– Я не собираюсь хватать тебя за воротник и швырять об стенку. Почему? Потому что сегодня в нашей компании дамы. Я бы предпочёл уберечь их от столь неприглядного зрелища. Если хочешь свести со мной счеты, я с удовольствием пойду тебе навстречу, только не здесь. Вот доиграю – и встретимся во дворе. Тогда и сверну тебе шею. Ты же знаешь, я не люблю бросать дело на полдороги, включая покер.
Все три женщины молчали. Бриджит и Ингрид с тревогой глядели на Уинфилда, ожидая, что он исполнит свою угрозу. Диана, казалось, вообще не замечала, что вокруг неё происходило. Откинувшись на спинку стула, она глядела перед собой, не мигая, точно прислушиваясь к невидимому собеседнику. Молодой ирландец покачал головой и перекинул куртку через плечо.
– К чёрту… Всех вас к чёрту…
* * *
К одиннадцати часам празднество завершилось. Ингрид и Бриджит вернулись к своим обязанностям. Тоби пошёл ночевать к отцу в Ротергайт. Уинфилд зажёг сигару и принялся бродить по переулкам Бермондси вдоль реки, размышляя о событиях вечера, обо всех открытиях и откровениях.
Итак, он увидел новый облик милосердия. Незнакомка представляла собой новую породу благодетельниц. В соответствии с обычаями, благотворительность была уделом старых дев, которые были не намного состоятельнее тех, кому они помогали. Не имея своих семей, они окунались с головой в альтруизм, чтобы хоть чем-то оправдать своё существование. Если у женщины не было своих детей, от неё требовалось стать матерью всем сиротам Англии.
Замужние дамы из среднего класса, которые могли позволить себе более комфортную жизнь, как правило, не посещали нищие кварталы города. Каждый год перед рождественскими праздниками они выделяли довольно внушительную сумму на церковь или приют, но им не приходило в голову навестить тех, для кого эти деньги предназначались. Это был удобный способ облегчить совесть, не запачкав при этом руки.
Незнакомка, заплатившая шиллинг за представление, не походила ни на старую деву, ни на ханжу. При всей своей надменности она не проявляла брезгливости. А ведь для того, чтобы добраться до "Золотого якоря", ей пришлось пройти пешком по грязным улицам в её башмачках из тонкой кожи. Она безропотно простояла всё представление среди матросов и рабочих. Её не раздражали ни пыль, ни табачный дым, ни пепел, попадавший ей на платье. Ни разу она не нахмурилась, не передёрнулась. Когда сопровождавший её ребёнок кашлял, она вытирала кровь с его губ своим платком, не боясь заразиться от него.
Несомненно, эта женщина могла провести вечер в более чистом и безопасном месте, в более рафинированной компании. Тем не менее, она предпочла любительскую постановку в "Золотом якоре" с больным ребёнком под рукой.
Уинфилд заметил то, на что другие не обратили внимания, – выражение лица мальчика. Было очевидно, что ребёнок боготворил свою ослепительную покровительницу. Его чувства выходили за пределы благодарности. Это была его первая и, очевидно, последняя романтическая любовь. Он не думал ни о болезни, ни о смерти, когда тонкие руки женщины гладили его волосы. В то же время он сам не смел пальцем до неё дотронуться. И мальчик стоял неподвижно, затаив дыхание, наслаждаясь каждой бессмысленной лаской, перепадавшей на его долю. Каким резким возвращением к действительности должно было быть для него, когда весёлый широкоплечий моряк отнял у него его возлюбленную.
Уинфилд вспомнил слова Тоби: "Наш Кип – редкий везунчик".
Действительно, для жителя Бермондси представительница среднего класса была не более досягаемой, чем герцогиня. Уинфилд был озадачен и немного раздосадован тем, что Кип ушёл сразу же после выступления, так и не представив свою женщину друзьям. Быть может, ему просто не терпелось остаться наедине с ней? А быть может, он считал своих друзей недостойными её общества? И почему её ни разу не видели на шхуне Кипа? Возможно, она уже была замужем. Хотя какое это имело значение? Молодая, явно не бедствующая красавица отдалась пожилому моряку!
Уинфилд чувствовал, что его лёгкая досада превращается в нечто более враждебное. Неужели это была зависть? Даже если так оно и было, Уинфилд не был готов себе в этом признаться. Он пытался стряхнуть эти мысли, напоминая себе, что Кип был его другом, который не раз его угощал и подбадривал. Тогда почему он не мог радоваться за Кипа? И вообще, какое право он имел завидовать чужому счастью? Разве он сам не был счастлив? Чем Диана уступала любовнице Кипа? И разве это не кощунство – сравнивать будущую жену с другими женщинами?
