6
– Ну, и что дальше? – нетерпеливо спросил МакЛейн, когда они остановились у входа в Сен-Габриель. – Ты нас сюда привёл, чтобы показать нам покрашенный забор?
Кончиком башмака мальчик вывел две буквы на снегу: НХ. Констебль не сразу понял, что эти буквы означали, но его подчинённый Хемминг сразу узнал инициалы.
– Нил Хардинг. Он же директор школы.
Мальчик утвердительно поднял правую руку и тут же указал на нижний этаж левого крыла здания. Именно там Нил держал новое поколение преступников. Воспитанники школы свято верили, что там хранилась провизия.
– Сколько там человек? – спросил констебль.
Мальчик показал три пальца.
МакЛейн знаком приказал Хеммингу следовать за ним. Ребёнок остался у калитки, глядя сквозь прутья на то место, в котором его пытали на протяжении шести месяцев. Через несколько секунд раздался грохот падающей мебели. Входная дверь опять распахнулась, и на пороге появился Нил Хардинг. Его руки были скованы наручниками. За ним вышли полицейские. Сыновей главаря не было видно. Должно быть, они продолжали охоту.
Нил не пытался доказать свою невиновность. Полиция застала его за очередным сеансом "усиленного внушения". При таком количестве улик не было нужды в допросе.
– Ну, теперь шериф точно закроет школу, – сказал констебль. – Куда теперь девать малышню? Приюты и так по швам трещат. И нам больше хлопот отлавливать эту шваль.
Нил шёл с высоко поднятой головой. Выражение его лица было такое же, как и у арестованного Теда Фрейзера. Взгляд его упал на мальчика, стоявшего за оградой. Главарь шайки и бывший подчинённый посмотрели друг другу в глаза.
– Ну что, малыш, хотел честной жизни? – спросил Нил. – Получай. Теперь у тебя нет выбора. Попробуй и докажи человечеству, что ты не чудовище и не преступник.
Офицер Хемминг толкнул Нила в спину. Не мигая, мальчик смотрел, как его мучителя уводят. Мало-помалу действие обезболивающего стало заканчиваться. Нервные окончания начали просыпаться. Это ещё была не боль, а лёгкое покалывание. Судя по словам доктора Гранта, все страдания были впереди.
* * *
Когда МакЛейн привёл мальчика в "Золотой якорь", Том слегка приоткрыл входную дверь, чтобы впустить их, и тут же её захлопнул, точно опасаясь, что новая беда проскользнёт в его дом через щели.
– Клянусь вам, – сказал он МакЛейну, – я не имел никакого отношения к тому, чем занимался мистер Фрейзер. Надеюсь, вы мне верите.
– У вас нет нужды оправдываться. Я не собираюсь тащить вас на станцию и устраивать допрос. Хватит с меня арестов на одну ночь. Кстати, спасибо за фонарь и собаку. Вы тут присмотрите за мальчишкой…
– Постараюсь, – пообещал Том. – Имейте в виду: я уже восемь лет не работал по профессии.
Когда констебль ушёл, Том запер входную дверь на засов и прижался к ней спиной. Так он и простоял несколько минут, скрестив руки на груди. Он оказался в незавидном положении наедине с двумя пациентами. За ночь его таверна превратилась в больницу.
– Я не люблю разбрасываться громкими словами, – обратился он к мальчику, – нo ты своего рода… герой. Во всяком случае, так считает офицер МакЛейн. За то, что ты помог властям поймать двух преступников, тебя самого не будут судить. Слышишь? На этот раз тебя не посадят. Ты останешься со мной, пока не заживут раны. Потом отработаешь материальный ущерб, который ты нанёс моей частной собственности. И когда мы с тобой рассчитаемся, тогда власти тебя куда-нибудь пристроят. Тебе наверняка не хочется идти в приют или на завод. Ничего, для тебя найдутся возможности во флоте. Сейчас и восьмилетних принимают. Ты бы хотел плавать на корабле? Все мальчишки любят море.
Ребёнок слушал Тома, но его взгляд был прикован в девочке, которая лежала на кресле, завёрнутая в полотенце. На виду было только её восковое личико.
