По мнению автора, в 1240 г. в Новгород приезжает ханский посол, который якобы требует от Александра Невского послать к Батыю "своих послов", чтобы признать его власть. Этого не могло быть. Хан Батый готовился к большому походу на южную Русь и дальше на запад, не до северо-восточной Руси ему было. Даже если бы он вдруг решил наладить какие-то отношения с Русью (что мало вероятно), то не стал бы посылать посла в далекий северный Новгород. Признанным главой северо-восточной Руси был великий владимирский князь Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского. В действительности же первые политические отношения с русскими князьями Батый устанавливает лишь после возвращения из похода в Центральную Европу, когда создается государство завоевателей - Золотая Орда. Об этом есть прямые свидетельства летописцев. В 1243 г. "великыи княз Ярослав поеха в татары к Батыеви, а сына своего Костянтина посла к Канови. Батый же почти Ярослава великого честью и мужи его и отпусти и рек ему: "Ярославе, буди ты старей всем князем в русском языце". В следующем году "князь Володимер Костянтинович, Борис Василкович, Василии Всеволодич и с своими мужи поехаша в татары к Батыеви про свою отчину, Батый же почтив ю честью достойною и отпустив ю, расудив им когождо в свою отчину и приехаша с честью на свою землю". Затем в Орду за "ярлыками" на свои княжества потянулись и остальные князья.
Из этой нереальной ситуации в романе логически вытекает и другая: будто бы новгородцы решили в очередной раз изгнать князя Александра Ярославича из-за его решения сохранить "мир" с ханом. Причины же были другие: стремление великокняжеской власти ограничить новгородские "вольности". Ни о какой "покорности" Орде речи быть не могло, даже спустя много лет, когда в 1257 г. великий князь согласился на проведение ордынской переписи и на Русь явились ордынские "численники", Новгород отказался их принять. В Новгороде был "мятеж велик", "чернь не хотеша дати числа, но реша: умрем честно за святую Софью и домы ангельскыя". Только в 1259 г, при прямой помощи великокняжеской власти, волнолюбивые новгородцы "яшася под число". Но такое могло случиться только через много лет после описываемых в романе событий.
Нельзя согласиться и с тем, что социальной опорой великокняжеской власти в середине XIII в. были "городовые люди и смерды", а боярство представляло собой сплошную враждебную князю массу. И, конечно же, совершенно невероятно, чтобы новгородский архиепископ - "владыка" - хотел сдать "латинянам" город Псков. Противоречия между православной и католической церквями были непримиримыми, иерархи православной церкви ревностно следили, чтобы "латинство" не проникло на Русь. Поэтому читатели должны критично отнестись к тем страницам романа, где рассказывается, что "владыка" переписывается с ливонцами и даже мечтает видеть католических священников "у святой Софии", призывает к союзу с "западными христианами" и даже тайком принимает у себя папского легата.
Хочется надеяться, что высказанные замечания помогут читателю исторического романа А. А. Субботина "За землю Русскую" глубже понять основную мысль о том, что главным защитником Отчизны является народ. Это безусловно справедливо и подтверждается историческим материалом, всем ходом отечественной истории.
В романе описана только молодость Александра Ярославича Невского, первые годы его ратных трудов во славу родной земли. Читателям, наверное, будет интересно узнать о том, что борьбу за безопасность западных рубежей Руси он продолжал всю свою жизнь. На следующий год после Ледового побоища Александру Невскому пришлось отражать литовские набеги на новгородские пограничные земли. Только в 1243 г. дружина Александра Невского разгромила "семь ратей", и литовцы, по словам летописца, "начаша блюстися имени его". Три победы подряд одержал Александр Невский в 1245 г. Сначала он разгромил под Торопцом сильное литовское войско: была "брань великая и сеча злая", но "победили литву и отняли полон весь". Потом с одной своей конной дружиной ("с двором своим") Александр Невский догнал и разбил еще одну литовскую рать. А на обратном пути в Новгород "встретил иную рать, и сотворил с ними битву великую, и одолел супостатов". Это были громкие победы.
