– Вы все меня знаете, – начал он. – Я – тот самый вредный старик, который никогда не треплет свою собаку по загривку и не заводит беседы с клиентами. Я вовсе не стремлюсь изменить о себе мнение. Сегодня я делаю исключение, но завтра вернусь к своему привычному молчанию. Ну, во-первых, мне чертовски лестно, что вы решили провести этот вечер в "Золотом якоре". Ведь ваши жалкие гроши можно было потратить более целесообразно. Отрадно, что даже в тяжёлые времена люди согласны раскошелиться на такую откровенную блажь, как театр. У вас был выбор, и он остановился на этой пыльной коробке. Благодарю.
Матросы в среднем ряду, которые были уже навеселе, подняли полупустые стаканы с пивом и завыли в один голос:
– Здоровья злому старику Гранту!
Том терпеливо выждал, пока первая волна веселья утихнет.
– B предыдущей жизни я забавлялся медициной, – продолжал он. – Итак, я возвращаюсь к заброшенному ремеслу. Заранее предупреждаю вас: не стройте иллюзий и не ждите чудес. Я просто шарлатан с кембриджским образованием. По понедельникам я работаю в боксёрском ринге. Вы наверняка слышали, что открылся новый клуб – "Леденцы и лошадки". Его владелец, всем известный капитан Кип, уговорил меня латать его молодцов после кровавых поединков. Со вторника по субботу я принимаю пациентов между десятью утра и полуднем. У меня нет ни малейшего желания увидеть ваши убогие лачуги изнутри. Лучше приносите свои недуги ко мне. Первый очный визит бесплатный. Я не обещаю, что смогу вас всех исцелить, но по крайней мере скажу честно, без обиняков, сколько вам осталось жить. Меня коробят медицинские небылицы, на которые все клюют. Я не собираюсь вас усыплять нудной лекцией, но воспаление среднего уха лечится не теплом, как вам испокон веков твердили, а холодом. От тепла воспаление только переходит в мозг. Знайте, что нет лучше способа снять боль в ухе, чем положить кубик замороженного спирта под язык. Не спите на левом боку, если у вас болит сердце, и на правом боку, если вас тревожит печень. Не наваливайте вес всего тела на слабые органы. Для тех, кто умеет читать, в моей таверне появилась новая достопримечательность под названием "Кембриджские записки". Это всего лишь доска, на которой я буду записывать полезные советы, как продлить и, быть может, обогатить ваши бессмысленные жизни. Помимо сухих медицинских фактов, там будут и цитаты знаменитых философов. Я даже толком не знаю, о чём сегодняшняя пьеса. Всем известно, что созидающие и разрушительные процессы начинаются со слова. Ведь слово предшествует материи. Я сам Библию редко открываю, но отчётливо помню первую строку: "Вначале было Слово". Как мало значения мы придаём словам! Но я своё высказал. Итак, представление начинается!
* * *
Когда свет погас, на сцену вышел юный Кромвель в сопровождении двух будущих цареубийц, Джона Брэдшоу и Томаса Гаррисона. Это было первой исторической неточностью. На самом деле мятежники познакомились только в зрелом возрасте, но Уинфилд, больше заинтересованный в поэтическом символизме, чем в исторической достоверности, решил сделать их друзьями детства. Ему казалось, что так будет внушительнее. Юноши спорили, где будет безопаснее переждать метель – в лесу или на пустынном берегу. Кип играл роль Брэдшоу, а Тоби Лангсдейл – Гаррисона. Первым заговорил Брэдшоу.
– Я всё это время отмечал дорогу. Каждые десять шагов я отрываю пуговицу от камзола и бросаю на землю. Они из меди и блестят при луне.
– Вот болван! – упрекнул его Кромвель. – Теперь ты не найдёшь свои пуговицы. Их давно замело снегом. Угораздило же меня попасть в компанию мудрецов! Мы точно три слепые мыши.
