Каким-то образом весть о его болезни просочилась за пределы дома и достигла короля. Остыв от ссоры, Вильгельм весьма опечалился, узнав о неприятностях Хелмсли. К тому времени король уже был готов простить мятежнику. В его сердце не осталось гнева. Он по-прежнему уважал Хелмсли как академика. Ссора с близким другом доставляла Вильгельму больше грусти, чем разрыв с любой из любовниц. На свете было много красивых женщин, но лишь один Линдон Хелмсли. Отметая в сторону гордость, король сам сделал первый шаг к примирению. Он даже предложил взять под своё крыло маленького Джереми, проследить, чтобы мальчик получил наилучшее образование, и сохранить за ним место в палате лордов. Помимо всего, у Вильгельма была новорожденная дочь, плод связи с некой шотландской актрисой. Король предложил эту малютку в невесты Джереми, подчёркивая, что дети подходят друг другу по возрасту и оба очень хороши собой, что они могут стать золотой парой Вестминстера. Уж перед таким дружелюбным жестом Хелмсли не смог бы устоять. Кто бы отказался от дочери короля, пусть даже и внебрачной?
Хелмсли сжигал письма от короля, даже не распечатывая их. На этой ступени отчаяния ему уже было не до короля.
Единственным человеком, чьи письма Хелмсли ещё читал, был молодой французский писатель, с которым он познакомился на семинаре в Париже несколько лет назад. Этот писатель принадлежал к числу кровожадных романтиков, которые жили по девизу "лучше умереть, чем подчиниться". Разумеется, дерзкая выходка Хелмсли в парламенте привела француза в восторг. Открытый бунт против монархии – великолепная закваска для романа! Молодой писатель убеждал умирающего лорда не подчиняться английской короне и не мириться с королём ни под каким видом. Вот что он написал Хелмсли в последнем письме:
Настоящие герои никогда не протягивают оливковую ветвь, а тем более не принимают её, когда замешано предательство. А Вильгельм Четвёртый поступил по отношению к вам предательски, отказавшись защищать ваши интересы после всего, что вы для него сделали. Он выманил вас из академического мира, чтобы вы вернули английский парламент к жизни, а когда вы столкнулись с оппозицией, он от вас отрёкся.
В один прекрасный день, почувствовав неожиданный прилив сил, Хелмсли взял сына на прогулку. Это был его первый выход за пределы дома. Через несколько часов он вернулся один, сжимая голову руками, рыдая и бормоча: "Господи, что же я наделал?"
Он свалился на кушетку у себя в кабинете и остался лежать неподвижно. На следующее утро дворецкий обнаружил его мёртвым.
Эдмунд Берримор, один из бывших студентов и самых верных наперсников Хелмсли, задался целью увековечить память любимого профессора. Неизвестно какими путями он умудрился собрать все письма, написанные Хелмсли парламенту, организовать их в хронологическом порядке и издать за свой счёт. Не исключено, что он подкупил канцлера, чтобы заполучить эти письма. А быть может, канцлер добровольно ему их выдал. Эдмунд был адвокатом по профессии и умел заставить людей делать то, что ему от них требовалось. Он назвал книгу "Новой Республикой", потому что Хелмсли сам часто употреблял этот термин. Как и следовало ожидать, книга произвела сенсацию среди студентов. Каждый из них рвался приобрести копию.
Более того, Эдмунда назначили надзирателем Хангертон Лоджа. Его обязанностью было утрясти все легальные нюансы. Никто точно не знал, что он сделал и с чьего разрешения. Ходили даже слухи, что король просто подарил ему дом, раз Хелмсли не оставил за собой живых потомков, а Эдмунд приходился ему почти что сыном. При жизни Хелмсли не скрывал своих отцовских симпатий к юноше. "Не будь твой отец жив, я бы тебя с радостью усыновил, клянусь, – говорил он ему не то в шутку, не то на полном серьёзе. – И был бы у меня уже взрослый сын, а у Джерри – старший брат".