Но особое внимание военных историков привлекает зимний поход Александра Невского в захваченную шведами Финляндию - в 1256 г. Шведы опять подбирались к Неве - теперь уже по суше. Римский папа даже назначил специального "епископа Карелии", намереваясь навечно закрепить за собой земли води, ижоры и корел. Ответом был стремительный рейд полков Александра Невского на шведские владения. Поход проходил в тяжелых зимних условиях. Сильные морозы, метели и снежные заносы, дремучие леса, короткий приполярный день, редкие селения, где можно было бы отогреться и отдохнуть, - затрудняли движение. "И бысть зол путь, якоже не видаша ни дни, ни ночи, но всегда тьма", - вспоминает детописец. Но русские полки под предводительством Александра Невского пересекли Финляндию и "воеваша Поморие все".
Советский историк академик Б. А. Рыбаков проложил такой маршрут зимнего похода Александра Невского: из Новгорода до Копорья, дальше по льду Финского залива на лыжах в Финляндию, по лесам и замерзшим озерам, через "горы непроходимые" - в "Поморие" (на побережье Ботнического залива). Б. А. Рыбаков предполагает даже, что на обратном пути русские "вой" перешли Полярный круг и достигли берегов Баренцева моря!. Сам по себе такой поход был большим ратным подвигом. Шведское правительство отказалось от своих планов завоевания Карелии. Шведские нападения на русские рубежи прекратились больше чем на четверть века.
Последний поход на рыцарей-крестоносцев, связанный с именем Александра Невского, - взятие новгородцами города Юрьева в 1262 г. Летописец сообщал, что "бяше град тверд Гюргев в 3 стены, и множество людии в нем всякых, и бяше пристроиле собе брань на граде крепку", однако "единем приступлением взят бысть". Возглавлял русский поход на Юрьев князь Дмитрий, старший сын Александра Невского.
Умер князь новгородский, великий князь Александр Ярославич Невский 14 декабря 1263 г. в городе Городце, на Волге.
Русский‘народ по достоинству оценил заслуги Александра Невского, его самоотверженную борьбу за родную землю и военное искусство. В годы Великой Отечественной войны был учрежден боевой орден Александра Невского, которым награждались генералы и офицеры Советской Армии за личную отвагу, мужество и храбрость, за умелое командование своими соединениями, частями и подразделениями; этим полководческим орденом было награждено более 40 тысяч генералов и офицеров Советской Армии. Именем Александра Невского названы военные корабли, улицы и площади в наших городах, мост через реку Неву, станция ленинградского метро.
Публикация романа А. А. Субботина "За землю Русскую" в серии "Отчизны верные сыны" - дань глубокого уважения людей к подвигам Александра Невского - полководца и дипломата, выдающегося деятеля Древней Руси.
В. В. Каргалов, доктор исторических наук, профессор
Часть первая
Глава 1
Возы с Обонежья
Боярин Стефан Твердиславич метался всю ночь. С вечера, перед сном, поел он груздей в сметане, попробовал сига отварного с луком, жареную тетерю… Невелика еда, а вроде бы от нее приключилось. Стефан Твердиславич пил квас грушевый, настоянный на мяте, овсяный сулой - густой, терпкий, как сквашенное молоко, а сон не шел. Высока и мягка перина, а Стефану Твердиславичу она хуже стланой мостовой на Пискупле.
Чутко насторожились хоромы: не скажет ли чего боярин, не позовет ли кого? Беда в тяжелый час показаться ему на глаза. Окула, верного холопа, ключника своего, выгнал из горенки. Тянется ночь, конца ей нет.
Под утро лишь боярин затих. Окул послушал в щелочку, зашипел:
- Шш… Уснул. Ступайте, кто там!
Сам он примостился на узеньком конике в переходце. Зевнул, перекрестил рот.
Забрезжило утро.
Очнулся Окул в поту: стучат щеколдой в ворота. "Охти, не ко времени!" Выбежал на крыльцо.
