца, он расхохотался.
- В чем дело, милый? - спросила мама.
- Открытка от графа, - сообщил Ларри, вытирая слезы.
- Ах, этот, - фыркнула мама. - Он меня совсем не интересует.
- Еще как заинтересует, - возразил Ларри. - Право, стоит заболеть, чтобы узнать такое. Мне уже намного лучше!
Он снова взял открытку и прочитал вслух. Судя по всему, графу помогал писать человек, возмещавший нетвердое знание английского языка находчивостью.
"Я доехать до Рима, - сообщалось в открытке. - Нахожусь в больнице, пораженный болезнью под названием свин. Поражен весь целиком. Чувствую, не могу привести себя в порядок. Совсем без аппетита, и я невозможно садиться. Остерегайтесь вы свина. Граф Россиньоль".
- Бедняжка, - не очень убедительно произнесла мама, когда стих всеобщий смех. - Право же, напрасно мы смеемся.
- Ничего подобного, - возразил Ларри. - Вот я напишу графу и спрошу его, может ли греческая свинка сравниться вирулентностью с французской.
Весенние стихии
Там угнездится летучий змеи… И филин и ворон поселятся…
Исайя, 34, 11–15
Весна в свой срок нагрянула, как лихорадка; казалось, еще вчера остров беспокойно ворочался в теплой и влажной зимней постели и вдруг, полный бодрости и жизни, пробудился под небом цвета голубой гиацинтовой почки, в котором восходило солнце, кутаясь в мглу такую же тонкую и нежно-желтую, как свежий кокон шелкопряда. Для меня весна, когда животный мир острова приходил в движение и воздух полнился надеждами, была одним из лучших времен года. Может быть, сегодня я поймаю самую большую пресноводную черепаху, какую когда-либо видел! Или постигну тайну, как крохотный черепашонок, вышедший из яйца сморщенным и бугристым, словно грецкий орех, всего за час увеличивается вдвое в размерах, становясь почти совсем гладким. Весь остров бурлил и звенел, я просыпался рано, торопливо завтракал под мандариновыми деревьями, уже благоухающими в лучах утреннего солнца, собирал банки и сети и, свистнув Роджера, Вьюна и Пачкуна, отправлялся исследовать свое царство.
На холмах, среди мини-лесов из вереска и ракитника, где нагретые солнцем камни пестрели напоминающим древние печати причудливым узором лишайника, пробудившиеся от зимней спячки черепахи медленно выбирались из-под земли и замирали в солнечных лучах, моргая и глотая воздух. Согревшись, они ползли туда, где их ожидала первая трапеза - клевер, или одуванчики, или пухлые белые дождевики. На черепаховых холмах, как и на всей моей территории, я предусмотрел все необходимое для точных наблюдений. Каждая черепаха снабжена характерной меткой, чтобы я мог следить за ее развитием; не менее тщательно пометил я гнезда чекана и черноголовой славки, тонкие, как бумага, капсулы с яйцами богомола, ажурные сети пауков и каждый камень, под которым ютилась дорогая моему сердцу живность.
Именно появление черепашьих полчищ было для меня настоящим признаком начала весны; лишь после действительного окончания зимы они выползали в поисках пары - неуклюжие, в тяжелых латах, что твой средневековый рыцарь, жаждущий защитить какую-нибудь представительницу слабого пола. Утолив голод, они становились резвее, если такое слово вообще применимо к черепахам. Самцы вышагивали на цыпочках, вытянув до отказа шею, время от времени останавливались и издавали неожиданно громкое и требовательное тявканье. Я ни разу не слышал, чтобы самки отзывались на этот звонкий клич, похожий на тявканье мопса, но каким-то образом самцы выслеживали их и, продолжая тявкать, били панцирем о панцирь, добиваясь от самок покорности, а те знай себе продолжали пастись в промежутках между толчками.
Гулко отдавалось в холмах черепашье тявканье, сопровождаемое скрежетом сталкивающихся панцирей и частым "так-так" черноголового чекана, словно где-то работала миниатюрная каменоломня; звучали крики зяблика, будто капли воды ритмично падали в пруд; раздавались веселые, с присвистом, голоса щеглов, которые в цветистом клоунском наряде копошились в куще желтого ракитника.