Последние слова Кромвеля служили намёком на трёх дворян-протестантов, которых казнила Мария Первая, получившая в народе прозвище Кровожадной Мэри. Зрители уловили мрачный юмор, если не сразу, то когда Уинфилд запел всем известную детскую частушку:
Three blind mice, three blind mice,
See how they run, see how they run.
Брэдшоу и Гаррисон дружно присоединились.
They all ran after the farmer’s wife,
Who cut off their tails with a carving knife,
Did you ever see such a thing in your life,
As three blind mice?
На сцену вышла Диана. Трудно было сказать, что именно она изображала. В сущности, она играла саму себя – разбойницу, волчицу, лесную богиню. На ней была серая накидка из мешковины, которая могла сойти и за мантию жрицы, и за волчью шкуру. Чёрные перчатки придавали рукам сходство с лапами дикого зверя. Устремив взор на жёлтую лампу, служившую луной, она пела на ломанном гаэльском под шведскую мелодию. Эта ария была совместным творением Ингрид и Бриджит, которые неожиданно проявили интерес к постановке.
Ян Лейвери играл на скрипке за кулисами, путая ноты. Даже его нелепый аккомпанемент не сбил Диану. Она продолжала петь ровно, глядя на лампу. Её голос оказался сильнее и более развитым, чем её тело.
Из-под серой накидки она достала топор, поднесла его к свету, чтобы все видели, и вдруг со всего размаху вонзила в ствол дерева. Этот смелый театральный жест заставил зрителей вздрогнуть. К счастью, лезвие топора было не слишком острым, а древесина оказалась мягкой. Диана отступила на несколько шагов и обратилась к трём ошeлoмлённым друзьям, уже на английском:
– Король Артур достал меч из камня. Кто из вас достанет топор из дерева, тот будет править Англией!
Гаррисон первым попытался высвободить топор, и ему это не удалось. За ним последовал Брэдшоу. На этот раз топор слегка пошевелился. Настала очередь Кромвеля. Как и следовало ожидать, ему достаточно было дотронуться до рукоятки – и лезвие само вышло из дерева. В эту же секунду раздались фанфары. Лесная богиня сбросила серую мантию, под которой оказалось узкое белое платье, сняла с шеи блестящий медальон и повесила его на шею Кромвеля. Великий пуританский лидер упал перед ней на колени, подняв топор над головой.
– Да здравствует Республика! – воскликнули его друзья в один голос.
Юный Кромвель отпраздновал свой триумф балладой "Виселица". В ней не было никакого упоминания о предстоящей революции, но Уинфилду нравилась мелодия, которую он сам сочинил.
Have you visited the gibbet on the haunted hill?
Dead man’s bones clank and dance though the air is still.
In the hallowed eye sockets merry lights still glow.
From his height he gazes at the wretched world below.
And you’ll feel a hint of terror running through your veins.
And you’ll know you’re in a country where high justice reigns!
Уинфилд пел, глядя на ту самую жёлтую лампу-луну, к которой несколько минут назад обращалась с песнью Диана. Изредка он бросал взгляд в публику. Почти все лица были ему знакомы. Он не знал всех зрителей по именам, но сталкивался с ними на улицах Бермондси. Мартин Коннолли привёл жену и шестеро детей. Чинное семейство занимало весь первый ряд. Двоюродные братья Тоби Лангсдейла пришли из Ротергайта. Жиль, французский моряк, друг Кипа, тоже явился на премьеру.
Из всей публики незнакомой Уинфилду была лишь одна женщина. Когда она пришла, все места были уже заняты, и ей пришлось пристроиться в углу таверны. Тем не менее, ей не удалось избежать враждебного любопытства окружающих. Было видно, что она не из местных. На ней было тёмное суконное платье, какие носят вдовы и гувернантки. Впрочем, то, из чего было пошито её платье, не имело особого значения. Она с таким же успехом могла явиться в пурпурном бархате. Её одежда была новой и чистой, и одно это вызывало негодование. Пуританская простота её платья только подчёркивала белизну её кожи. Оказывается, можно быть просто белокожей, а не бледной, стройной, но при этом не исхудавшей, мелкокостной, не будучи хрупкой. Каштановые волосы, в которых проблёскивали золотые и медные нити, были затянуты в узел на затылке и прикрыты блестящей чёрной сеткой. Можно было догадаться по выбившимся прядям, что эти волосы были пышные и непокорные. Между тем, в её внешности не было ничего сверхъестественного. Так, в сущности, и выглядят женщины, у которых есть возможность питаться три раза в день и спать не меньше восьми часов. Увы, большинство посетительниц таверны были лишены подобных привилегий. Они разглядывали незнакомку с завистью и злобой.