- Якунко!
На зов показался Якун, воротный сторож, огромный, с рыжею бородою мужик.
- Кто стучал?
- Возы с данью из Обонежской вотчины… - стараясь говорить тихо, загудел Якун, показывая на ворота.
Окул замахал на него:
- Уймись! Экое ты… Не голос, колокольный зык у святой Софии. Что на возах-то? - спросил мягче.
- Холсты, бают, да рушники, меха лисьи и куньи, воск топленый, меду две бочки… Пускать?
- Постой, укажу.
Окул скрылся в хоромах. Не успел притворить за собой дверь, из горенки донеслось:
- Окулко-о!
Окул спешит на зов. Под ногами поскрипывают половицы.
- Звал, осударь-болярин?
- На дворе… почто шум?
- Из Обонежья, осударь… Дань привезли мужики из тамошней вотчины. Холсты да рушники, воск да мед, меха… - Окул повторил все, что слышал от Якуна.
- Ну-ну, - добрая весть смягчила боярина. - Вели - ждали бы, возов не развязывали… Взгляну ужо.
Долго томились на морозе, хлопали рукавицами обозные, переговаривались, гадали: скоро ли свалят кладь? Колокола в церквах отзвонили, студеное зимнее солнце давно лизало мутным языком крыши хором, когда на крыльце вновь появился Окул. Взглянув на возы, на застывших рядом с ними обозных мужиков, задрал голову и, как радость великую, поведал:
- Осударь-болярин жалует.
Обозные сдернули колпаки, склонились в пояс. На крыльцо выплыла шуба малиновая, шапка кунья. На губах у боярина довольная усмешка. Чем ниже кланяются ему люди, тем ласковее его глаза.
- Окулко, щами вели накормить их, - показал рукавом. - Велики ли нынче возы?
- Для твоей милости старались, осударь-болярин, - снова кланяясь, ответил за всех обозный староста. Он стоял близко к крыльцу. Облепленные ледяными сосульками, борода его и усы казались белыми. Крашенный ольховой корой нагольный тулуп подпоясан холщовым поясом. - Кладь привезли, осударь, и дар есть тебе.
- Ну-ну, дар… - боярин совсем подобрел.
- Будешь доволен, осударь, - продолжал обозный. - Игнатец, - повернулся он к соседу в сермяжной дерюге, наброшенной поверх зипуна. - И ты, Микулец… Несите что там, на возу!
Двое обозных бегом пустились к возам и принесли что-то запеленатое в рогожу, тяжелое. Опустили перед крыльцом. Боярин медленно, со ступеньки на ступеньку, сошел вниз, тронул дар ногой.
- Разволоките!
Обозные развязали узлы. Из рогожи, будто плаха осиновая, вывалилась огромная замороженная щука. У боярина замаслились глаза. Этакой щучины не приходилось видать. Окул и тот раскрыл рот, как бы собираясь ахнуть, да взглянул на боярина - поджал губы. Неуместно холопу впереди быть.
- Добра, - налюбовавшись, вымолвил Стефан Твердиславич. - Кто изловил этакую?
- Здесь он, ловец, осударь, - ответил обозный. - Дерно целовал в твою кабалу.
- Позови!
Вдали, у крайнего воза, молодец в дерюге и овчинном колпаке. Обозный махнул ему. Не спеша, переваливаясь с ноги на ногу, молодец подошел ближе. От испуга, знать, что так близко видит боярина, он не снял колпака и не поклонился. Лицо его казалось совсем юным. Оно даже как-то не шло к его плотной, коренастой фигуре. Опустив глаза, молодец стоял молча, одеревенев.
- Ты поймал сю рыбицу? - боярин указал на дар.
- Я, - промычал молодец.
Обозный в тулупе толкнул его локтем: сними-де колпак, дурень!