– На твоём месте я бы не смотрел в ту сторону, – предупредил его Том. – Я её сюда принёс не для того, чтобы спасти, а только чтобы облегчить её страдания. Я дал ей ударную дозу опиума. Оказывается, у меня ещё был флакон, о котором я позабыл. Не волнуйся: ей не больно. Через пару часов всё будет позади. Да не смотри на меня так! Я ничем не могу ей помочь. Она потеряла слишком много крови. Её пульс слабеет. У неё кончики пальцев посинели, а глаза не реагируют на свет. Когда я приподнимаю ей веки и пускаю свет в лицо, у неё зрачки не сокращаются. Фрейзер пустил ей кровь, чтобы наблюдать за тем, как органы будут сдавать один за другим. Наверное, я всё-таки открою таверну. Надо создать видимость благополучия. Ступай наверх. O девчонке не думай. Она и часа не протянет. Когда ты проснёшься, её уже не будет.
Мальчик не пошевельнулся, но его дыхание участилось. По-видимому, его раны открылись и вновь начали кровоточить, так как тёмные пятна на повязках стали обширнее. Заметив, что у ребёнка веки задрожали, Том отступил на несколько шагов назад и замахал руками, точно распугивая птиц.
– Ну нет, милейший, только не слёзы. Кровь я ещё могу худо-бедно стерпеть, но не слёзы.
Часть третья
СТАЛЬНОЙ УРОЖАЙ
(Ротергайт, квартал Саутворка, пригород Лондона, 1854)
1
Серрейская коммерческая пристань представляла собой отдельную вселенную, покрывая площадь около четырёхсот акров. Её соорудили три британских инженера: Ральф Додд, Джон Рой и Вилльям Джессоп. В середине позапрошлого столетия пристань включала десять главных причалов, из которых Гренландский причал был самым старым, самым крупным и шумным. В него могло вместиться одновременно около ста кораблей. Причал был назван скандинавскими матросами, которые промышляли охотой на китов в XVIII веке. Во времена королевы Виктории этот причал использовали для торговли древесиной.
В 1854 году, когда Англия начала готовиться к войне, из Гренландского причала солдаты отбывали в Крым. То и дело военные корабли появлялись среди мелких торговых судов.
Первый военный корабль встретили с трепетным восторгом, хотя это был не трёхпалубный, облицованный стальными щитами гигант, а скромный паровой фрегат. Грузчики и торговцы позабыли о своих делах и любовались им. Через несколько недель появление военных кораблей стало заурядным событием.
Серрейская пристань бодрствовала круглосуточно. Корабли прибывали и отбывали. В четыре утра было не меньше суеты, чем в полдень. В ночное время причалы освещались фонарями и охранялись полицейскими. Слышались гудки пароходов, грохот колёс, стук лошадиных копыт и звон колокола. Проработавшие на пристани несколько лет уже не замечали эту смесь звуков, оглушительную для вновь прибывших. Грузчики могли спокойно вести разговор, не повышала голоса. Если бы их спросили: "Вы слышите этот шум?" – они бы удивлённо переглянулись. Какой шум? Их уши привыкли к постоянному звуковому фону. Их кожа уже не чувствовала ни дождя, ни снега. Их глаза не замечали солнца. Для них не существовало разницы между хорошей и плохой погодой. Они работали по двенадцать, а то и четырнадцать часов в день и уже многого не замечали.
Всё же они считали себя удачливее чернорабочих. По крайней мере, воздух, которым они дышали, не был наполнен металлической пылью. Из всех, кто зарабатывал на хлеб физическим трудом, грузчики дольше всех жили. Если они и становились калеками, то только по собственной неосторожности. Во всяком случае, они не могли пожаловаться, что у них взорвался перегревшийся станок. Надзиратели учили их, как правильно поднимать груз, чтобы не перенапрягать суставы и не рвать связки. Эти наставления подкреплялись ужасными историями, якобы из жизни. Одна история особенно запомнилась: про молодого парня, который, поев жареной картошки, не вытер руки, схватил железную рукоятку скользкими от масла пальцами, уронил ношу и размозжил себе ступню. Потом у него началась гангрена, и парень потерял ногу.