Её сопровождал мальчик лет одиннадцати или двенадцати, который то и дело кашлял, прикрываясь рукавом. Было видно, что он не приходился ей сыном. Она была слишком молода, чтобы иметь сына-подростка. Более того, в её отношении к нему не было ничего материнского. Иногда, когда у него начинался приступ кашля, она клала руку ему на голову и поглаживала волосы, но эти движения были бессмысленными, почти машинальными. Так хозяин поглаживает собаку.
Тем временем действие перенеслось на тридцать лет вперёд, в 1649 год. Кромвель и его друзья держали суд над королём Карлом Первым, которого играл мистер Лангсдейл. Пожилой трактирщик согласился на эту роль только для того, чтобы лишний раз пообщаться с любимым сыном. Ради такого события он даже вызубрил короткий монолог, в котором заявлял, что монарх не подлежит мирскому суду и что власть ему дана свыше. Цареубийцы глумились над ним и показали ему легендарный топор, под которым ему было суждено умереть. Брэдшоу и Гаррисон утащили злополучного короля за кулисы, а Кромвель остался на сцене, поглаживая лезвие топора.
Фон сменился зелёными ирландскими холмами. Ян Лейвери вышел из-за кулис и сыграл душераздирающий кельтский ламент. К нему присоединилась Бриджит и спела несколько куплетов на гаэльском. Они вместе оплакивали своих соотечественников, погибших во время осады Дрохеды.
К счастью, за исключением Мартина Коннелли и его семьи, среди публики не было ирландцев. Иначе автору пьесы было бы не сносить головы, так как его симпатии явно склонялись на сторону англичан. При всём при том, что Уинфилд возмущался отношением королевы Виктории к кельтским народам, он не считал вторжение Кромвеля в Ирландию таким уже варварским поступком. Для него это являлось очередной победой лорда-протектора. А то, что при этом погибло несколько тысяч ирландцев, было всего лишь побочной неприятностью.
Покорив Ирландию, Кромвель взялся за Шотландию. Эта военная кампания была уже не такой кровавой, как предыдущая. Кромвель не испытывал такой жгучей ненависти к шотландским пресвитерианцам, как к ирландским католикам. Кип и Тоби, облачённые в длинные мантии с капюшонами, изображали пресвитерианских министров, которых Кромвель убеждал порвать связь с английским троном.
Следующее действие происходило в Вестминстерском дворце, где новый парламент предложил Кромвелю корону. Кип и Тоби опять вышли на сцену, на этот раз в красных мантиях английских пэров. Кромвель гордо отказался от короны, ибо она являлась символом монархии, против которой он так рьяно сражался. Однако он сел на трон короля Эдуарда, который использовали для коронаций. Троном служило старое кресло Тома, в котором он провёл столько вечеров за книгами. Это было самое роскошное, самое царственное кресло во всей таверне. Вместо ажурного жезла лорд-протектор держал свой топор.
Уинфилд спел ещё один перл из республиканского канона. Торжественность момента требовала, чтобы он смотрел вверх, но его взгляд то и дело переносился на незнакомку в углу таверны. Она стояла на том же месте, положив руки на плечи мальчика. Уинфилд пытался угадать, нравилось ли ей представление или нет, но лицо женщины не выражало ни одобрения, ни пренебрежения.
Чувствовалось, что женщина интересовалась политикой. Интересно, на чьей она была стороне? Отождествляла ли она себя с тори или с либералами? Какую религию исповедовала? Была ли она католичкой, англиканкой, пресвитерианкой или пуританкой? Эти вопросы занимали Уинфилдa, пока он исполнял свою арию.