- Добра рыбица, - еще раз похвалил боярин. - Окулко, вели снести ее на поварню! А ты упрям, зрю, неуважлив, - повернулся к молодцу. - Чай, не отвалилась бы голова от поклона. Нынче за рыбицу прощу такое, а после…
Боярин помолчал, выжидая, что скажет молодец, но тот не шелохнулся.
- Покамест при хоромах будешь.
Вокруг затихло. Настороженно и зорко смотрят глаза Окула. Боярин, не глядя ни на кого, тронулся к возам. Сейчас будет он смотреть и щупать добро. Молодец будто теперь лишь понял, что рассердил боярина непокорством; шагнул вперед, заслонил боярину путь.
- Отпусти меня, болярин!
- Не рано ли просишься, паробче? - остановился Стефан Твердиславич. - Сказывают, дерно ты целовал в кабалу.
- Не за себя, болярин, за людей целовал. Погост наш вольный, подле твоей вотчины. В запрошлом лете горели мы… Корочки не осталось, ни крыши, ни угла. Все пошло дымом. Брали жители после хлеб в вотчине. Грамотку писал правитель: за кадь хлеба вернуть долгу полторы кади, а покуда не обелим себя, в кабалу одному из погоста. Я-то безродный, ни поить, ни кормить мне некого. Просили меня жители - и принял я за всех кабалу. А лето нынче неурожайное, от долга жители не обелились - самим кусать нечего. Послал меня правитель вотчинный в Новгород… Отпусти, болярин, по чужой нужде я…
- То-то бы не по нужде, от радости бы такое-то…
Боярин тронулся вперед, но молодец как присох на пути.
- Вольным рос я, помилуй!
- О чем просишь, холоп? Боек ты на язык, не попович ли?
- Не попович. По зверю промышлял мой родитель.
- Ишь ты, говоришь, как стелешь. Не придумаю, в какой угол посадить умника, - боярин насмешливо скривил губы. - Не лозы ли велишь нарубить да за непокорство задрать сподницу…
- Не стращай, болярин! Ни лозой, ни боем не отнимешь воли.
Стефан Твердиславич отступил от молодца. Краска бросилась в лицо. Обозные в страхе жались к возам.
- Воли не отниму? - задыхаясь, тяжело вымолвил он. - Окулко! - топнул боярин по снежной наледи. - В тенета холопа! Попустил дурню, простил непокорство, а он… В жерновую клеть его, на чепь!
Не успел никто глазом моргнуть - воротные сторожа, рыжий Якун и Тимко, спутали молодца. Боярин не полюбовался на привезенное добро, ушел в хоромы.
- Тронутый он, бедовый, - как бы объясняя упрямство холопа перед оставшимся на дворе Окулом, сказал обозный староста. - И у себя в погосте, бывало, ни перед кем колпака не сломит.
Глава 2
В жерновой клети
В дальнем углу двора, скрытая частоколом от жилых хором, темнеет жерновая изба. От давности она покосилась и осела на переднюю стену. На соломенной крыше, по скатам ее, вытянулись черными ребрами хвосты жердей. Спичники, которые поддерживают жерди, до того одряхлели, что спицы еле держатся в гнездах.
Срублена изба на два жилья - людское и работное. В людском вдоль стен тесаные полати: пахнет лежалой соломой, потом. Волоковые окошки, узкие как щели, затянуты бычьим пузырем. Сбитая из глины печь, с напыльником над черным "челом", широко расселась в углу и потрескалась.
В нижней, работной клети душно от мучной пыли. Двумя рядами, из конца в конец, установлены жерновые камни. Верховоды их обтянуты лубяными шинами. У каждого камня работный холоп. Держась за возило - колышек, верхний конец которого упирается в гнездо матицы, врубленной под потолком, - холоп кружит верховод, растирая зерно.
Нет горше и утомительнее работы, чем в жерновой клети. За вины свои перед боярином садятся холопы к жернову. Кто сел, тому нет выхода из-за частокола, разве что вынесут на рогоже, когда глаза закроет.