У подножья черепашьих холмов, ниже старых оливковых рощ, где пестрели бордовые анемоны, асфодели и розовые цикламены, где сороки вили гнезда и сойки пугали вас внезапным тоскливым криком, простерлись шахматными клетками старые соляные поля. Каждое поле (иные площадью всего с небольшую комнату) окаймляли мутные, мелкие, широкие протоки с солоноватой водой. Здесь росли виноград, кукуруза, инжир, томаты с запахом едким, как у лесного клопа, арбузы - точно огромные зеленые яйца некой мифической птицы, вишни, сливы, абрикосы, мушмула, клубника и батат; словом, это была зеленая кладовая острова. Ближайшие к морю протоки были оторочены тростниковыми зарослями и острыми пиками камыша; в подгорной стороне, где воду каналов опресняли ручьи из оливковых рощ, развилась пышная растительность, и тихую поверхность протоков в оборке из желтых калужниц украшали кувшинки.
Именно здесь по весне с пронзительным, чуть ли не птичьим свистом предавались брачным играм два вида пресноводных черепах - у одного панцирь черный с золотистыми пятнышками, у другого в тонкую серую полоску. Отливающие лаковым блеском зеленые и бурые лягушки с пятнистыми, как шкура леопарда, ногами заключали друг друга в страстные объятия, выпучив глаза, или подолгу квакали в унисон и метали в воду большие кучевые облака серой икры. Там, где на каналы ложилась тень от тростниковой чащи или инжира и других плодовых деревьев, издавали монотонное теноровое кваканье зеленые квакши, словно покрытые влажной замшей, раздувая свои желтые горловые мешки до размеров грецкого ореха. Желтоватые комья их икры, величиной с маленькую сливу, лепились к зеленым косичкам водорослей, плавно колеблемых тихими струями.
С одной стороны к соляным полям примыкали ровные луга. Затопленные весенними дождями, они превращались в обрамленное травой, обширное озеро глубиной около десяти сантиметров. В теплой воде этого озера собирались коричневатые с желтым брюшком тритоны. Изогнув хвост, самец занимал позицию перед самкой, после чего с каким-то потешным выражением сосредоточенности начинал энергично бить по воде хвостом, направляя к самке выделяемую им сперму. Оплодотворенные яйца, беловатые и почти такие же прозрачные, как вода, с блестящей и черной, словно муравей, крупинкой желточной массы, самка откладывала на листик, который сгибала и склеивала так, что получалась плотная капсула.
Весной на заливном лугу паслись стада необычных коров. Шоколадного цвета могучие животные с отогнутыми назад массивными белыми рогами, они напоминали центральноафриканский рогатый скот, однако на Корфу явно попали из не столь далеких краев - возможно, из Ирана или Египта. Хозяевами этих стад были люди необычного, цыганского вида; приезжая на длинных конных повозках, они разбивали табор рядом с пастбищами. Сумрачные суровые мужчины и статные женщины и девушки - бархатисто-черные глаза, волосы словно кротовая шубка - сидели вокруг костра, плетя корзины и переговариваясь на непонятном мне языке, а голосистые, точно сойки, и сторожкие, как шакалы, худые смуглые мальчишки в лохмотьях пасли скот. Когда массивные коровы, толкая друг друга, нетерпеливо устремлялись на луг, звук ударяющихся рогов напоминал мушкетную перестрелку. Сладковатый запах от коричневых шкур застаивался в теплом воздухе, подобно благоуханию цветов. Еще вчера у пастбищ было безлюдно, а сегодня, глядишь, окутанный паутиной дыма от ярко розовеющих костров раскинулся табор, словно он всегда тут находился, и коровы медленно бродят по мелководью. Копыта с плеском топчут воду, морды нащупывают и рвут траву, распугивая тритонов и обращая в паническое бегство лягушек и черепашат, устрашенных нашествием исполинов.
Я страстно желал обзавестись хотя бы одной коричневой зверюгой, однако знал, что мои родные ни за что не позволят мне держать такое огромное и грозное на вид животное, сколько бы я ни говорил, что они совершенно ручные, их пасут шести-семилетние карапузы. Впрочем, отчасти мое желание исполнилось - в достаточной мере, чтобы это коснулось моих родичей…
Прийдя на луг вскоре после того, как там зарезали быка, я увидел, как несколько девочек скребут ножами лежащую на траве окровавленную шкуру и втирают в нее золу. Рядом, покрытая блестящей пеленой жужжащих мух, покоилась расчлененная туша, а подле нее лежала массивная голова - бахромчатые уши прижаты к черепу, глаза полузакрыты, точно в раздумье, из одной ноздри сочится кровь. Белые дуги рогов толщиной с мое бедро изогнулись на метр с лишком в длину, и чувство, с которым я смотрел на них, можно только сравнить с вожделением охотника овладеть роскошным трофеем.