По крайней мере, у него хватило здравого смысла не встречаться с этой женщиной взглядом. Если бы он посмотрел ей в глаза, то точно бы запнулся. Он уже не помнил, когда последний раз так отвлекался на одного из зрителей.
Представление приближалось к концу. Каждый амбициозный лидер рано или поздно переживает поражение. Кромвель не был исключением. Он страдал от приступов лихорадки, и врачи ничем не могли ему помочь.
Когда Кромвель уже лежал на смертном одре, лесная богиня, впервые посетившая его сорок лет назад, вновь явилась к нему. Диане пришлось спеть традиционный похоронный гимн на музыку Генриха Пaрселя. Чувствовалось, что она через силу произносила эти слова, ибо они призывали к смирению, а эта добродетель давалась ей с трудом. Гаэльская баллада была ей ближе по духу, чем английский гимн. Она пела торопливо, приглушённым голосом:
In the midst of life we are in death:
Of whom may we seek for succor, but of thee,
O Lord, who for our sins art justly displeased?
Yet, O Lord God most holy, O Lord most mighty,
O holy and most merciful Savior,
Deliver us not into the bitter pains of eternal death.
Она сложила его руки на груди и положила между ними топор.
На этой ноте Уинфилд и закончил свой шедевр. Он не мог показать посмертную казнь Кромвеля хотя бы потому, что ему бы пришлось каким-то образом построить виселицу и найти нечто похожее на обезглавленный скелет. Он решил не вдаваться в детали экзекуции. Песня про виселицу, которую он спел в самом начале пьесы, служила достаточно веским намёком на то, что ожидало лорда-протектора после смерти.
И обличительный момент настал! Зрители почти одновременно повскакивали с мест. Уинфилд ещё ни разу не слышал, чтобы столько народу аплодировало в таком тесном помещении.
Том, наблюдавший за происходящим из-за стойки бара, огляделся с тревогой. Ему показалось, что крыша вот-вот рухнет. Он знал достаточно о гражданских войнах XVII века и о жизни Кромвеля, чтобы подметить грубые исторические неточности и даже мысленно составил список этих оплошностей, чтобы потом упрекнуть Уинфилда, но решил отложить критику до следующего дня. Как и все остальные, Том заметил даму с мальчиком. Том уже предвкушал приток респектабельных клиентов. Он уже представлял, как будет прислуживать мелким чиновникам и владельцам лавок. И всем этим он был обязан Уинфилду, чьи затеи он так часто высмеивал.
Он наполнил стаканы пивом и доставил их на подносе за кулисы.
– Подойдите сюда, – позвал он труппу. – Успешная премьера заслуживает достойный тост.
Актёры живо расхватали стаканы с подноса.
– Друзья, – начал Уинфилд, – я пью за вас всех. Три недели назад эта пьеса была всего лишь навязчивой мыслью в моей больной голове. И вы меня поддержали! Спасибо вам за то, что вы так безрассудно последовали за мной в XVII век. Дух Кромвеля полностью завладел мной. Быть может, в следующий раз я сыграю Гая Фокса. Знаю точно, это не последняя наша постановка. Выпьем за наш успех!
И он залпом опустошил стакан. Остальные актёры последовали его примеру.
Когда Уинфилд спустился обратно на землю, толпа уже почти полностью разошлась. Последние клиенты толпились у пивной стойки. Им прислуживала Ингрид. Бриджит и Диана, которые ещё не успели переодеться в рабочую одежду, снимали занавес. Том расставлял стулья на их привычные места.
Тоби Лангсдейл дёрнул Уинфилда за рукав и шепнул ему:
– Ну, как тебе эта особа?
– Не понял… О ком ты?
– Да брось придуриваться, Уин. Я же видел, как ты на неё пялился. Все на неё пялились. Наш Кип – редкий счастливчик.
– А при чём тут Кип?
– Ну как при чём? Это его женщина.
– Это Кип тебе так сказал?