Так или иначе, молодой адвокат стал неофициальным владельцем дома, в котором бывший господин жил, любил, творил, сошёл с ума и умер. Эдмунд намеренно оставил кабинет Хелмсли без изменений. Перья, чернильница, обрывки бумаги – всё осталось на месте. Дом стал своего рода музеем, республиканской меккой, куда стекались студенты, прочитавшие книгу. Каждый год они собирались в этом доме и устраивали секретное празднество в честь сумасшедшего профессора-лорда.
Престон Баркли как живое приложение к имению остался служить адвокату Берримору, как в своё время служил лорду Хангертону. Иной раз легче сменить хозяев, чем место жительства.
В целом, можно сказать, что история закончилась не так уж трагично. Хелмсли удалось посидеть на троне и побыть королём целых две минуты. Вильгельм Четвёртый понял, что значит приводить амбиционных академиков в парламент. Маленький Джереми стал ангелом на небесах, где с него сняли жёсткий камзол и нацепили на спинку изящные крылышки. Канцлер Бругем осознал, что иногда приходится отметать деликатность и пресекать чересчур словоохотливых пэров. Романтик Эдмунд Берримор поселился в заколдованном доме своей мечты. У мистера Баркли теперь появился новый, здравомыслящий господин. Молодой французский писатель, с которым Хелмсли переписывался в последние недели жизни, опубликовал роман "Собор Парижской Богоматери", принёсший ему мгновенный успех. Если взвесить все печальные и счастливые события, то 1831 год был удачным как для английской политики, так и для французской литературы. Каждый унёс с собой маленький утешительный приз.
* * *
На пересказ саги ушло больше часа. Надо отдать мистеру Баркли должное: он был великолепным рассказчиком, одновременно красноречивым и лаконичным. Он знал, когда сделать паузу, когда поменять тон голоса, чтобы не потерять интерес слушателя.
– Так, значит, лорд Хангертон убил собственного сына? – спросил Уинфилд, точно это была единственная часть рассказа, которую он запомнил.
– Он не любил разбрасываться пустыми угрозами, – ответил викарий. – Его последний поступок был вполне логичным, если над этим задуматься. Животные тоже убивают своё потомство, когда чувствуют приближение хищника. Это страшный, но необходимый ритуал. Ты улавливаешь символику?
– Добрый человек, ничего не скажешь.
– Кто? Лорд Хангертон?
– Да нет, ваш господин, адвокат Берримор, или Кип, как его называют в Бермондси. Создать культ детоубийцы – это признак тонкого вкуса. Снимаю шляпу перед вашим господином. Уж он знает, как выбирать себе кумиров. Безумие всегда в моде, как и уродство. Вы хоть иногда посещаете ярмарки на Кембервельской поляне? Показ уродов до сих пор является самым прибыльным зрелищем. Если лорд Хангертон на самом деле сошёл с ума и погубил родного сына, зажгите свечу за упокой. Но, извольте, зачем создавать секретное общество в его честь?
– Безумие – лишь маленькая часть этого удивительного человека. Ведь ты прочитал его книгу?
– Не полностью. Не мог заставить себя дочитать до конца. Не обессудьте. Но я прочитал достаточно. Честно говоря, я мало чего свежего нашёл. Там одни огрызки Локка и Гоббса, сброшенные в кучу и щедро политые опиумом. Мне известно, откуда эти идеи.
Уинфилд кривил душой перед мистером Баркли, потому что не видел другого способа сохранить достоинство. На самом деле он проглотил книгу за ночь. Ему было слишком стыдно признаться, что он попал под влияние тех же самых чар, что и Кип с Джоселин, и что он, подобно им, позволил себе восторгаться детоубийцей. Ему было стыдно за свою впечатлительность. В двадцать пять уже нельзя так пьянеть от чужих фантазий.