Именно эту историю Тоби Лангсдейл рассказывал своему другу Яну Лейвери в то свежее мартовское утро. Эти два молодых грузчика сидели на одном из восточных причалов Серрейской пристани и ждали своего надзирателя.
Тоби был уроженцем Ротергайта. Его отец владел убогой забегаловкой, именуемой "Голубиным гнездом", где даже самые непривередливые постояльцы брезговали есть. Пиво, однако же, было вполне терпимым на вкус, да и общая атмосфера поднимала настроение. То, чего мистеру Лангсдейлу не доставало в качестве обслуживания, он с лихвой возмещал своим гостеприимством.
Ян называл себя ирландским иммигрантом, что попросту означало "беглый уголовник". Одно время Ян хвастался перед всеми своим легендарным побегом из дублинской тюрьмы, пока Тоби не намекнул ему, что на эту тему лучше не распространяться перед каждым встречным. Ян принял совет, потому что был очень высокого мнения о Тоби.
Они вдвоём жили в каморке над "Голубиным гнездом", где щедрый мистер Лангсдейл кормил их бесплатно. Ему было приятно иметь молодую кровь у себя под крышей. Из его трёх сыновей в живых остался один Тоби. Дочери не шли в счёт. Все они вышли замуж и позабыли о старом отце. Один Тоби оставался преданным чадом. Каждый раз, когда он приводил с собой друзей на ужин, мистер Лангсдейл лез из кожи вон, чтобы показать своё гостеприимство. Ему было неважно, какую компанию Тоби приводил с собой. Парень мог спокойно пригласить двадцать голодных грузчиков, и мистер Лангсдейл угощал их всех, радуясь, что сынок пришёл ночевать под отчий кров.
– Па тронется, когда узнает про мои затеи, – говорил Тоби своему другу Яну. – Но я уже твёрдо решил: иду в матросы. Через пару месяцев отбываю в Крым. Меня не переубедишь. Пускай па дерёт на себе волосы. Конечно, его тоже можно понять. Мои братья пропали в море. Вышли на одном корабле и утонули. Но если я не выберусь из Ротергайта, я сам брошусь в реку с причала и утоплюсь.
Ян слушал и кивал. Затеи друга были ему известны. Тоби уже третий год планировал свой побег и каждый раз клялся, что вот-вот, через несколько месяцев, уедет из Ротергайта, и каждый раз ему что-то мешало.
– На, хлебни, – сказал Ян другу, передавая ему флакон с виски. – Надо же заправиться с утра пораньше. Нутром чую: муторный выпадет денёк.
2
Вдруг раздался крик "Расступайтесь!" – и толпа торопливо разделилась. Из-за угла показался огромный фургон, который тянула шестёрка лошадей. По обе стороны фургона ехало четверо солдат. Сзади гарцевал констебль. Умеющие читать знали, зачем понадобилась такая тщательная охрана. На фургоне было написано "Оружейный завод Джорджа и Джона Дина". Каждую неделю фургон доставлял очередную партию винтовок и револьверов, которые потом погружали на товарную шхуну.
Когда молодые грузчики увидели процессию, они одновременно вскочили на ноги.
– Смотри, вот они идут, – прошептал Тоби. – Быстро прячь виски.
Ян торопливо закупорил флакон и засунул его в карман.
Когда констебль подошёл к причалу, оба парня уже стояли по стойке смирно, руки по швам.
– Доброе утро, сэр! – воскликнули они в один голос.
Констебль не ответил на их бодрое приветствие.
– Хороша команда, ничего не скажешь, – буркнул он презрительно и недоверчиво. – Где же ваш надзиратель? Где мистер Доббинс?
– Размозжил себе ступню, – ответил Ян. – Ничего, за нами присмотрит Уинфилд.