У жернова, в конце заднего ряда, молодец с Обонежья. Недавно в клети он, а с лица спал: щеки ввалились, в подглазинах легла темная синева. Круг за кругом тянет рука верховод, позвякивает от движения железная змея цепи. Сухо и нудно шумит камень. Тело у молодца как чужое.
Днем, пробиваясь в узкие щели окошек, еле брезжит мутный, как бы невзначай проникший в клеть, рассеянный свет. Ряды жерновых камней, люди около них - все кажется серым и одноликим. Ночью на все углы мигает кошачий глаз жирника. Теплится он в глиняном горшке и невыносимо коптит.
Ведет рука круг, а перед глазами - стоит молодцу закрыть их - будто наяву искрится легкой рябью приволье Лач-озера. Желтые обрывы песчаных берегов отступают вдаль и тают в сизой прозрачной дымке. Шумят вековые боры; высматривая добычу, скользят над озером чайки; зверь подошел к водопою… Воля!..
Спохватился - ни летнего солнца, ни бора, ни озера впереди. За стенами зима. Вокруг пыльная жерновая клеть. Не бор шумит, а обвитые лубяными шинами каменные верховоды.
- Притомился, паробче?
Вздрогнул молодец: рядом Окул. Покашливает в горсть, спрашивает:
- Почто остановил камешок? Ладно ли? На то и у жернова ты, чтобы камешок не стоял.
- Думы пали…
- А ты не болярин, не тебе думать. На что дума холопу? Не свербила бы понапрасну, поучу тебя. Болярскою волей, с утра завтрашнего десять тебе батожков… По десять дён так.
Придумал Окул наказание молодцу и, не оглядываясь, засеменил к двери. Серая бороденка у него - кочетыгом. Молодец не сразу понял, что пообещал ключник, до того ласково говорил тот; когда догадался - хотел бежать вслед, но цепь… Звякнула она и остановила.
- Что повесил буйную, паробче? Испугался старого упыря?
- Нет, - молодец поднял глаза. Будто впервые увидел он, что рядом, через проход от него, кружится жернов, что там стоит холоп в холщовой рубахе без опояски, рукав на плече у рубахи оборван. Спутанная борода работного до того забита пылью, что напоминает скатанный из шерсти потник. Желтое, как старый воск, испитое лицо холопа кажется страшным. Молодец опустил голову. - Не житье тут, в кабале, - проворчал он. - Легче головой о камень!
- Полно-ко, - как бы укоряя молодца за горькие слова, промолвил холоп. - Молод ты, силы много. Как тебя по имени-то?
- Ивашко я.
- Доброе имя, а мое Конуша. Ты вот послушай, что молвлю. - Конуша подвинулся ближе и заговорил шепотом - Огнем-то прошуметь аль себя кончить - легче легкого это, а кого утешишь? Весны две тому минуло, стоял у жернова молодец. Годами - вроде тебя, ростом был повыше и силой не обижен. Брал он оба камня у жернова и поднимал себе на грудь. В сердцах бросил он как-то злое слово Окулу, тот - зверем. "Якунко, кричит, батожья псу!" Тешился Якунко над холопом, а молодец не простонал, не попросил милости. Поднялся, взглянул в глаза рыжему да и огрел его кулачищем. Как ветром сдуло злодея: лежит он, руки раскинул, на губах красные пузырьки. Сведал о том болярин наш, люто огневался. Спутали молодца пеньковыми тенетами и в поруб, под Софийскую звонницу. Так-то, Ивашко! Хочешь воли - бейся не силой, а хитростью. Простачком прикинься, поклоны бей упырю, а свое помни. Не легко оно, ведаю, зато Окулко-упырь чепь с тебя снимет. Тут и лови свой случай! Уйдешь - беги на Суздаль, а то на вольные земли к Хлынову, в Заволочье… Сказывают, места тамо - жить только.
- А ты… Сам ты сделал бы так?
- Время мое ушло, - помолчав, глубоко вздохнул Конуша. - Молод был - не уразумел, нынче - куда уж! Последние топчу лапотки.