Всё, что Диана отдавала ему, он принимал с радостью, но без особого удивления. На этой стадии близости он уже знал, что можно от неё ожидать, а чего нельзя. При всём своём желании девушка не могла ему дать того, чего у неё не было, и он не имел права у неё этого просить. В конце концов, это не её вина, что она никогда не выбиралась за пределы Саутворка, что не могла познакомить его с писателями и политическими деятелями. Она слишком остро ощущала свою неполноценность. Появление таинственной благодетельницы задело её за живое. Вот, значит, как мало нужно, чтобы произвести впечатление. Достаточно одного небрежно брошенного шиллинга.
Уинфилд представлял, каким ударом это бы было для её самолюбия, если бы она узнала, с кем он провёл вечер. В то же время он не хотел отказывать себе в этом вполне заслуженном, как он считал, празднике интеллекта. К чему ужасному могла привести эта встреча? Его общение с Джоселин не могло зайти дальше увлекательной беседы. Такие возможности дважды не подворачиваются. Ну, подумаешь, они сидели вдвоём в тёмном классе? Ну и что с того, что их локти соприкасались и пальцы переплетались? Ну и что с того, что они переговаривались полушёпотом?
Заговорившись, они совершенно потеряли счёт времени. Им в голову не приходило взглянуть на часы. Они бы так и продолжали беседу до утра. Но тут дети начали возвращаться с улицы. В конце коридора послышался смех. Через секунду в класс заглянуло несколько растрёпанных детских голов.
– Мисс Стюарт, когда мы будем ужинать? – спросил Тимми.
– Я уверена, что на кухне осталось предостаточно чёрствого хлеба и холодного чая. Пируйте на здоровье.
Уинфилд одёрнул пиджак.
– Мне пора.
Мальчишки были явно разочарованы.
– А куда это вы, мистер Грант?
– Домой, милорды. Революция закончилась.
– Так нечестно. Вы ещё придёте?
– Не знаю. Если мисс Стюарт пригласит меня.
Джоселин склонила голову набок, точно раздумывая над ответом, и наконец сказала:
– Всем известно, что за революцией неизбежно следует реставрация. Вы помните, что случилось после смерти Кромвеля?
Глаза маленького Тимми вспыхнули, и он выпалил на одном дыхании:
– Я знаю! Его могилу осквернили, его голову отрубили и выставили напоказ, его тело четвертовали, а монархию восстановили!
Джоселин приобняла своего любимца.
– Спасибо, Тимми, за столь колоритные образы перед ужином. Ты натолкнул меня на идею. Мы придумаем новое блюдо и назовём его "кости Кромвеля". А теперь, дети, проводите мистера Гранта до ворот.
Всё ещё обнимая Тимми одной рукой, Джоселин протянула свободную руку Уинфилду.
– Спокойной ночи, мистер Грант.
Этот жест смутил Уинфилда, который не знал толком, что ему делать с этой рукой. Она была явно протянута не для рукопожатия, судя по изгибу запястья и расслабленным пальцам. Уинфилд пошатнулся. У него закружилась голова, как в ту летнюю ночь на ярмарочной площади.
"Неужели я никогда не повзрослею?" – подумал он, злясь на себя.
В глазах мальчишек отражались восхищение и лёгкая зависть. Для них мисс Стюарт являлась не просто авторитетом, а объектом обожания. Они подчинялись ей не как ученики наставнице, а, скорее, как вассалы королеве. Последнее время она отдавала всю свою нежность Тимми, потому что он был болен. Она сидела у его постели всю ночь. Ради одного этого стоило заболеть. И теперь они разглядывали этого незнакомца с хриплым голосом и покрытым шрамами лицом, который прикоснулся губами к её запястью.
Когда Уинфилд шёл по тёмному коридору, один из учеников окликнул его.
– Мистер Грант, у меня кое-что есть для вас, – сказал мальчик, вручив ему небольшой прямоугольный свёрток. – Мисс Стюарт просила передать.
Выполнив поручение, мальчик передёрнул плечами и вернулся к своим товарищам.
Уинфилд встал под фонарём и рассмотрел свёрток. Его позабавило то, что подарок был завёрнут в обычную газету и перевязан грубой верёвкой. Несомненно, это был намеренный демократический жест со стороны Джоселин. Странно было и то, что она послала одного из учеников, вместо того чтобы самой вручить подарок.
Он разрезал верёвку карманным ножом, разорвал бумагу и вытащил на свет книгу – "Новую Республику". Автора звали лорд Линдон Хелмсли, барон Хангертон. Книга была издана в 1833 году, но, должно быть, успела пройти по рукам. Обложка несколько раз рвалась и заклеивалась по новой. Видно, тот, кто заказал издание книги, не имел средств на качественную бумагу.
Когда Уинфилд стал перелистывать хрупкие жёлтые страницы, из книги выпала записка. Он поднёс её к свету и прочитал:
Я скучала, и вы меня развлекли. Я была спокойна, и вы меня растревожили. Как вас за это отблагодарить? Примите этот скромный подарок как продолжение нашей беседы. На свете существует всего пятьдесят копий этой книги, и я вам дарю свою. Я её один раз прочитала, и больше она мне не нужна. Я не читаю одну и ту же книгу дважды. Такое уж у меня правило.
7
Теперь Уинфилд был окончательно сбит с толку. Подарок и записка не могли быть от одной и той же женщины. Книга, завёрнутая в старую газету, была от мисс Стюарт, самоотверженной наставницы, которая ночами сидела у постели больного ученика. А записка, написанная на лоснящейся надушенной бумаге, была от той дамы с портрета в Вестминстере. Эти два противоположных образа, одинаково убедительные, каким-то образом уживались в одной женщине.
Двусмысленность её послания не давала ему покоя. Эта женщина манила его одним пальцем, а другим – указывала на предназначенное для него место. На протяжении трёх часов она его убеждала в их равенстве и даже протянула руку для поцелуя на глазах у своих воспитанников, а в конце дня с присущим ей изяществом напомнила ему, что они находились на противоположных концах лестницы. Заманчиво приоткрыв дверь, она не пускала его на порог.
А что, если он ей действительно понравился – не как актёр или республиканец, а как мужчина? A что, если бы в следующий раз она ему предложила нечто большее, чем книгу? Хватило ли бы у него силы воли отказаться от подобного предложения?
"Чёрт подери, я не хуже Кипа" – думал Уинфилд. "В конце концов, я моложе, крепче. В боксёрском ринге я бы наверняка победил. Да, я беден, неотёсан и изуродован. Я много курю и часто матерюсь. Ну и что с того? Разве это недостатки в глазах Джоселин? Если бы она хотела замуж за джентльмена, она бы уже вышла".
Между тем, часы над ратушей пробили полночь.
* * *
Когда Уинфилд вернулся в "Золотой якорь", было уже около часа ночи. Он вошёл через боковую дверь, чтобы избежать лишних расспросов со стороны Тома, который в это время суток всё ещё бодрствовал, подсчитывая выручку.
Поднявшись на чердак, Уинфилд застал Диану спящей. Девушка прижимала к груди его скомканную рубашку. Простыни сбились у неё в ногах. Запутанные тёмные волосы разметались по подушке. Она обвила несколько прядей вокруг пальца: привычка дёргать волосы во сне закрепилась ещё в детстве, так же как и морщиться и покусывать нижнюю губу.
На полу валялась пустая бутылка от виски.
Уинфилд склонился над Дианой, поправил простыни и осторожно провёл пальцем по её лбу. Крошечная морщинка между бровей разгладилась. Девушка вздохнула и прошептала, не открывая глаз:
– Да утащат черти твою душу в ад…
Выспаться в ту ночь ему не было суждено. Он взялся читать "Новую Республику" Линдона Хелмсли, хотя внутренний голос умолял его не открывать эту книгу. Читать революционные труды аристократа-мятежника, когда мозг и без того уже достаточно возбуждён, крайне неразумно.
Под утро его мысли превратились в гремучую смесь. Новые искушения вытесняли старые обязательства. В его сердце столкнулись Линдон Хелмсли и доктор Грант, Кип и Тоби, Джоселин и Диана. Можно всю жизнь пить скотч и считать его самым лучшим напитком на свете, а потом в один прекрасный день найти чужую бутылку дорогого бренди, понюхать пробку, даже не отпивая ни одного глотка, и потом всю жизнь помнить запах. И как после этого вернуться к скотчу? Уинфилд не замечал, какие у Дианы холодные, слабые, шершавые руки, пока не дотронулся до руки Джоселин. Впервые в жизни у него появилась возможность сравнивать двух женщин. Каждая из них была по-своему неотразима в своей порочности. Диана была озлоблена, а Джоселин – по-детски жестока. В руке Дианы был нож, который она мечтала в кого-нибудь всадить, а в руке Джоселин – богословский журнал, которым она, точно веером, отмахивалась от действительности. Душа Дианы была искалечена и отравлена. Душа Джоселин – просто недоразвита. Одной правили страсти, а другой – капризы.
Пуританские убеждения Уинфилда проявлялись в фанатичном однолюбии. Кромвель всю жизнь был верен своей жене. Даже покорив Ирландию и Шотландию, он неизменно возвращался к Елизавете, матери своих девяти детей. Ему ничего не стоило пролить кровь, но тем не менее он не позволял себе заглядываться на других женщин. Уинфилд не мог отрицать, что они с Джоселин уже стали любовниками на словах. Их фривольная беседа вполне могла сойти за амурную прелюдию. Когда мужчина и женщина обмениваются подобными откровениями, они с таким же успехом могут обмениваться поцелуями.
– Да я ничем не лучше, чем они, – думал про себя Уинфилд, вспоминая бермондсийских олигархов, которые, помимо жён, держали двух-трёх наложниц.
* * *
Он выместил своё чувство вины на Диане. Ничего не могло быть естественнее и удобнее. Утром, как только она спустилась на первый этаж, он схватил её за плечи и встряхнул.
– Сколько ты выпила вчера?
Это неожиданное нападение позабавило девушку. Она не привыкла отчитываться за количество выпитого спиртного. Разве она считала рюмки? Сначала ей показалось, что он её разыгрывает. Устраивать подобный допрос было совершенно не в его духе.
Уинфилд ещё раз встряхнул её. Диана высвободилась из его тисков и одёрнула ворот блузки.
– Что ты хочешь от меня?
– Для начала было бы неплохо, если бы ты отсосалась от бутылки.
Диана пожала плечами без намёка на раскаяние.
– Мне было скучно. Я собиралась выпить её вместе с тобой пополам, но ты где-то шлялся. Что мне оставалось делать?
– У меня были важные дела. Мне нельзя тебя оставить одну на вечер? Или я должен тебя караулить, как я это делаю уже пятнадцать лет? Подумай о собственных почках.
– Любимый, – сказала она с издевательской улыбкой, – ты знаешь, что моё барахлящее сердце и некоторые другие органы принадлежат тебе. Но только не почки. Я оставляю за собой право мариновать их в спиртном.
Толкнув его в грудь, Диана развернулась и вышла из столовой на кухню.
– Я не вправе указывать тебе, как обходиться с будущей женой, – сказал Том, раскладывая постиранные салфетки вдоль стойки бара. – Но я не совсем понял, что такого ужасного стряслось.
– Да вы всё прекрасно слышали. Вчера вечером она выхлестала целую бутылку виски. Я отошёл от неё на пару часов, а когда вернулся, она валялась полумёртвая.
– И что в этом нового? Она и раньше так делала. Мне с трудом верится, что весь этот шум из-за бутылки виски. У тебя над головой уже пару недель парит ворона. Не бойся, я не собираюсь копаться у тебя в душе.
Уинфилд сорвал шарф с крючка, обмотал им себе шею несколько раз, точно с целью удавиться.
– Я опоздаю на работу.
– И правда опоздаешь, – согласился Том. – Нельзя транжирить силы на стычки с домашними. Смотри, не прибей одного из подчинённых.
Когда Уинфилд был уже на пороге, Том его окликнул.
– Пока я не забыл… Вчера тебя разыскивал Тоби. Он принёс весьма печальные новости. Погиб офицер МакЛейн.
Уинфилд мотнул головой, точно услышав нелепую шутку.
– Не может быть. Я ещё вчера утром его видел.
– Для того чтобы убить человека, достаточно одной секунды. Офицер МакЛейн полез разнимать драку на острове Якова, и его застрелили. Говорят, пуля вылетела из револьвера модели "Адамс". Одному Богу известно, как револьвер попал в руки бермондсийскому бандиту. Игрушка не из дешёвых. Ходят слухи, что кто-то ворует оружие с завода и продаёт местным преступникам. Вот, дожили!
Уинфилд побледнел и прислонился спиной к стене.
– Только не он, – прошептал он, закрыв глаза.
Том вздохнул, передёрнул плечами и опять принялся раскладывать салфетки.
– Бесспорно, МакЛейн был достойным человеком. Но что поделать? Такая у него была работа. Удивительно, что он так долго продержался. Говорят, что новый констебль – тиран, каких поискать. Уж он-то проследит, чтобы виновника поймали.
В тот день Уинфилд опоздал на причал почти на два часа. Его подчинённые уже принялись за работу без него. Увидев Тоби, он поманил его в сторону.
– Что ты себе думал? Старик сказал мне, что ты вчера заходил. Чёрт тебя дёрнул шляться по округе, кричать о смерти МакЛейна?
– Я сделал это, чтобы снять с себя подозрение.
Тоби весь дрожал и неловко переваливался с ноги на ногу, не смея взглянуть другу в глаза.
– Так, значит, мы теперь убийцы, – заключил Уинфилд после нескольких секунд молчания. – Все втроём…
Тоби вдруг перестал дёргаться и выпрямился.
– Ты хочешь сказать, что ты убийца?
– Да ладно, не корчи из себя ягнёнка. Мы все одинаково виноваты.
– Это была твоя затея.
– Пусть будет так. Ho вы с Яном её поддержали.
– Ха! Можно подумать, у нас был выбор.
– Был! Вам руки никто не выкручивал. Даже если бы дело и дошло до кулаков, вас было двое против меня одного. Но нет, вы пошли за мной. А ты, в отличие от Яна, ни секунды не брыкался. Честный человек погиб по нашей вине. Так что кончай праздновать труса и сам себе в этом признайся.
Тоби отступил назад и скрестил руки на груди.
– Это я трус? Да я вчера твою шкуру спасал. Моё нутро вопило, что надо всё бросать к чёртовой матери и бежать из Бермондси куда глаза глядят. Но я остался, ради тебя. А ведь я твой последний друг, по большому счёту. Твой трон порядком расшатался.
8
В тот вечер после работы Уинфилд зашёл в церковь Св. Магдалены, встал в углу, прижав кулаки к груди, и начал молиться своими словами, как ребёнок, как сумасшедший, не думая о том, что его могли услышать. Все переживания прошедшего дня выплеснулись наружу в форме бессвязного монолога. Он одновременно молился и о прощении, и о наказании.
Вдруг он услышал знакомый голос мистера Баркли.
– Глазам своим не верю! Воспитанник мизантропа-атеиста явился в церковь! Боюсь спросить, что тебя сюда принесло. Неужели так всё плохо?
– Хуже не придумаешь. Я убийца.
Викарий не изменился в лице. Очевидно, ему не в первый раз доводилось слышать подобные признания.
– Давай продолжим этот разговор в более укромном месте, – сказал он и жестом приказал следовать за ним.
Уинфилд покорно поплёлся за викарием. Они вошли в кабинет, расположенный в пасторской пристройке. Этот кабинет представлял собой уменьшенный вариант вестминстерской квартиры мистера Баркли. Вдоль стен стояли те же самые книжные шкафы из красного дерева. Изящные медные подсвечники были из того же самого набора. Рабочий стол, добротный, но немного слишком массивный для такой маленькой комнаты, был помечен инициалами предыдущего владельца – Э.Б. Эдмунд Берримор. Адвокат с присущей ему щедростью подарил дворецкому свою старую мебель.
Баркли расположился за столом и налил себе воды в стакан, готовясь к долгой беседе. Уинфилд продолжал стоять у двери, уставившись на пустой стул, выдвинутый для него, не смея присесть. Дрожащей рукой он теребил ворот рубашки, точно пытаясь выцарапать себе сердце.
Викарий отпил несколько глотков воды и продолжил.
– Так на чём мы остановились? Ах, да. Кажется, ты мне сказал, что убил кого-то?
– Не своими руками, но…
– В таком случае ты не убийца. Надеюсь, тебя это не разочарует.
– Не всё так просто. Из-за моей дурацкой выходки погиб честный человек. Полицейского застрелили из револьвера, который я украл и продал главарю местной шайки. Я только утром об этом узнал и уже готов пойти в полицию и во всём признаться.
Викарий указал на стул.
– Присядь. Выпей воды. Такие решения нельзя принимать стоя, да ещё и с пересохшим горлом.
– Я уже всё решил, – ответил Уинфилд более спокойным голосом, точно его страх перешёл в смирение. – Я беру ответственность на себя. Никаких расследований не будет. Мои друзья не заплатят за моё преступление. Я этого не допущу. Всё уляжется быстро и гладко, вот увидите. Я знаю, что должен сделать. Пойду в полицию и во всём признаюсь новому констеблю.
– И это будет глупо с твоей стороны. Я не сомневаюсь, что ты искренне раскаиваешься в содеянном. Но я должен с прискорбием сообщить тебе, что наказание, которому ты подвергнешься, с лихвой превзойдёт твоё преступление. В нашей стране царят дурацкие законы. Они почти не изменились с XVII века. Преступников больше не клеймят, слава тебе, господи. Но мы ещё не заслужили право называть себя цивилизованной нацией. Так что если тебе не терпится принести себя в жертву, сделай это во имя чего-то более стоящего.
Уинфилд не мог поверить своим ушам.
– Я не говорю, что твой поступок похвален, – продолжал викарий. – Но я понимаю, что в твоих слоях иногда трудно прожить одним честным трудом. Ведь вся Англия не живёт так, как Вестминстер. Каждый день я езжу от одного квартала к другому. Иной раз не верится, что это одна и та же страна, один и тот же век. Иногда люди вынуждены прибегать к воровству, чтобы выжить.
Уинфилд перебил его.
– Я сделал это не для того, чтобы выжить. Я хотел развеять тоску и испытать свою власть над друзьями. Так что я не могу грешить на нужду. Когда человек умирает с голоду, он крадёт хлеб, а не оружие.
– Что именно ты украл, не столь важно. Факт тот, что ты пошёл на это не от хорошей жизни. Как тысячи других молодых людей, ты вырос без достойного воспитания. Я прав или нет? Первые десять лет жизни ты прослужил бандиту. И почему ты должен теперь бросаться в лапы закону, который в своё время тебя не защитил? Более того, сдаться было бы крайне эгоистично с твоей стороны. Быть может, это временно облегчило бы твою совесть, но какой ценой? Ты хоть подумал о своей семье? Ты представляешь, что стало бы с доктором Грантом, если бы тебя арестовали? Да он бы умер от позора.
– Сомневаюсь. Старик не удивится. Он только пожмёт плечами и скажет: "Как обычно, я оказался прав". Он всегда видел во мне преступника.
Тут Баркли нахмурился.
– Вот теперь уже я тобой действительно недоволен. Ты прекрасно знаешь, что доктор Грант так не думает. Правда, из него горячими щипцами не вытянешь ласкового слова, но в глубине души он тобой гордится. А что станет с Дианой? Какой толк от мужа, который в тюрьме?
Уинфилд мрачно усмехнулся.
– Вы не знаете Диану. Она будет прыгать от радости, если меня посадят. Тогда ей не придётся меня ни с кем делить.
– На свободе ты ей куда полезнее, чем в тюрьме. Ты не имеешь права нарушать привычный поток событий.