Человек, которого они назвали Уинфилдом, стоял на трапе недавно прибывшей шхуны и разговаривал с матросами. Он был высок и худощав, что далеко не самое выгодное сложение для грузчика. Ему бы не помешало иметь грудную клетку пошире и руки помощнее. Рядом со своими коренастыми товарищами он казался почти хрупким. Всё же ему чудом удалось сохранить осанку. Любой другой с его телосложением и при такой работе уже давно бы стал сгорбленным калекой, но у этого счастливца до сих пор были развёрнутые плечи и прямая спина.
Услыхав, что его зовут, Уинфилд помахал матросам, давая им понять, что разговор завершён, и направился к своим товарищам, спрятав руки в карманы. По его походке было видно, что ему нездоровилось. Каждый шаг казался вымученным. Он дрожал, точно от холода, хотя мартовское утро выдалось на удивление тёплым. Воротник его куртки был приподнят, полностью скрывая нижнюю часть лица, а сверху был повязан шарф.
– Всё ещё знобит? – спросил его Ян.
– Уже третий день, – ответил Уинфилд вяло и хрипло. – По городу ходит зараза. Половина Ротергайта валяется. Говорят, что такой вспышки не было уже лет двадцать. Через неделю все будут харкать кровью. А через две недели будут выносить трупы на улицу и складывать в ряд. Весёленькое будет зрелище.
Тоби и Ян переглянулись и мрачно усмехнулись. Уинфилд умел поднять товарищам настроение. У него всегда были хорошие новости, которыми он спешил со всеми поделиться. Если по городу ходила какая-нибудь зараза, он всегда первый о ней узнавал и первый ею заболевал. Трудно было представить понедельник без Уинфилда.
Ян предложил ему сигару.
– Мне всегда от горла помогает.
Уинфилд воспользовался щедростью товарища, взял сигару и опустил воротник куртки, обнажив лицо. У него был один шрам на правой щеке, а другой – в левом углу рта. Должно быть, раны были глубокие и неудачно зажили. Перегородка носа, похоже, в своё время была перебита. В целом, это лицо походило на заброшенное поле боя. И всё же было видно, что природа создала Уинфилда красивым. У него были высокий лоб, прекрасно очерченный подбородок и широкие скулы. Такие черты часто встречаются у валлийцев, а валлийцы давно признаны самым красивым народом Британских островов.
Возраст Уинфилда было трудно определить. Товарищи знали, что ему было около двадцати пяти, но посторонние могли ему дать как девятнадцать, так и тридцать пять. Мелкие морщинки уже бороздили его лоб. В жёстких чёрных волосах пробивалась седина.
Его относительную молодость выдавали глаза. Это были глаза не взрослого мужчины, а озлобленного и исполненного горечи, но ещё не до конца расставшегося с иллюзиями мальчишки. Издалека они казались чёрными, но вблизи можно было разглядеть, что они тёмно-серые. В надломанных линиях бровей таилась скрытая угроза.
– Ну вот, мне уже лучше, – сказал он после нескольких затяжек. – А ты, Ян, архангел. Всегда знаешь, когда мне нужна сигара. Ну что, приступим?
Констебль продолжал подозрительно разглядывать команду.
– Погодите, – приказал он, подняв жезл. – А где остальные? Вы же не собираетесь втроём весь фургон разгружать?
– А почему бы и нет? – спросил Уинфилд. – Ведь у нас в запасе целый день. Можете положиться на нас, офицер МакЛейн.
Сперва констеблю показалось странным, что грузчик знает его имя, но потом, приглядевшись, он узнал своего старого знакомого, который запомнился ему храбрым мальчишкой.
– Как поживает доктор Грант? – осведомился МакЛейн.
– Брюзжит старый медведь. Заходите к нам в "Золотой якорь". На прошлой неделе мы купили лосиную голову у одного норвежского моряка и прибили её у входа.
Настроение МакЛейнa заметно улучшилось. Теперь он знал, что драгоценный груз в надёжных руках. Чтобы окончательно успокоить констебля, Уинфилд вклинился между Тоби и Яном, которые были несколько ниже его, и положил свои руки им на головы.
– В вашем распоряжении самая лучшая команда, – похвастался он. – Я с этими парнями работаю уже четыре года. Мы с мистером Доббинсом не даём им спуску.
Тоби и Ян направились к фургону.
Уинфилд встал перед констеблем, загораживая собой вид на шхуну, и втянул его в политическую дискуссию.
– Так скажите мне честно, что вы думаете о предстоящей войне? Кто бы подумал десять лет назад, что англичане будут защищать турок? Мне кажется, что у Её Величества корона слишком тесно на голове сидит.
3
Как большинство шотландцев, констебль, мягко говоря, не испытывал особой любви к королеве Виктории и потому радостно ухватился за возможность выпустить свою кельтскую горечь в компании Уинфилда. МакЛейн считал, что давно переслужил ранг констебля, но его не повышали из-за его национальности. Он уже пятнадцать лет был на одной должности, в то время как его английские коллеги давно поднялись до высших рангов. Уинфилд слушал МакЛейна с сочувствием и разделял его негодование. Они вдвоём прогуливались вдоль причала и возмущались тем, как Виктория отнеслась к ирландцам в 1848 году, когда всю западную часть страны поразил голод.
Уинфилд то и дело бросал взгляд в сторону своих товарищей и отчитывал их за то, что они неправильно поднимали ящики – с угрозой для позвоночника. Потом он опять поворачивался к констеблю, извинялся и продолжал беседу.
Мало-помалу полицейские, охранявшие фургон, расслабились и закурили. Им передалось благосклонное настроение констебля.
Уинфилд подтолкнул МакЛейна локтем.
– Интересно, над чем смеются ваши подчинённые.
Когда полицейские увидели, что констебль направился в их сторону, они перестали смеяться и напряглись, ожидая выговора, но МакЛейн и не собирался отчитывать их за такую фамильярность во время службы. Охваченный внезапным приступом щедрости, он заказал своим подчинённым обед за свой счёт. Ничто не способно так растопить сердце шотландца, как возможность позлословить об английской королевской семье.
Ко второй половине дня показалось солнце и туман рассеялся. Был виден противоположный берег Темзы.
Тоби и Ян продолжали разгружать фургон и переносить оружие на корабль. Их работа была уже наполовину закончена. На них уже давно никто не обращал внимания.
Когда начало смеркаться и зажгли первые фонари, Уинфилд устроил небольшое представление для прохожих. Он забрался на перевёрнутую вверх дном бочку и начал жонглировать пустыми бутылками, изумляя своей ловкостью. Ни одна из бутылок не упала на землю. Затем он продемонстрировал несколько картёжных фокусов. Он всегда носил при себе колоду карт, специально для таких случаев.
Толпа зрителей вокруг бочки росла. Жонглёрское выступление Уинфилдa не ограничилось бутылками. Он попросил мужчин в толпе одолжить ему несколько ножей. Добровольцев оказалось более чем достаточно. В эту же минуту десятки ножей вонзились в землю вокруг бочки. Лезвия блестели при свете фонаря.
– Благодарю, господа, – сказал Уинфилд, изучая свой арсенал. – Посмотрим, что у нас тут есть? Ага, несколько перочинных ножей, несколько охотничьих… А вот и морские кортики, с гладкими лезвиями, с резными… А вы, как я погляжу, серьёзная публика. Не завидую я тому, кто прицепится к вам в тёмном переулке. Нож многое говорит о своём владельце.
Он завязал себе глаза шарфом и начал жонглировать ножами. Сначала зрители невольно отпрянули в страхе. Стоящие в первом ряду закрыли лица руками. Ножи со свистом взлетали в воздух, и Уинфилд ни разу не схватил лезвие рукой. Ни капли крови не было пролито. Постепенно зачарованные зрители опять начали приближаться к бочке.
Вдруг Уинфилд скрестил руки на груди. Ножи попадали вокруг него, вонзаясь в края бочки.
Он сорвал шарф с глаз и помахал им, точно флагом. Публика молчала. Но это молчание длилось всего секунду. За ним последовал взрыв аплодисментов. Уинфилд терпеливо ждал, пока шум уляжется, и потом обратился к публике.