– Ради справедливости, Джим, твой сын сам далеко не ягнёнок, – возразил Том и тут же пожалел о сказанном, потому что его слова повлияли на мистера Лангсдейла, как красная тряпка на быка.
– Враньё! – заорал трактирщик, теребя свои засаленные космы. – Тоби был послушным домашним ребёнком, пока этот проходимец его не испортил. Я, болван, принял его как родного. А Тоби на него Богу молился.
От вида и запах этой туши, развалившейся на стойке, от звука этих гнусавых стонов Тома затошнило. Остатки сочувствия к мистеру Лангсдейлу и какой-то солидарности улетучились. Осталось одно раздражение.
– Ты же у нас, кажется, верующий, – сказал Том, отдаляясь от трактирщика. – Что в Библии сказано про кумиров? Конечно, тебе легко тыкать в меня жирным пальцем. А чья вина, что у твоего сына нет своих мозгов? Двадцать лет ты ему завязывал шнурки, вытирал ему нос, разжёвывал ему еду. Ведь он вполне мог отказаться от этой затеи. И вообще, откуда ты знаешь, что инициатором был Уин?
– Я верю родному сыну, – ответил Мистер Лангсдейл и хлопнул себя по груди. – Когда пришла полиция, мой мальчик упал на колени и клялся, что это была затея Уина. Он рыдал и молил о пощаде. А я упал на колени рядом с ним. Я даже сказал, что готов сесть в тюрьму вместо него, но пилеры надо мной рассмеялись. Я видел, как моего малыша тащили по полу. Он брыкался и звал меня на помощь. Я схватил его за ноги, и констебль ударил меня по голове жезлом. Когда я пришёл в себя, в доме было пусто.
Том представил себе эту сцену, и рвотные позывы усилились.
– По крайней мере, у Уина хватило достоинства уйти молча, – сказал он. – Впрочем, нельзя судить Тоби слишком строго за то, что он устроил сцену. Разве его учили сдержанности? Достаточно посмотреть на его отца.
Том вовремя прикусил язык. Разговор перешёл в бесплодную перебранку. Было ясно, что он не получит опору в лице Джеймса Лангсдейла. Убитый горем трактирщик был не в состоянии ни рассуждать трезво, ни отвечать на пинки.
Том подобрал уцелевшие стаканы, вытер их краем своей жилетки и направился к выходу. Уже за спиной он услышал голос Мистера Лансдейла.
– Не говори никому, что видел меня в таком виде.
– Бог с тобой, Джим! Ты всегда "в таком виде" – потный и скулящий. Твои посетители тебя другим и не представляют. Ты думаешь, что если раз в жизни наденешь чистую рубашку и вытрешь слёзы, то немедленно обретёшь репутацию стоика? Можешь продолжать в таком же духе. Людям наплевать. Ну, подумаешь, старик Лангсдейл потерял ещё одного сына. Скорее всего, никто и не заметит, что мальчишка исчез. Прости, что из меня плохой утешитель. Право же, я не хотел тебе сделать хуже.
Мистер Лангсдейл выпрямился, зачесал пятернёй грязные седые пряди, застегнул жилетку на единственную пуговицу и подошёл, прихрамывая, к Тому.
– Когда мои старшие сыновья утонули, Уин занял их место. Бедному Тоби так нужен был брат. По правде говоря, он всегда был слюнтяем, болезненным и пугливым. Поздний ребёнок. Его другие дети дразнили, a мне было обидно. Уин научил его давать сдачи. A какой я сыну советчик? Я старый и толстый. Ничему путёвому я его не научил. Ты прав. Я плохой отец.
– Мы оба плохие отцы, и нам обоим досталось по заслугам.
* * *
Когда Том вернулся в "Золотой якорь", ему показалось, что он по ошибке попал в чужой дом. Кухню было не узнать. Пока он возился со стариком Лангсдейлом, кто-то подмёл гниющую картофельную кожуру и куриные перья, которыми всегда был усыпан пол. Кто-то вычистил до блеска все горшки и сковородки и подвесил их над плитой. Потемневшие от дыма льняные занавески мокли в корыте. Окна, отмытые от копоти, пропускали солнечный свет.