Приобретать всю голову было бы непрактично, сказал я себе; сам-то я не сомневался в своем умении набивать чучела, однако родные не разделяли моей уверенности. К тому же совсем недавно мне пришлось выслушать замечания по поводу черепахи, которую я препарировал у нас на веранде, - после этого необдуманного поступка семья стала смотреть с предубеждением на мой интерес к анатомии. А жаль, честное слово, ведь тщательно оформленная бычья голова отлично смотрелась бы над дверью моей спальни и явилась бы гордостью коллекции, превзойдя даже чучело летучей рыбы и почти полный козий скелет. Зная, сколь неумолимы бывают порой мои родные, я нехотя решил ограничиться рогами. Поторговавшись всласть - цыгане достаточно хорошо говорили по-гречески, - я приобрел рога за десять драхм и рубашку, которую тут же снял с себя. Маме я объяснил отсутствие рубашки тем, что упал с дерева и так разорвал ее, что не было смысла нести домой. После чего, ликуя, отнес рога свою комнату и всю первую половину дня трудился над ними: старательно отполировал, прибил к деревянной дощечке и бережно подвесил на крюк над дверью. Управившись с этим делом, я отступил на несколько шагов, чтобы полюбоваться плодом своих усилий.
В это время послышался гневный голос Лесли.
- Джерри! Джерри! Ты где?
Я сразу вспомнил, что одолжил в его комнате баночку с ружейным маслом, чтобы отполировать рог, рассчитывая незаметно вернуть на место. Не успел я, однако, что-либо предпринять, как дверь распахнулась и вошел разъяренный Лесли.
- Джерри! Это ты, черт возьми, взял мое ружейное масло?
Распахнутая им дверь качнулась обратно и с силой захлопнулась. Мой великолепный трофей сорвался со стены, точно сам бык ожил и придал рогам ускорение, и грохнулся прямо на темя Лесли, повергнув его на пол, словно удар бердышом.
Две страшные мысли пронзили мое сознание: первая, не сломались ли мои дивные рога, вторая, не убит ли мой брат. Ответ в обоих случаях был отрицательным. Рога не пострадали, брат с остекленевшим взором принял сидячее положение и воззрился на меня.
- Боже! Моя голова! - простонал он, сжимая ладонями виски и качаясь взад-вперед. - Что за ад!
Спасаясь от гнева Лесли, я побежал искать маму и застал ее в спальне, где она глубокомысленно изучала разложенный на кровати комплект пособий для любителей вязания. Я объяснил, что Лесли, так сказать, случайно напоролся на мои рога. Мама, как обычно настроенная на худшее, решила, что я тайком от всех держал в своей комнате быка и тот выпустил из Лесли кишки. Облегчение, которое она испытала, увидя, что Лесли сидит на полу явно невредимый, было очевидным, однако с примесью недовольства.
- Лесли, милый, чем вы тут занимались? - спросила она.
Лесли поднял на нее глаза, и лицо его медленно налилось краской, уподобляясь спелой сливе. Казалось, он потерял дар речи.
- Этот проклятый мальчишка, - глухо проревел он наконец, - он пытался размозжить мне голову… ударил меня по голове огромными оленьими рогами, чтоб им…
- Не выражайся, милый, - автоматически произнесла мама. - Я уверена, что он не нарочно.
Я поспешил заверить, что у меня вовсе не было злого умысла, однако истины ради должен отметить, что рога не оленьи, те выглядят совсем иначе, а эти принадлежат быку, вот только вид я еще не смог определить.
- Плевать мне, что это за чертов вид, - прорычал Лесли. - Хоть бы и какой-нибудь окаянный бронтозавр, пропади он пропадом!
- Лесли, милый, - повысила голос мама, - что за манера без конца браниться.
- Буду браниться! - крикнул Лесли. - Ты тоже станешь браниться, если тебя долбануть по башке чем-то вроде китовых ребер!
Я начал было объяснять, что китовые ребра нисколько не похожи на эти рога, но грозный взгляд Лесли оборвал мою лекцию.
- Вот что, милый, над дверью их держать нельзя, - сказала мама. - Слишком опасное место. Ты мог ударить Ларри.
Я похолодел, представив себе Ларри, сбитого с ног рогами моего быка.
- Тебе придется повесить их в каком-нибудь другом месте, - продолжала мама.
- Ну уж нет, - заявил Лесли. - Если он еще собирается хранить эти окаянные рога, то как угодно, только не в подвешенном виде. Пусть уберет их в шкаф или еще куда-нибудь.
Пришлось мне согласиться с этим ограничением, и рога переместились на подоконник, где никому не причиняли вреда, если не считать их склонности падать на ноги нашей служанки Лугареции всякий раз, когда она вечером закрывала ставни, но поскольку Лугареция была выдающимся, можно сказать, профессиональным ипохондриком, всякие ссадины и ушибы только радовали ее. Однако несчастный случай на время омрачил мои отношения с Лесли, из-за чего я непреднамеренно навлек на себя гнев Ларри.