– Да нет, я их собственными глазами видел. Они ушли вдвоём, под ручку. А больной мальчишка волочился за ними.
Уинфилд поднял пустой стакан.
– Молодец Кип! Так держать. Значит, он сегодня с нами в покер не играет?
– Похоже, что нет. Но кто его за это осудит? Дамочка его моложе эдак лет на двадцать. Хватает же наглости у некоторых.
– Не горюй, Тоби, ты тоже обнаглеешь к сорока пяти годам.
– Ну, до такого почтенного возраста ещё дожить надо. Ты же знаешь, что мужчины в моей семье долго не живут. Над нами висит проклятие. Не считая моего отца, Лангсдейлы до двадцати двух не дотягивают.
2
Ян Лейвери никак не мог угомониться в тот вечер. Он всё ещё был под впечатлением от женщины Кипа. Его друзья уже давно раздали карты и начали игру, а он всё бубнил.
– Одевается, как наставница, а пудрит нос, как шлюха. Вы видели, чтобы у рыжей была такая белая кожа? Ни пятнышка, ни веснушки. Говорю вам: она или нос пудрит, или волосы красит, или и то и другое. Я же родом из Ольстера и разбираюсь в рыжих. Она, наверное, из дорогих блудниц, которые одеваются, как леди, и скромно складывают ручки. Некоторые из них даже на арфе играют. И с какой стати Кипу отказывать себе в таком удовольствии, если достаток позволяет? А деньги у него есть, хоть ума не приложу, откуда. Не с лавки же вся эта прибыль. У него, наверное, волшебные карманы, которые сами по себе наполняются. На прошлой неделе он всех водил в боксёрский клуб. Так почему бы ему не завести элитную шлюху?
Тут вмешался Тоби Лангсдейл.
– Никакая она не шлюха. Я помню, Кип рассказывал мне про некую приятельницу, которая ходила по приютам, следила, чтобы в детской овсянке не было червей. Она… Как их там? Покровительница обездоленных. Точно! А видели больного мальчишку? Один из её подопечных, не иначе.
Ян перекрестился.
– Боже, спаси нас! Нам как раз не хватает покровительниц. Мне аж не по себе от этого прилива милосердия. На каждом углу дамочки в чёрном сукне пичкают тебя Словом Божьим. Только что-то я не заметил, чтобы Англия стала благочестивее.
Похоже, Ян задался целью испортить всем настроение. Друзья только собрались отметить успех, а ирландец начал сгонять тучи у всех над головой.
– А почему мы до сих пор о ней говорим? – спросил Уинфилд. – Что она сделала, чтобы заслужить столько внимания? Ну, пришла на представление, только и всего. Заплатила, как все.
– Нет, не как все, – сказал Тоби, подняв указательный палец. – Она заплатила целый шиллинг. Видно, у неё мелочи не было.
– Тем более! – воскликнул Уинфилд. – А ей даже места не досталось. Она всё представление простояла в углу.
Ян ещё больше разозлился.
– Почему ты её защищаешь?
– Да хотя бы потому, что она ничего дурного не сделала. И вообще, она – женщина Кипа, а Кип – мой друг.
Ян смёл карты на пол и вскочил на ноги.
– Так, значит, Кип тебе друг, а я – нет? В вашей шайке есть место только для троих. Меня ты в сторону отмёл, чтобы освободить место для Кипа. И правильно сделал! Кто я такой? Жалкий ирландский вор. Даже на скрипке толком пиликать не умею. Зато Кип приглашает дамочек, которые платят целый шиллинг за твою чёртову комедию. Я знаю эту породу. Милашки скучают и заводят любовников из грузчиков. Это же твоя мечта – лечь с богачкой, хоть на одну ночь! Поторопился ты с женитьбой, приятель. После такой славной комедии все богачки повиснут у тебя на шее. Твоя бедная ведьмочка загнётся от ревности.
Уинфилд слушал эту тираду невозмутимо, не отрывая глаза от карт. Когда Ян закончил, Уинфилд взглянул на него и заговорил до жути мягким, почти заискивающим голосом: