Она сделала скорбную гримасу, точно собираясь заплакать, и вдруг резко рассмеялась.
– Простите, я вовсе не хотела вас напугать, мистер Грант, – сказала она, переведя дыхание. – Я вас сразу же узнала. Ваш театральный прыжок выдал вас. Только актёр способен на такие пируэты. Вот уж не ожидала, что сегодня на меня нападёт республиканец. Какими судьбами вас сюда занесло? Можете не отвечать на этот глупый вопрос. Конечно, вы в своей родной обители. Вам наверняка интересно, что здесь делаю я.
– Миледи, передайте своему супругу или кем там он вам приходится, что он слишком стар, чтобы искать приключений в Бермондси.
– Эдмунд мне не муж, – ответила женщина, ничуть не смущённая разоблачением. – Мы старые друзья, как и вы с этой чудаковатой девчушкой. Не исключено, что мы с Эдмундом обвенчаемся. Несколько месяцев назад мы с ним поспорили. Я утверждала, что он никогда не приживётся в бедном квартале, что местные жители никогда не примут его за своего. У него на лбу написано, что он из Вестминстера. Он гордо повёл меня на премьеру с целью продемонстрировать, как славно он поладил с местной молодёжью. Теперь мне не отвертеться. Придётся выйти за него замуж. Таковы условия пари.
– Ваш костюм оставляет желать лучшего, миледи, – сказал Уинфилд. – В отличие от вашего напарника по играм, вам не удалось слиться с толпой. Вы могли бы, по крайней мере, поработать над руками. Они вас выдали. Я тут же понял, что вы не из Бермондси. В следующий раз потрите суставы пальцев сажей.
Женщина взглянула на руки и кивнула, соглашаясь.
– Благодарю вас за совет. Приму к сведению. В самом деле, какая нелепая оплошность с моей стороны. Признаюсь, я тоже сначала подумала, что вы не из Бермондси. У вас так мало общего с местными мужчинами. Мне даже показалось, что вы из нашего круга.
– Вы приняли меня за студента театрального училища, за богемного самозванца?
– Не обижайтесь. Это комплимент.
– А мне и не обидно. Мне забавно. Не хочу вас разочаровывать, сударыня, но я – коренной бермондсиец. Уже двенадцать лет работаю на пристани.
– Тем не менее, у вас впечатляющий словарный запас.
– Для грузчика.
– Не только для грузчика. Поверьте мне. Я видела достаточно постановок в Вестминстере, и ваша пьеса им, в сущности, ничем не уступает. Мне до сих пор трудно поверить, что вы нигде не учились.
Эта неожиданная похвала от красивой образованной женщины мгновенно обезоружила Уинфилда. Он приготовился услышать ехидные замечания, а вместо них получил лесть.
– Вы, должно быть, разбираетесь в истории и философии, – продолжала женщина.
– Я с горем пополам разжевал "Республику" Платона, – ответил Уинфилд уже менее враждебным тоном. – Потом попытался разжевать Локка и Гоббса и подавился. Вы не представляете, сколько ночей я не спал, пытаясь постигнуть их теорию социального контракта. На поверхности всё кажется так просто, а когда пытаешься применить на деле… Простите, я даже не знаю вашего имени.
– Джоселин Стюарт.
Уинфилд не поверил, что это её настоящее имя, но тем не менее протянул ей руку. Вместо того чтобы пожать ему руку, собеседница сомкнула пальцы вокруг его запястья.
– У вас всегда такой бешеный пульс, когда вы обсуждаете политику? – спросила она.
Не успел Уинфилд придумать остроумный ответ, как она снова рассмеялась и выпустила его руку.
– Мне пора, – сказал он, радуясь, что в сумерках не было видно, как горели его щёки. – Я уверен, что мы ещё встретимся. Ведь вы ещё придёте в "Золотой якорь"?
– Боюсь, что нет. У меня есть правило не ходить на одно и то же представление дважды, каким бы блистательным оно ни было. Но если у вас есть свободное время и желание сделать доброе дело, загляните в школу Сен-Габриель. Я там преподаю историю. Не сомневаюсь, что вы придумаете какое-нибудь познавательное занятие для детей.
Сен-Габриель! Уинфилд содрогнулся от одного названия.
Джоселин заметила, как он изменился в лице, и угадала его мысли.
– Я слышала, что там случилось пятнадцать лет назад с бывшим директором. Премерзкая история. Но теперь там всё по-другому благодаря щедрости Эдмунда. Там чисто, безопасно и всё происходит под надзором инспекторов. Обязательно зайдите. Надеюсь, у вас нет никаких планов на эту пятницу. Дети будут в восторге.
* * *
Вернувшись домой, Уинфилд растянулся на кровати, сомкнув руки за головой и закрыв глаза.
Свершилось. Он заговорил с незнакомкой, узнал её имя, дотронулся до её руки и даже получил от неё приглашение. Как ему ни претила мысль о том, что предстоит перешагнуть через порог Сен-Габриель, он не мог отказаться.
Размышляя над событиями вечера, он не заметил, как вошла Диана.
– Вот ты где! – воскликнула она и запрыгнула на кровать. – О чём задумался? Или о ком?
– О Джоне Локке.
– Погоди, это тот самый капитан, которого сожрали людоеды?
– Нет, то был Джим Кук. А это Джон Локк.
– А кто он такой – разбойник или скоморох?
– И того, и другого понемножку.
– Он мне уже нравится, – заявила Диана. – Бьюсь об заклад, он мог выпить целый стакан виски одним залпом и не вздрогнуть при этом. Во что он любил играть? В ножики, небось. Смотри, что мне Бриджит подарила.
Уинфилд открыл глаза. В руках Диана теребила пеньковую верёвку.
– Это старая скакалка, – объяснила она. – Но из неё легко можно сделать петлю. Мы можем сделать чучело из старого мешка из-под картошки и устроить весёлую казнь. Что скажешь?
Девушка выглядела необычно оживлённой в этот вечер. Она смеялась, звонко и дерзко, и смех её не переходил в кашель. Её глаза, обычно затуманенные и неподвижные, излучали лихорадочный свет. Эта маленькая дикарка, которая никогда не играла с куклами, теперь хотела сделать чучело для вымышленной экзекуции.
Уинфилд мысленно упрекнул себя за пробелы в воспитании Дианы. Разбойники, скоморохи, ножики, виселицы, людоеды… Всё это была его школа. Он не имел права упрекать девушку за то, что она выдавала то, чему он её сам учил.
– Будет казнь, будет казнь! – ликовала Диана. – Смотри, вороны уже слетаются на виселицу. Выклюют глаза, выпьют кровь!
Она набросила чёрную шаль на плечи и закружилась по каморке, махая руками, точно крыльями.
– Остановись, – оборвал её Уинфилд.
Диана замерла посреди каморки, тяжело дыша, растрёпанная и вспотевшая.
– В чём дело, Уин?
– Никакой казни сегодня не будет.
– Как это не будет?
– А вот так. Сядь. У меня к тебе дело есть.
Она послушно села рядом с ним, сложив руки на коленях.
– Если ты хочешь быть моей женой, – продолжал Уинфилд, – ты должна знать историю английского парламента. Сегодня мы пройдём всё от Вильгельма Завоевателя до Кромвеля. А завтра мы рассмотрим систему пэрства, начиная от периода Реставрации до Реформации. Ты готова?
Диана кивнула, удивлённая не столько его внезапным порывом преподнести ей урок политической истории, сколько готовностью пожертвовать попойкой с друзьями ради такого дела.
– А как же Тоби? – спросила она.
– Перебьётся. Я с ним и так целый день бок о бок. Твоё образование в сто раз важнее. Я не оставлю тебя в покое, пока ты не выучишь все пять рангов пэрства. Я совершенно забросил свои обязанности по отношению к тебе, и эту погрешность надо срочно исправить.
6
Перешагнув порог Сен-Габриель, Уинфилд убедился, что от старого учреждения осталось лишь имя. К основному корпусу были пристроены два новых крыла. Стены были перекрашены в светло-зелёный цвет. Ржавый железный забор вокруг двора сменили новым деревянным. Теперь здание больше походило на настоящую школу, а не на приют. Страшно было представить, сколько сотен фунтов ушло на это преображение.
Вскоре Уинфилд стоял посреди класса перед оравой мальчишек. Их было не меньше пятидесяти. Он отметил к своему удовлетворению, что дети выглядели неплохо. У всех были умытые лица и живые глаза. Было видно, что во время урока они не думали о еде.
– Добрый день, милорды, – начал он. – Я к вам так обратился, потому что сегодня нас ждёт небольшое перевоплощение. Мы находимся не в классе, а в Вестминстерском дворце. Сегодня вы не просто ученики, а пэры Англии.
Это предложение от незнакомца было встречено гробовым молчанием.
– Мисс Стюарт, – спросил Уинфилд, поворачиваясь лицом к Джоселин, – вы сказали ученикам, чего ожидать от сегодняшнего урока?
– Я не хотела портить сюрприз. Господа, позвольте мне представить моего нового друга мистера Гранта. Он восходящий актёр и драматург. Его страсть – политика, его оружие – беспощадная сатира. На прошлой неделе мне посчастливилось присутствовать на премьере его пьесы. Тимми был со мной. Он подтвердит мои слова. Чувствую, что через несколько лет мистер Грант станет выдающейся фигурой в мире авангардного театра.
Столь пылкий дифирамб смутил Уинфилда.
– Ну вот, мисс Стюарт поставила меня в безвыходное положение. Теперь я обязан оправдать её надежды. Милорды, сегодня мы поближе присмотримся к динамике парламента. Каждый из вас примет имя и титул одного из лордов. В моей шляпе лежат шестьдесят обрывков бумаги. Каждый из вас вытянет один обрывок и временно станет лордом, чьё имя написано на бумаге. Потом, в зависимости от ранга, вы займёте места на соответствующей скамье. Бароны сядут с баронами, виконты с виконтами и так далее. Я сам буду исполнять роль лорда канцлера. Мой долг следить за тем, чтобы в палате поддерживался порядок. Если вам понадобится разделаться с политическими противниками, у вас будет возможность сделать это после заседания в Анатейском клубе. А пока что мы будем обсуждать билль из палаты общин. У каждого из вас будет возможность проголосовать "доволен" или "недоволен" и сказать несколько слов в оправдание голоса, опираясь на знания, которые вы почерпнули в классе мисс Стюарт. Вы поняли правила?
Ученики воодушевлённо закивали.
– А потом, – продолжал Уинфилд, – мы разыграем превесёлую сцену. Подольём каплю драмы в историю! Тимми будет изображать лидера оппозиционной партии. Вы все будете роялистами, а он будет анархистом. Он встанет среди вас, не дождавшись своей очереди голосовать, и вы все посмотрите на него с удивлением. И затем он произнесёт свою речь, которая вас не на шутку ошарашит и возмутит. Вы будете кривить гримасы и перешёптываться. А Тимми поднимет кулак и скажет: "Трепещите!" И вы затрепещете как миленькие и полезете под скамейки от страха.
Игра началась. Дети по очереди вытянули из шляпы свои титулы и вошли в роли. Как и требовал сценарий, королевское заседание началось вполне чинно, но под конец перешло в настоящий бунт с топотом и свистом. Куртки взлетели к потолку. Когда удерживать политическую катастрофу в помещении стало небезопасно, Джоселин послала детей на двор, а сама осталась в пустом классе с Уинфилдом. Они встали у окна бок о бок и наблюдали за продолжением революции.
– Вы опять превзошли мои ожидания, – сказала Джоселин, когда их уже никто не слышал. – Как видите, гражданская война в разгаре. Всё-таки вы понимаете мальчишескую натуру.
– Я сам до сих пор мальчишка, – ответил Уинфилд. – По крайней мере, так считает доктор Грант. Он гордится тем, что ни разу за свои пятьдесят лет не играл в ножики. Мне его искренне жаль. Жизнь сама по себе мрачная штука. Взрослым игры нужны ещё больше, чем детям.
– Согласна. Постоянно быть серьёзным – это роскошь для тех, чья жизнь протекает безболезненно.
– А я о чём? Возьмите, к примеру, нашего общего друга Платона. Он порицал театр и лицедейство. Но Платону не приходилось таскать ящики весом в двести фунтов под ледяным дождём по четырнадцать часов в день. У него не было причин бежать от действительности, которая и так была вполне сносной. Вот почему Платон никогда не будет мне близок, хоть он и был республиканцем. Моё теперешнее положение вынуждает меня принять стоицизм Эпиктета, но я не избегаю возможности получить удовольствие, как Эпикур. И я благодарен судьбе за возможность выступать.
– Я была на Кембервельской поляне один раз, – сказала Джоселин. – На моё восьмилетие я решила вкусить жизни и убежала с собственного праздника. Гувернантка отвернулась на секунду, и я ускользнула на ярмарку в своём праздничном платье. Как сейчас помню красный шатёр, в котором выступали жонглёры. Я встала в первом ряду, так близко, что чувствовала на лице жар от факелов. В ту ночь шатёр чуть не сгорел. Один из мальчишек нечаянно поджёг свой костюм. На мгновение он сам превратился в факел. Чудом не сгорел. Хозяин цирка столкнул его на мокрую траву. После представления я разыскала мальчишку и поцеловала его.
Уинфилд почувствовал лёгкий холодок под рёбрами. Джоселин прищурилась, перебирая воспоминания, сомкнула руки под подбородком и продолжала:
– В тот вечер мне не хотелось возвращаться домой. Я всю ночь бродила по пустынной площади. Устав, я прилегла на траву, но не могла заснуть. Мне хотелось примкнуть к труппе. Мальчишка с факелами очаровал меня. Но когда я зашла в шатёр под утро, его уже не было. Я была разочарована до слёз. Можете представить, как меня встретила мать, когда я вернулась домой. Она грозилась заточить меня под домашний арест на двадцать лет. С тех пор у меня и появилось правило не ходить на одно представление дважды. И я рада, что переборола лень и пришла на вашу премьеру. Признаюсь, сначала мне не хотелось идти. Но Эдмунд настаивал. Он очень высокого мнения о вас.
И Джоселин взяла Уинфилда за запястье, как она это сделала на улице Святого Томаса. Её изнеженные пальцы скользнули под манжет его рубашки. Только на этот раз Уинфилд не отвёл глаз, а продолжал беседу. В конце концов, не мог же он позволить себе заливаться краской, точно двенадцатилетний Тимми.
Мало-помалу это благотворительное мероприятие начало походить на свидание. Уинфилд осознавал, что эту встречу нельзя было назвать безобидной хотя бы потому, что она была тайной. Он никому не сказал, куда он пошёл и кто его туда пригласил. Это было его личным делом, в которое его привычные спутники, Том, Диана и Тоби, не были вовлечены. Им совершенно незачем было знать о его походе в Сен-Габриель. Они всё равно бы его не поняли. Трагедия, связанная с этим местом, случилась до того, как он повстречал их на своём пути. У него была жизнь до "Золотого якоря". Та девочка с Кембервельской поляны была из той жизни. Неужели это преступление – навестить своё прошлое? Неужели он должен выкладывать на обеденный стол, точно ежедневную получку, всю свою душу?
В этот вечер Уинфилд дал волю своему остроумию и красноречию, зная, что его слушательница оценит эти качества по достоинству. Джоселин уже не казалась ему надменной незнакомкой. Она улыбалась, кивала головой и, казалось, была искренне заинтригована. Даже если она над ним издевалась, то проделывала это так тонко, с таким восхитительным мастерством, что Уинфилд никогда бы не догадался. Впервые в жизни он оказался в обществе изощрённой, разборчивой женщины, которая имела доступ к самым блестящим мыслителям Англии и тем не менее находила его истории занятными.
– Я охотно верю, – говорила она, – что вы можете пройти в снегу десять миль босиком и не замёрзнуть. Верю, что вы можете залезть по обледеневшим мачтам шхуны и не соскользнуть вниз. Уж вы не пропадёте ни в боксёрском ринге, ни в парламенте.
– Боюсь, что мои самые дикие приключения остались в прошлом. На данный момент я ни с кем не воюю. Мне вполне достаточно играть Кромвеля три раза в неделю.
– Но вы не должны себя хоронить в Бермондси. Я этого не допущу. Я представлю вас интереснейшим людям. Среди них есть один писатель, который с радостью включит ваши приключения в свой очередной роман. Он как раз сейчас в Лондоне, набирается впечатлений.
Джоселин носила на шее медальон размером с ладонь. Внутри этого медальона хранился портрет маленького мальчика.
– Полюбуйтесь.
Уинфилд склонился к ней так близко, что их головы почти соприкоснулись.
– Кто это?
– Мой первый жених. Это мальчик – лорд. Помимо очаровательного лица, у него было очаровательное наследство.
– Было? И что же случилось?
– Он скончался незадолго после того, как этот портрет был написан. Повезло же ему! Он не успел вырасти и превратиться в чудовище, как часто случается с красивыми богатыми мужчинами. Он умер и унёс свой титул с собой в могилу.
Уинфилд покачал головой.
– Однако до чего хрупка дворянская династия.
– Я ни разу не виделась с маленьким лордом. У меня от него ничего не осталось, кроме этого портрета. Я ношу его на сердце как напоминанием о том, чего я не хочу в жизни. Я люблю своё чёрное платье и пыльный кабинет, в котором пишу письма своим друзьям на материке. Эти чудаки вас радушно примут.
Сам себе не отдавая в этом отчёт, Уинфилд всячески пытался оправдать поступки этой женщины. Ему хотелось видеть её щедрой и самоотверженной. Будь на его месте человек более опытный и проницательный, вроде доктора Гранта, он бы расценил участие Джоселин к обездоленным как очередной каприз пресытившейся богачки. Том бы от души посмеялся над этой войной, которую Джоселин затеяла против традиций и моды её круга. Он бы сказал, что нет ничего более заурядного, чем желание быть незаурядным, и нет ничего более предсказуемого, чем попытки быть непредсказуемым. Чем больше человек старается отличиться, тем больше он похож на остальных. Все "революционные" идеи Джоселин были на самом деле избиты. Все её "дерзкие поступки", все эти поцелуи с циркачами, чтение эзотерики и переписка с чудаковатыми отшельниками – всё это больше смешило, чем возмущало. Представители её класса, столь жеманные снаружи, изнутри были искушены бесповоротно. Они уже всё перевидали. Устроить настоящий светский скандал становилось всё труднее. Понимая в глубине души, что дурными поступками уже никого не впечатлить, Джоселин ударилась в благородные поступки. Она выбросила серьги и надела чёрное платье, вообразив, что таким образом плюнула в лицо вестминстерским ханжам. Во всяком случае, Том так бы растолковал поведение этой женщины. Он всегда видел самое уродливое в людях и почти всегда оказывался прав.
Даже если подобные подозрения закрадывались в его сердце, Уинфилд их немедленно отметал. Куда приятнее было думать, что эта ослепительная, процветающая женщина отреклась от всех благ Вестминстера ради того, чтобы помогать обделённым детям. Оправдывая её, он оправдывал себя. Почему он так рвался возложить лавры на голову этой женщины? Чего ему не хватало все эти годы?