– Будьте добры, верните книгу мисс Стюарт, – сказал он викарию. – Мне совершенно незачем её хранить у себя.
– Но это был подарок, – возразил Баркли.
– Который я, к сожалению, не оценил.
– Как тебе угодно.
Уже у самого выхода из церкви Уинфилд оглянулся.
– Я вас так и не поблагодарил. Теперь я знаю, что мне делать. Должен сказать, у вас отменная память. Вы описываете чужую жизнь, будто свою собственную. Не позволяйте такому таланту зачахнуть. Может, вам начать писать хронику?
Викарий слегка поклонился.
– Спасибо за лестные слова и за совет. Увы, адвокат Берримор видит во мне лишь верного слугу. Он достойный человек во всех отношениях, но не очень проницательный. Он недооценивает меня, в отличие от мисс Стюарт. Она всегда находила применение моим талантам, за что я ей бесконечно предан. И тебе, мальчик мой, не стоит отвергать её дружбу. Она очень тщательно выбирает себе спутников, и находиться рядом с ней – огромная честь. Мисс Стюарт положила на тебя глаз. Недаром же она подарила тебе эту книгу. Она строит для тебя планы.
– К счастью, у меня хватает своих планов. Доброй ночи.
Перебирая в голове события последних двух недель, Уинфилд вдруг понял, что не мог вспомнить, в какой последовательности они произошли. Казалось, время двигалось по кругу. Все события сбились в кучу: ужин при свечах в Хангертон-Лодж, прогулка по галерее, вечерняя встреча с Джоселин на улице Святого Томаса, урок в Сен-Габриель, беседа в пустом классе, письмо, книга, бессонная ночь, ссора с Дианой, весть о смерти офицера МакЛейна, поход в церковь, исповедь, повествование викария… И начался этот хаос с какого-то слова. Театр, литература, политика… Всё это набор слов. Сколько крови было пролито из-за Слова!
9
Уинфилд не знал, какая встреча его ждала в "Золотом якоре" и в каком состоянии он застанет Диану. Больше всего он опасался, что опять найдёт её в пьяном полуобмороке, а потому был приятно удивлён, когда увидел её абсолютно трезвой на крыльце таверны. На ней была новая блузка, приобретённая на неизвестно какие средства. Волосы были опрятно зачёсаны назад, оставляя открытым необычайно гладкий и ясный лоб.
– Смотри, Уин, что я нашла во дворе, – сказала она, поднимая мёртвую ворону за крыло. – Похороним её?
Ни слова об утренней ссоре.
Подул ветер, и ворона забилась, точно живая. Её ободранные крылья развели тучи, сбежавшиеся над головой Уинфилда.
– Клянусь богом, – сказал он, – мы устроим этой вороне самые шикарные похороны. Ты только скажи, где могилу копать.
– А там же, во дворе, под ивой.
Уинфилд взял лопату и принялся рыть яму, пока Диана заворачивала ворону в тряпку. Когда могила была готова, она опустила туда ворону, бережно, точно младенца в колыбель.
Он чувствовал, что наступил подходящий момент извиниться как следует, но не мог подобрать слова.
– Всё позади, – сказал он наконец.
– Что, похороны?
– Нет, моё наваждение. Сам не знаю, что на меня нашло. Обещаю, этого больше не повторится.
– Да ладно, не надрывайся так, – сказала Диана, бросив камушек на свежую могилу. – Сейчас погода гадкая. Нет ничего безобразнее английской весны. Три месяца грязь да туман. Кто угодно тронется. Как я ненавижу это время года. Вот почему мечтаю уехать из Англии.
Уинфилд был от души благодарен Диане за то, что она так быстро и безболезненно сменила тему разговора.
– В раю, – продолжала она оживлённо, – вообще нет весны. Там круглый год зима. Там слышен волчий вой вместо собачьего лая. Там дикие олени вместо лошадей. И все говорят по-исландски. По-английски говорить запрещено. Там тьма вместо тумана. И если протянуть руку к небу и полоснуть его перочинным ножом, то прольётся северное сияние.
Диана говорила с таким азартом, будто уже побывала в раю. Они ещё постояли над могилой вороны несколько минут.
– Так что же она тебе всё-таки пишет? – спросила вдруг Диана.
– О чём ты?
– У тебя в нагрудном кармане письмо.
– Это контракт, который я подписал с доктором Грантом.
– И ты его всё время носишь на себе?
– А где мне его ещё хранить?
– Как я погляжу, у кабинетных крыс пошла новая мода – душить бумаги розовым маслом. Да бог с тобой, Уин! Неужели ты принимаешь меня за дуру? Мне этот запах хорошо запомнился. Он ещё долго в воздухе держался после той особы. Сам знаешь, о ком я. Ты ничего в карманах не носишь, кроме перочинного ножика и мелочи. А тебе, небось, было до чёртиков приятно получить письмо, а ещё от такой надменной твари. Что пишет герцогиня?
– Она не герцогиня, – ответил Уинфилд тихо.
– Но она существует! – заключила девушка, довольная тем, что всё-таки выманила признание. – Ну, читай письмо. Мне же интересно!
– У меня в кармане благодарственная записка, не более, – сказал он. – А эта женщина – обыкновенная учительница. Она пригласила меня в Сен-Габриель рассказать детям про парламент.
– Так почему ты меня не позвал с собой?
– Но ты же не любишь детей.
Диана кивнула, не раздумывая.
– В этом ты прав. Я на самом деле ненавижу гадких пискунов. Но оставил ты меня не по этой причине. Ты хотел побыть наедине с этой надушенной тварью.
Уинфилд ничего не сказал в свою защиту. Он продолжал стоять, сцепив руки за спиной, точно на суде. Диана принялась ходить вокруг него, тихо посмеиваясь. Круги становились всё уже и уже.
– И всё же, – говорила она, – мне грех на неё сердиться. В конце концов, она поддерживает наше святое дело. Ведь она заплатила целый шиллинг за представление. Глупо кусать руку, которая бросает нам такие лакомые объедки. Мы вполне можем ужиться втроём. Я уже всё продумала. Я буду помогать тебе писать пьесы, а она – политические манифесты. Со мной ты будешь поджигать дома чиновников, а с ней – взорвёшь парламент. Я не в обиде. Внутри меня растёт будущий анархист – или каторжник. Вот, не побоялся Бог. Не спрашивай, как это случилось. Когда мы гостили на шхуне у Кипа, ты, видать, увлёкся и забыл про меры предосторожности.
Не говоря ни слова, Уинфилд схватил её за руку и потянул за собой по Каунтер-Лейн. Диана не спрашивала, куда он её вёл. Они остановились в тупом конце переулка, служащим мусоркой для трактирщиков, которые туда сбрасывали старую мебель. Нищие приходили туда за поленьями для очага. Точно обезумев, Уинфилд принялся вытаскивать куски обломанной древесины и складывать их посреди переулка.
– Смотри, что я построил в твою честь, – сказал он, гордо указывая на своё творение.
Диана сменила позу и откашлялась.
– Ты даришь мне гору мусора? Чёрт подери, как изысканно.
– Это баррикада, какие возводили в Париже двадцать с лишним лет назад. Увы, я не могу подарить тебе дворец. Но всё, что есть во мне, моя душа, моё искусство, моя философия, всё это воплощено в этой постройке. Завтра её разнесут, но сегодня это наша сцена, наш трон, если тебе угодно. Каждый фонарь, разбитый мною вдребезги, посвящается тебе. Я хочу, чтобы ты это знала.
Взявшись за руки, они забрались на баррикаду. Она была около десяти футов высотой, и с её вершины можно было разглядеть близлежащие дома с пустыми дворами и облупленными трубами каминов.
Вдруг Диана сорвала шарф Уинфилда, начала размахивать им и запела, сочиняя мелодию и слова на ходу.
Laughter, curses,
Mingled in the wind -
These are dead sailors’ voices.
Storm has passed.
So open your penknife,
Slash the midnight sky
And spill the northern lights.
Она умолкла и вернула шарф Уинфилду.
– Твоя очередь.
Желая угодить ей, он продолжал песню в миноре.
Empty the flask,
Throw off your coat,
And jump off the boat.
В эту минуту он замялся, не зная, как закончить песню. Рука Диана была всё ещё протянута к небу, из которого должны были пролиться воображаемые огни. Медленно и торжественно она повернула кисть, указывая большим пальцем вниз, точно жена римского патриция, обрекающая гладиатора на смерть. Теперь Уинфилд знал, на какой ноте закончить песню. Он набрал в лёгкие воздуха и допел:
Don’t think -
Just sink.
Taste the salt water
In your throat.
Вдруг совсем рядом они услышали рукоплескания. У подножья баррикады стоял доктор Грант. К его ботинкам жался Нерон.
– Ну что, как вам наш пролетарский монумент? – спросил Уинфилд, приготовившись к суровой нотации.
К его удивлению, Том начал взбираться на баррикаду.
– Крепкая, – сказал он, одобрительно кивнув. – Старые стулья неплохо держатся. Похоже на ранние шедевры моего брата. Он в детстве то и дело возводил постройки из мебели прямо посреди гостиной. Однажды он разобрал совершенно новый секретер из сандалового дерева. Oтец надрал ему уши, а потом отправил учиться на архитектора.
Уинфилд и Диана впервые слышали, как строгий доктор Грант вслух вспоминает детство.
– Наш отец отнюдь не был тираном, – продолжал он. – Детей не подавляли и не обделяли. В доме всегда были гости, звон бокалов, клавесинная музыка. Неудивительно, что я чувствовал себя не в своей тарелке. Я бежал сломя голову, подальше от этих огней, этого смеха, от пирожных с марципаном. Я всегда находил самый тёмный угол в доме. Как несправедливо, что я родился Грантом! Всю эту родительскую любовь, в которой я не испытывал потребности, можно было бы излить на кого-то менее удачливого, но более благодарного. Меня лелеяли в детстве, а в юности мне дали самое лучшее образование. У меня было такое многообещающее начало. И во что я превратился, в конечном счёте?
– Каждой благополучной семье нужен один хмурый, нелюдимый, неласковый ребёнок, – сказал Уинфилд. – Так же как в каждом воровском квартале должен быть врач с кембриджским образованием.
Том подозрительно прищурился.
– Уж больно сладко ты распелся. Всё, не буду больше отравлять ваше идиотское счастье. Брюзжание не делает меня богаче. Если бы мне перепадал грош за каждoe циничное высказывание, я бы давно стал герцогом.
Том выпрямился, развернул плечи и вдруг запел баритоном, который был совершенно не похож на его обычный разговорный голос:
Come in and leave your crimes behind,
You, little robber scum.
Although I'm not the hearty kind
I'll share with you my rum.
We ' ll chew tobacco and unwind
In this enchanting slum.
Встав между изумлённых детей, он приобнял их слегка, не слишком тесно прижимая к себе, и продолжал петь.
The local idiots have no clue
Of what fates had brought me here.
I'm just an honest barman, who
Does not dilute his beer,A harmless madman who reflects
Aloud on social system,
And every now and then injects
A bit of stoic wisdom,
Who stumbles to his drum
In this enchanting slum.My youthful dreams still wander back
To the Westminster halls.
But now my textbooks fill the cracks
In these decrepit walls.Famished Bear and his cubs -
Glory of all Southwark pubs.
That’s what’s my life’s become
In this enchanting slum.