Уинфилд сам удивлялся, сколько противоречий возникло вокруг этой незнакомки. А ведь она всего лишь пришла на представление. Даже ни слова не проронила. Ко всему прочему, его несколько смущало то, что её лицо казалось ему знакомым. Он уже видел эти черты. Но где и когда? Этого он не мог вспомнить, как ни напрягал память.
В конце концов он осознал, что думать так много об этой женщине просто нездорово, и перевёл мысли на более безопасную тему – социальную несправедливость. Вот уж удобная отдушина для негодования!
Трудовые законы, реформы в парламенте… Большинство обитателей Бермондси почти ничего об этом не знали. Для матросов и рабочих Вестминстер представлялся совершенно другой страной. Что происходило на противоположно стороне Лондонского моста, их не касалось. Они не считали нужным напрягать мозги и следить за каждым движением парламента. Более того, они находили некое утешение в собственном невежестве и смирении. В этом вопросе они поступали мудрее Уинфилда, который фанатично читал каждый памфлет, выходивший из Вестминстерского дворца.
Этот интерес к политике не доставлял Уинфилду ничего, кроме отчаяния. Общая картина не вселяла особой надежды в сердце. Инициативы улучшить жизнь рядовых англичан было мало, а результатов – ещё меньше. Каждый год издавались новые законы, якобы чтобы облегчить бремя рабочего класса, но на самом деле это бремя с каждым годом всё тяжелело. Британский Акт охраны здоровья и нравов, изданный в 1802 году, был первой попыткой улучшить условия труда несовершеннолетних детей. В нём было чётко указано, что дети до девяти лет не должны работать на текстильных заводах, а подростки до четырнадцати лет не должны работать в ночную смену. Эти законы ровным счётом ничего не изменили, пока Индустриальный акт 1833 года не потребовал инспекций.
Уинфилд хранил у себя копию речи, которую лорд Эшли, защитник прав детей, произнёс в Палате общин в 1836 году. Предварительно опросив тридцать с лишним врачей, лорд Эшли заключил, что дети должны работать не более десяти часов в сутки, чтобы у них осталась хоть какая-то надежда сохранить здоровье. Как и следовало ожидать, эта речь пролетела мимо ушей его коллег в парламенте. Четыре года спустя тот же самый лорд Эшли намекнул, что было бы неплохо, если бы дети проводили два-три часа в день в школе. Увы, его коллеги опять досадливо отмахнулись от его предложения. Зачем детям учиться читать, если у них всё равно не будет времени на чтение? Куда милосерднее держать рабочий класс в невежестве, ибо оно ограждает бедняков от лишних переживаний, от опасных идей. Генри Мейхью, один из основателей журнала "Панч", писал в своей статье: "Раз преступность не имеет исток в невежестве, она не искоренится образованием; напротив, образование будет способствовать рождению более изощрённого класса преступников".
Порой Уинфилд сам начинал проклинать свою учёность. Ведь она ему ничего не принесла, кроме головной боли. Зачем он истязал себя ненужными познаниями? Эти политические памфлеты только будили в нём ярость. Было бы мудрее успокоиться и ограничить любовь к чтению безобидной лирической поэзии. Всё равно он ничего не мог изменить. Ведь даже церковь призывала к пассивному смирению. Уинфилд не мог забыть, что мистер Баркли сказал про поводу нищеты. Викарий заявил, что жесты благотворительности от случая к случаю благородны сами по себе, но от заядлого активизма больше вреда, чем пользы. Не надо слишком стремиться изменить общество, потому что загробная жизнь важнее земной. И, дабы подкрепить свой точку зрения, викарий прочитал куплет из гимна, написанного С.Ф. Александром в 1848 году:
The rich man in his castle,
The poor man at his gate,
God made them, high and lowly,
And order’d their estate.
Сомневаться в справедливости общественного порядка значило сомневаться в замысле Господнем. Именно это Баркли пытался внушить прихожанам церкви Святой Магдалены в своих проповедях. Рассуждая о богословских традициях эпохи, Уинфилд в сотый раз проклял свой беспокойный разум. Какой простой и спокойной была бы его жизнь, если бы он мог подчиняться традиционной религии. Ну почему он не мог смиренно понурить голову, как все остальные?
Он вспомнил, с каким трудом Диана пела религиозный гимн на сцене, и почувствовал внезапный прилив солидарности. Внезапно он осознал, что почти не разговаривал с ней весь вечер. У него было что сказать ей, но между представлением и ссорой с Яном он отвлёкся. Посреди всеобщей суеты девушка куда-то ускользнула, и он даже не заметил. Теперь он чувствовал лёгкие угрызения совести из-за того, что не успел её достойно похвалить. Ведь она только ради него вышла на сцену.
Швырнув догоревшую сигару в канаву, Уинфилд направился к дому.
* * *
Когда он вернулся в "Золотой якорь", все посетители уже разошлись, все огни погасли, кроме одной свечи на столе. Работала одна Бриджит. Ингрид, которая была уже на седьмом месяце беременности и легко уставала, легла спать. А Диана благодаря своему положению ведущей актрисы была полностью освобождена от грязной работы в дни представлений. Уинфилд считал, что она должна беречь силы для искусства.
– Где же будущая миссис Грант? – спросил он у Бриджит.
Ирландка вытерла руки фартуком и указала наверх.
– Заперлась в ванной с куском мыла и бутылкой виски. Уже больше часа там мокнет.
Уинфилд кивнул и начал подниматься по ступенькам. Вдруг он услышал робкий голос Бриджит за спиной.
– Может, мне не стоит этого говорить…
– Тогда не говори. Не напрягай себя лишний раз без нужды.
Бриджит откашлялась в рукав.
– Да вот, об этом, мистер Уинфилд… Знаете, я подумала и решила, что будет некрасиво с моей стороны играть в этой пьесе. Ведь она про человека, который причинил такие страдания моему народу.
Уинфилд обернулся и взглянул на неё с раздражением.
– Если ты так любишь свой народ, то какого чёрта ты оказалась в Англии?
– Будто ты не слыхал про голод сорок восьмого года?
– Ты сама покинула родину в трудный час. А ведь это своего рода предательство. Тебя кто-то насильно заставляет жить и работать среди этих мерзких англичан? Нет. Ты оказалась здесь, потому что потребность жрать сильнее, чем любовь к родине. Я же видел, как твои глазёнки вспыхнули, когда мы считали выручку. И я тебе заплатил за участие, как и обещал. Как видишь, среди англичан тоже попадаются честные люди. Я советую тебе нацепить намордник на тявкающую совесть. Привыкай жить по-английски.
Бриджит не знала, что сказать в ответ. Её ошарашил тон его голоса. Уинфилд всегда держался с ней на равных, а теперь впервые обращался к ней, как хозяин к служанке.
Вдруг его взгляд смягчился.
– Ты там особо не усердствуй метлой. Всё равно всю грязь не выскребешь из каждой щели. Завтра придёт новая орава и опять устроит свинарник. Иди и выспись как следует. Я тебя отпускаю. Ведь теперь половина таверны моя, и я тоже могу отдавать приказы. Мне горько смотреть на тебя измученную. Я всегда питал к тебе самые тёплые братские чувства.
3
Внутри ванной было темно и зябко. Масло в лампе, подвешенной к потолку, почти догорело. Диана неподвижно сидела в остывшей мыльной воде, поджав худые колени к подбородку, окутанная мокрыми волосами.
Уинфилд окунул пальцы в воду.
– Не сиди долго, а то замёрзнешь, – сказал он и повесил полотенце на край ванны. – Пошли спать.
Они каждую ночь проводили вместе, с тех пор как заключили договор о перемирии. Диана перетащила свои лохмотья на чердак. Влюблённые уже ничего не скрывали и не ждали, пока остальные в доме заснут. Они позволяли себе обниматься и целоваться у всех на глазах, а вечером удалялись наверх в свою пыльную берлогу. Диана вовсе не стремилась обзавестись младенцем. Эти писклявые, беспомощные существа вызывали у неё лишь недоумение и досаду. Она не отказывала Уинфилду в полноценной плотской любви, но в глубине души надеялась, что это непрошенное счастье, именуемое материнством, обойдёт её стороной.
Дата венчания так и не была назначена. Уинфилд старался не вспоминать о том, что подписал военный контракт и что его могли в любое время призвать. Он жил так, будто не было войны. Том молчал, глядя на происходящее. Он давно признал своё поражение. Его таверна превратилась в бордель, и у него просто не хватало сил что-либо изменить. У него была уже одна беременная служанка, и он её не выгнал на улицу, вопреки своим угрозам. Ещё один ребёнок не изменил бы погоды. Тому ничего не оставалось делать, кроме как пассивно любоваться этим благоухающим распутством.
– Пошли спать, – повторил Уинфилд. – Уже за полночь, а мне завтра рано вставать. Корабль прибывает в пять утра, и я должен быть на причале.
– Не дёргай меня, – ответила Диана, не поднимая головы.
Уинфилд притворился, что не заметил её дурного расположения духа. Он сел на пол, облокотившись спиной о стенку ванны, и продолжал разговор.
– Угадай, сколько денег мы сегодня заработали.
– Ну, сколько?
– Десять шиллингов! А ведь это, считай, недельная зарплата. Если мы будем устраивать представление два-три раза в неделю и люди нам будут платить каждый раз столько, сколько заплатили сегодня, мы разбогатеем.
– Когда я разбогатею, тоже буду делать добро.
Уинфилд обернулся и удивлённо взглянул на неё.
– О чём ты?
– Буду кормить бедняков и учить детей грамоте, разбрасывать шиллинги горстями направо и налево. И люди будут называть меня благодетельницей. И когда я буду входить, все будут умолкать, снимать шляпы и уступать мне место. И ты будешь гордиться мной так, как Кип гордится своей женщиной.
– А я и так тобой горжусь.
Уинфилд подал Диане руку и рывком поднял её на ноги. Несколько секунд она стояла перед ним, обнажённая, посиневшая от холода. Он набросил ей на плечи полотенце и подхватил её на руки.
В коридоре они столкнулись с Томом. Эта неожиданная встреча ничуть не смутила Уинфилда. Понятия стыда изгнали из "Золотого якоря". Он отнёс Диану на чердак, положил её на постель и накрыл одеялом. Девушка лежала тихо и неподвижно.
– Надеюсь, ты не слишком устала, – сказал Уинфилд. – Вечер ещё не закончился.
Он разделся, погасил свечу и лёг рядом с Дианой. Она не избегала его ласк, но и не отвечала на них. Такая холодность с её стороны озадачила Уинфилда. Он никогда раньше не сталкивался с сопротивлением.
– Мне уже не смешно, – сказал он наконец, приподнявшись на локте. – Я люблю театр на сцене, но не в постели, особенно в такой час. Чем я тебя на этот раз обидел?
– Я всё не могу забыть, как ты защищал эту особу перед друзьями. Ты меня так никогда не защищал.
– А зачем тебя защищать? Мои друзья про тебя плохо не говорят.
– Да брось! Мы же оба знаем правду. Когда они надо мной подтрунивают, ты притворяешься, что не слышишь.
Уинфилд откинулся на подушке и сжал голову руками.
– Ну, и что я должен сделать, чтобы доказать свою преданность? Несколько часов назад грозился Яну свернуть ему шею только потому, что он раскрыл рот против тебя. Ты хочешь, чтобы я вылез из постели, разыскал Яна и на самом деле задушил его? Ты хочешь его голову на золотом подносе?
Диана мрачно усмехнулась.
– Увечить друга ради меня? Не надо. Я того не стою.
Уинфилд посмотрел на неё искоса и решил изменить тактику.
– Хорошо, – сказал он спокойно и снисходительно, точно отец больному ребёнку. – У нас появилось новое правило – не пить виски перед сном. Сейчас ты повернёшься на правый бок, как доктор Грант советует всем сердечникам, закроешь глазки и заснёшь. Наутро ты встанешь с ясной головой и сама не будешь помнить свои глупости.
Диана не послушалась, хотя у неё от усталости дрожали веки. Она не могла позволить Уинфилду репетировать родительскую тактику на себе. Он всячески пытался замять ссору, а она изо всех сил пыталась её разжечь.
– Я не позволю тебе так со мной разговаривать, – сказала Диана, сопротивляясь сну. – Я – театральная звезда. Если мне вздумается, я могу напиться вдрызг. У меня теперь свои поклонники. Когда ты вышел покурить, ко мне приклеились трое и позвали меня на танцы. Они же предложили заплатить за ужин и выпивку. Один обещал подарить браслет из слоновой кости. Другой обещал серьги с гранатовыми подвесками. Третий обещал шаль из заячьего пуха и туфли с серебряными застёжками. Говорю тебе, Уин, у этих людей были деньги. Они, должно быть, коммерсанты. Признаюсь, меня их предложение соблазнило. Кто знает? Может быть, в следующий раз я пойду с ними. Ты же сам сказал, что мне пора завести новых друзей.
Уинфилд прекрасно знал, что Диана всё это сочиняла. Три коммерсанта были из той же песни, что и голландский матрос, который якобы предложил Диане уплыть с ним в Амстердам. Коммерсанты, как правило, не посещали такие таверны, как "Золотой якорь", a такая девушка, как Диана, никогда бы не польстилась на серьги и туфли. Её бы скорее заинтриговал охотничий нож или волчий зуб на верёвке. Однако Уинфилд не мог открыто глумиться над eё жалкими попытками пробудить в нём ревность. Если бы он лишил Диану этого воображаемого оружия, она бы ещё больше разозлилась, и тогда с ней было бы невозможно совладать. A потому oн притворился, что поверил её рассказу о трёх коммерсантax.
– Поздравляю с первой победой, – сказал он. – Уверен, что она не последняя. Смотри, у тебя уже свой круг поклонников. Какая разница, что о тебе думают Тоби и Ян? Они же не могут тебе дарить дорогие подарки. Какое тебе дело до этих голодранцев?
Удовлетворённая ответом, Дианa перетянула покрывало на себя и повернулась спиной к Уинфилду. Оба заснули неглубоким тревожным сном.