Диана сидела на плетёном сундуке и точила ножи, проделывая это с таким рвением и фанатизмом, будто в этом заключался весь смысл её жизни. Сквозь стальной скрежет Том расслышал мелодию разбойничьей колыбельной.
Sing to me of burning castles,
Hanged thieves and sunken ships.
Light the candle and hold your fingers
Where the hot wax drips.Sing to me of drafty dungeons,
Severed heads on rusty spears,
And wretched souls trapped inside statues,
Shedding dusty tears.
Никак не отреагировав на появление хозяина, Диана продолжала петь под аккомпанемент ножей.
– Зря ты напрягалась, – сказал Том наконец. – Я же дал тебе выходной.
– Это не моя работа. Мой друг Леший всё сделал за меня. Я ношу его дитя под сердцем. Маленькое чудовище будет моим слугой.
И она для пущей важности дотронулась языком до острия ножа.
– Понятно, – пробормотал Том и сел рядом с ней на сундуке. – Я должен тебе что-то сообщить. Оставь ножи на минуту.
– Но они ещё не заточены!
– Сказано тебе: оставь! – повторил он, сжимая ей руку выше локтя.
Диана дёрнулась, но Том её не выпускал. Это применение силы вроде незначительно озадачило девушку. До этого она воспринимала своего хозяина, который избегал дотрагиваться до прислуги, как угрюмый голос, отпускающий приказы и нелестные замечания в её адрес на расстоянии нескольких ярдов. Она никогда не задумывалась о его физической силе, а теперь в первый раз её испытала.
– Слушаю, доктор Грант, – однако, как только Том её выпустил, Диана повернулась к нему и приставила кончик одного ножа к его подбородку, а другой – к груди. – Говори же, папа-медведь!
Тома не слишком удивила её выходка. Его лицо оставалось неподвижным, даже когда лезвие скользнуло от подбородка вниз по его шее и замерло под кадыком. Продолжая дышать ровно, Том глядел, не мигая, в расширенные зрачки Дианы.
Его хладнокровие озадачило и разозлило девушку. Неужели она потеряла способность выводить доктора Гранта из себя? Лезвие скользнуло под воротник, оставляя красные царапины вдоль ключицы. Это длилось около минуты, пока Диана не отпрянула с резким смешком.
– Боже, до чего предсказуема, – ответил Том, поправив воротник. – Тебе надо разнообразить репертуар. Однообразие – поцелуй смерти для юной актрисы.
– И вы это хотели со мной обсудить?
– Тебе наверняка это трудно представить, но я в студенческие годы забавлялся театром. Почему бы не возобновить это баловство? Начиная с сегодняшнего вечера. Видишь ли, в нашей труппе произошли некоторые изменения. Кип будет играть Кромвеля, а я возьму на себя роль Брэдшоу. Роль Гаррисона вообще устранили. Вот такие новости.
Том уже приготовился услышать кучу насмешек по поводу своих театральных амбиций, но девчонка лишь передёрнула плечами.
– Если вы с Кипом решили валять дурака на старости лет – ваше дело. Я только одного не понимаю: почему Уин отказался от роли Кромвеля?
– Видишь ли, Уин не сможет выйти на сцену – ни сегодня вечером, ни завтра, ни через неделю. Сегодня утром кое-то случилось. – Tом уже набрал в лёгкие воздуха, готовясь выпалить всю правду. – Уин уплыл в Крым.
Ему самому не верилось, как гладко и естественно эти слова соскользнули у него с языка.
Диана приподняла левую бровь, которая была самой оживлённой чертой на её лице. Она решила, что Том отвечал ей своей шуткой на её шутку, и согласилась подыграть ему.
– Грабить корабли?
– Нет, сражаться с русскими. Помнишь его договор с моим племянником Николасом? Уину предложили семьдесят фунтов. Представляешь? Ну вот, пришло уведомление. Отсюда и запах шинели.
Бровь Дианы медленно вернулась на место. Том услышал, как у неё застучали зубы.
– Враньё! – воскликнула она, вонзая оба ножа в крышку сундука.
Для Тома подобные обвинения были не в новизну. Диана всегда реагировала подобным образом, когда ей сообщали то, чего она не хотела слышать.
– Где он? Где этот негодяй? Нет, ну в самом деле… Где он?
– На корабле, плывущем в Крым, как я уже объяснил. Семьдесят фунтов – нешуточная сумма.
– Бред! Солдатам столько не платят. Я же слышу их разговоры в баре. Уин в жизни не держал оружия. Он хорош для драки, но не для войны. Он не стоит семидесяти фунтов.
Видя, что Диана уже не вооружена, Том почувствовал себя смелее.
– Королеве нужны люди, – продолжал он. – И у неё есть деньги, чтобы им платить. Уинфилд уехал, не попрощавшись, потому что знал, как ты примешь новость. Не сердись. Ведь он это сделал ради тебя. И старайся не тревожиться. Он будет в Крыму не один. Там будут и мой племянник, и Тоби Лангсдейл. Не успеешь оглянуться, как все трое вернутся.
Том не смог бы прочитать эту речь более бегло и убедительно, если бы он её отрепетировал. Он был почти готов поверить в свои слова. Очевидно, Диана им тоже поверила.
– Тоже мне, справедливость! Ему будут платить за его любимые занятия – жечь, резать, напиваться. А я буду торчать здесь с его бастардом. В конечном счёте, я окажусь обычной незамужней шлюхой с младенцем на руках, не лучше Ингрид. Зато он будет героем! О, хоть бы его разорвало на части. Нет, пускай лучше потеряет обе ноги. Посмотрим, как он будет плясать на деревяшках.
– Угомонись. Тебе нельзя волноваться, сейчас особенно.
Услышав этот призыв к материнскому инстинкту, который в ней так и не проснулся, Диана поднялась на цыпочки, как она делала всегда, когда её гнев достигал вершины, и зарылась пальцами в волосы. Белки её глаз так покраснели, что Том не удивился бы, если бы из них брызнула кровь вместо слёз.
– Ну и пусть маленький ублюдок сдохнет. Какая мне разница? Мне он даром не нужен. Я буду только рада от него избавиться. Смотри, папа-медведь! Я умею летать.
И она бросилась к лестнице. Том её настиг и поймал за рукав бесформенной блузки. Диана дёрнулась, и материя порвалась. Через секунду Том схватил её за волосы, стащил со ступенек и загнал в угол.
Стиснув зубы, Диана пыталась вырваться, но силы явно были неравными. Тонкая струйка крови потекла у неё из ноздри. Её запястья были прижаты к стене, и ей ничего не оставалась делать, кроме как топтаться босыми ногами по сапогам Тома.
На шум прибежала Бриджит. Увидев эту сцену, ирландка ахнула и зажала рот рукой. Ей не раз доводилось слышать, как хозяин отчитывает одну из служанок, но она ни разу не видела насилие.
– Мне нужна помощь, – Том обратился к Бриджит ледяным голосом. – Диану надо отправить обратно в постель. Открой верхний ящик шкафа, который я держу на замке. Ключ у меня в кармане. Достань флакон с буквой "х".
Диана рванулась вперёд и крикнула через плечо Тома:
– Бриджит, не смей!
Ирландка замерла, не зная, кому повиноваться.
– Шевелись! – подстегнул её Том.
Бриджит покосилась сначала на сурового пожилого мужчину, потом на сопротивляющуюся девушку, перекрестилась и направилась к шкафу, понурив голову. Для того чтобы дотянуться до верхнего ящика, ей пришлось забраться на табуретку. Она перебрала все полупустые флаконы на подносе, пока не нашла помеченный буквой "х". В эту минуту табуретка у неё под ногами пошатнулась. Бриджит схватилась за дверцу ящика, и поднос со всем содержимым выскользнул у неё из рук и рухнул на пол.
Том глухо выругался. Диана на минуту прекратила сопротивляться, откинула голову и злорадно рассмеялась.
– Смотри, что случилось с твоими сокровищами! Старый шарлатан… Кто ты такой без своих стекляшек?
Бриджит села на пол среди разбитого стекла, сжимая в руке уцелевший флакон.
– Живо, – приказал Том, – налей несколько капель на тряпку. Сама не вдыхай.
У Бриджит не было под рукой полотенца, и она сорвала свой фартук и сделала, как было велено.
– Быстро, на рот и нос. Я её держу.
Не смея взглянуть Диане в глаза, Бриджит шагнула к ней. Девушка отвернулась, прижавшись щекой к стене, и зажмурилась.
– Ты заплатишь за это, – прошептала она, перед тем как пропитанный хлороформом фартук закрыл ей лицо. – Вы оба заплатите…
Перед тем как чувства покинули её, Диана сделала последнюю попытку вырваться. Её тело несколько раз вздрогнуло и обмякло. Голова склонилась на грудь её мучителю.
Бриджит швырнула фартук в сторону и сама прислонилась к стенке, потому что у неё самой кружилась голова.
– Никогда, – сказала она, указывая пальцем на своего господина, – никогда больше не просите меня такое делать.
– Я не могу тебе этого обещать, – ответил Том. – Строптивая девчонка не оставила мне выбора. Я поручу её Ингрид. Злополучная шведка уже не в состоянии скрести полы, но должна же быть от неё какая-то польза. А пока что подмети разбитое стекло.
4
Когда шаги констебля затихли, Уинфилд попытался подняться. Его руки были по-прежнему связаны, и ему пришлось призвать на помощь всю свою гибкость и ловкость. Он чувствовал, как из ободранного локтя сочится кровь, впитываясь в рубашку, но сам сустав, к счастью, не был повреждён.
Единственным источником света был фонарь, подвешенный в конце коридора. По мере того как глаза Уинфилда привыкали к темноте, он начал различать прутья решётки и наполненные водой ямы. В целом, он был доволен, что интуиция его не подвела. Хорсмонгерская тюрьма оказалась именно такой, какой он её представлял. Журчание воды и мышиный писк сливались в классическую тюремную симфонию.
Вдруг из угла камеры послышался сиплый смех, и через секунду из тени высунулся костлявый палец.
– Не бойся, малыш. Больно не будет, если палач знает своё дело. Когда шея хрустнет…
Незнакомец издал довольно убедительный предсмертный хрип. Его разговорный голос, в отличие от смеха, бы на удивление чист, а в интонации проскальзывал почти театральный апломб.
– Если ты молишься, я уползу обратно к себе в угол, – продолжал узник с искренним почтением. – Когда я услышал топот сапог и скрежет замка, моё сердце затрепетало. Нечасто ко мне приходят гости, даже на одну ночь. Можешь не отвечать. Дай хоть посидеть рядом и посмотреть на себя.
Перспектива соседства с сумасшедшим ничуть не смутила Уинфилда. Он повидал достаточно пьяниц и безумцев на своём веку. Желая угодить старику, он повернулся так, чтобы свет из коридора падал ему на лицо.
Вдруг из мрака вырвалась ещё одна волна смеха.
– Уинни! Чёрт подери… Упрямый мальчишка!
Уинфилд не удивился, что его узнали. У него было предостаточно знакомых за решёткой. Он решил, что это был один из родственников Тоби Лангсдейла.
– Откуда вам известно моё имя? – осведомился он вполне дружелюбно, уже готовясь к сердечному воссоединению.
– Да я тебе сам подарил это имя! – ответил узник. – Уинфилд – поле в снегу. Почти Белоснежка на мужской лад. Ах, как быстро мы забываем своих наставников. Значит, ты меня не узнаёшь? Неужели я так изменился за пятнадцать лет в тюрьме? Но ты наверняка вспоминаешь меня каждый раз, когда глядишь в зеркало.
Костлявый палец дотронулся до щеки Уинфилда и обвёл шрам. Из тени показалась вся рука, потом голова. В этой массе морщинистой кожи, кривых костей и седых волос Уинфилд узнал своего бывшего наставника и мучителя.
– Нил Хардинг…
– Он самый! – воскликнул старый вор, обхватив своего ученика и прижав его к своей тощей груди. – Старый добрый Нил, который слепил тебя.
Уинфилд вспомнил метель 1839 года, снежные хлопья, смешанные с пеплом и таявшие в луже крови.
– Тебя должны были повесить, – прошептал он, вырываясь из объятий Нила и пытаясь встать на ноги.
– Обо мне попросту забыли. Быть может, вместо меня повесили кого-то другого. Подобные ошибки случаются то и дело.
– Прекрасно! Может, на этот раз тебя повесят вместо меня.
– Да я ради тебя пошёл бы на виселицу с песней, – ответил узник, потрясая седой гривой. – Надоело мне здесь. Но почему ты стоишь, Уин? Иди, сядь со мной. Или ты всё ещё меня боишься?
В голосе узника не было намёка на угрозу, одна ностальгия и отцовская нежность. Пятнадцать лет заключения, которые разрушили тело Нила, никак не повлияли на его мелодичный голос, который столько раз обезоруживал даже самых здравомыслящих и неприступных.
Вспомнив, что ему уже не десять лет и что преимущество на его стороне, Уинфилд сел, всё же предпочитая держаться подальше от узника.
– Ты льстишь себе, Нил. Я легко могу поднять двести фунтов.
– Даже со связанными руками? Я так и знал: ты меня до сих пор боишься. Я же слышу, как у тебя стучат зубы. Не бойся меня, малыш. Я тебя любил больше, чем родных сыновей, и надеялся сделать тебя своим наследником. Но ты не был рождён для такой жизни, и я тебя отпустил. И вот теперь мы за одной решёткой.
– Ты бредишь, – пробормотал Уинфилд.
– Я все эти годы молчал, – продолжал Нил. – У меня были на это веские причины. Но ты имеешь право знать правду, хоть она тебе уже ни к чему. Как-то зимним вечером ко мне пришёл незнакомый джентльмен – высокий, красивый, со вкусом одетый. Одному Богу известно, что он делал в моём квартале. Его горячие руки были покрыты синяками. Он привёл с собой двухлетнего мальчика. Этот мальчик был ты. Джентльмен подтолкнул тебя ко мне и сказал: "Научи его своему ремеслу – и он будет тебе служить верой и правдой". Человек развернулся и исчез, оставив ребёнка и мешок с монетами. Я их пересчитал – пятьсот фунтов!
Уинфилд угрюмо рассмеялся.
– Я должен верить этой небылице? С такими деньгами ты мог бы уехать хоть на другой конец света. Тебе бы не пришлось воровать до конца жизни.
– Не так-то легко отказаться от своего ремесла. Вот ты бы смог отказаться от своих выходок? А главное, я обещал твоему отцу воспитать себя по своему образу и подобию. Вор тоже может сдержать своё обещания. Но вскоре я понял, что все мои труды напрасны. Дворянская кровь говорила в тебе слишком громко. Ты был рождён для того, чтобы приказывать. Рано или поздно ты бы меня сверг.
Уинфилд не расслышал последнюю фразу Нила. Кровь ударила ему в уши, приглушая звуки извне. Он прислонился затылком к холодной стене.
– Скажи спасибо, что у меня руки связаны, Нил.
– Так давай развяжу, – предложил старый вор и вытянул собственные руки, точно библейский патриарх, привечающий дома блудного сына. – Отпразднуем встречу боксёрским поединком.
– Я не дерусь со стариками.
– Пускай тебя не смущает мой вид. Одно твоё присутствие вливает новые силы в мои бескровные вены и возвращает гибкость моим суставам. Знаешь, я завидовал твоему родному отцу из-за того, что он тебя породил, и в то же время жалел его за то, что он тебя потерял. Представляю, как ему было больно оставить тебя. Он сотворил тебя красивым, но я сделал тебя ещё краше. Нет, не зря мы с тобой оказались в одной камере. Господь устроил нам последнюю встречу. Вот почему между нами не должно быть вражды. Не думай, что я злорадствую. Мне крайне обидно, что тебе не удалось уйти. Какой постыдный конец для блестящей криминальной карьеры. Мой драгоценный мальчик, я не в силах тебя освободить!
В эту минуту в конце коридора послышался англиканский гимн:
Под солнцем всё прекрасно,
Птицы, звери и цветы…
Нил тут же выпустил Уинфилда и прильнул к прутьям решётки. По его осунувшемуся лицу растеклось идиотское блаженство.
– Идёт… – прошептал он, закрыв глаза. – Мой утешитель…
Замок скрипнул, и в камеру вошёл человек в сером плаще. В одной руке была лампа, а в другой – Библия. Уинфилд тут же узнал своего загадочного советчика, Престона Баркли. Викарий пришёл один, без охраны. Очевидно, он не в первый раз уже совершал эту прогулку по тюремному коридору.
– Нил, ты опять рассказываешь небылицы? – пожурил он узника. – Не стыдно тебе отвлекать молодого человека от молитвы за пять часов до суда?