- Пойду.
- Семья у тебя, пусть кто холостые.
- Моя семья не обуза, - Василько насупил брови и взглянул на напомнившего ему о семье Олексу. - Приведет бог - вернусь, а нет - вы, мир честной, не оставьте в нужде жену мою да чадо…
Василько поклонился народу.
- Не тревожься, Василь!
- Идешь с честью, с честью и встретим.
- За мир идешь, Василько, и мир тебя не оставит, - промолвил дед Левоник. - Брата моего ты сын, и покуда жив я…
Олекса тоже спутал было волосы - не хотелось отстать от Василька; но вспомнил, что дома у него шестеро есть просят, - промолчал.
Глава 24
Железная крица
Ночь Ивашко провел в избе деда Левоника. Вечером, когда улеглись, Левоник долго рассказывал ему о ремесле медвецких кричников, о рудных болотах на Мшаге, о домницах.
- Василько-то… Видал молодца? Он племянником мне доводится, братца покойного сынок, - не спеша, рассудительно говорил Левоник. - По душе, без бахвальства молвлю, - лучше Василька нет, на Мшаге кричника. В нашем роду все мужики исстари домники и кричники. Хитро оно, кричное ремесло! Посуди-ко: руда в болоте. Поднимешь ее, на огне доведешь, а то года три аль боле лежит она россыпью. Ветер ее продувает, солнышко греет, зимой морозом прохватит, а как дойдет, после заложишь в домницу с угольком. В ямах, под льняным омельем, обжигаем уголь. Прежде, молодым еще когда я гулял, при родителе, закладывали уголь и руду в домницу, запаливали и ждали, когда сварится крица. Домницы били из сырой глины. Сварится крица - ломали домницу. Новая крица, новая и домница. Без дутья варили. Уголь горел мороком, без шума. В кузне родителя моего горно поддували мехом, а приставить мех к поддувалу домницы не додумались. Нынче по-иному; домница большая, из прокаленного камня, железо, как сварится крица, стекает в ложню. Запалишь и в два меха дашь домнице вольного духу. Все равно что костер на ветру. Чем больше силы в дутье, тем скорее руда железо отдаст, тем крица богаче. Видал, как дуют горно в кузне?
- Сам у горна и у меха стаивал.
- Ведаешь кричное ремесло? - спросил дед Левоник и от изумления даже приподнялся на ложе.
- В Новгороде, в кузне Никанора жил пол-лета и ползимы.
- У Никанора… На Ильиной?
- На Ильиной.
- За крицами бывает у нас Никанор, из нашего железа изделия кует, - пояснил дед Левоник. - И я, молодец, тоже смыслю в железе. Утром, как свет будет, сходим к домнице, поглядим: будет Василько себе и тем, что идут с ним, оружие ковать, чтобы по руке…
Солнце уже поднялось над крышами, когда проснулся Ивашко. Дед Левоник успел обрядить и напоить коня.
- Жив, молодец? - окликнул он Ивашку. - Сладко ты спал, не хотелось тревожить.
- Время мне в путь.
- Будешь и в пути. Конь у тебя добрый, на таком коне легка путина. Наши мужики с изделиями уже ушли в Новгород. Повезли два воза… А тебя-то голодного не пущу. Покуда в избе печь топится да блины старуха стряпает - побываем у Василька, поглядишь на ремесло наше.
Затемно еще пришел Василько в кузню. Заложив уголь и выветрившуюся, высушенную на солнце многолетнюю руду, высек огонь. Когда печь задымила, он принялся за дутье.
Короткий конец коромысла, качающегося вверху на гладком, блестящем, как серебро, железном штыре, Василько соединил крюком с верхней рамой меха. Взявшись за петлю, которая опускалась с другого длинного конца коромысла, Василько качнул его. Рама меха поднялась. Василько опустил коромысло. Пудовые камни, укрепленные на раме, сдавили мех. Воздух, с силою вырываясь из сопла, засвистел в поддувале домницы, наполняя ее шумом. Не останавливаясь, без роздыху, сильными, размеренными движениями Василько принялся качать коромысло. Лоб его покрылся потом. Над дерновой крышей кузни, из трубы домницы, показались языки синеватого в утреннем свете пламени. Бесчисленные искры, снопом вырываясь в воздух, вычерчивали яркие золотые нити и меркли. Василько дул с такой силой, что шум домницы слышно на погосте.
Ивашко и дед Левоник подошли к домнице, когда руда отдала железо. Василько, бросив коромысло, взялся за изымало - длинные, широко раскрывающиеся клещи с крючьями на зеве, и готов был пробить летку, когда в воротах кузни показался дед Левоник.
- Василько! - окликнул он. - Сварил?
- Сварил, - остановись и размазывая на лице черный пот, ответил Василько. - Крепко дул, добра будет крица.
- Какую руду закладывал, с обжига аль выветрившуюся, старую?
- Старую.
- Добро. В старой руде крепче железо.
Дед Левоник легко, точно годы мгновенно ссыпались с его плеч, подошел к Васильку, взял у него изымало. По всему видно, что тут все, за что ни возьмись, привычно ему и знакомо. Глаза его вспыхнули, движения обрели силу, стали точны, как стрела на тетиве меткого лука. Будто играя, он пробил летку, захватил крючьями изымала крицу и, к изумлению Ивашки, сильным размашистым движением выметнул на наковальню огромный, сыплющий во все стороны искры, пористый, как губка, раскаленный добела ковкий ком железа. Василько, не мешкая, ударил по нему кувалдой; брызнули искры, точно зерно из горсти. Дед Левоник взглянул на Ивашку, подмигнул ему. Ивашко понял. В руках его очутилась кувалда. Вперемежку заходили кувалды по крице. Дед Левоник, в под звук им, пристукивал по наковальне ручником. Казавшиеся раньше выцветшими и бесцветными, его глаза блестели, отражая в глубине зрачков золото искр.
Крица сплющилась, посинела. Дед Левоник бросил ее в открытую летку домницы, раскалил, и снова она на наковальне, снова взялись за дело кувалды…
- Складно бьешь кувалдой, витязь, - сказал Василько, когда откованная крица зашипела в лотке, куда бросил ее дед Левоник. - Будто бы и прежде ты железо ковал.
- Ковал, видно кричную руку, - усмехнулся и ответил за Ивашку дед Левоник. - В кузне у Никанора.
- У Никанора? - в глазах Василька зажглось любопытство.
- Да, горно ведаю, а домницу вижу впервые; хочу спросить: почему железо из руды в печи рыхло и без кова нет крицы?
- Потому, молодец, что руда в печи с углем. Уголь горит, руда отдает железо. Чтобы слилось оно плотно, без кова, - мало жара для того в домнице. Когда в два меха дуем, меньше куем.
Белые зубы Василька ярко блестят на темном, измазанном сажей и угольной пылью лице.
- Может, в княжем полку встретимся, - сказал он. - Поглядишь тогда на изделие, что из крицы, которую ковал ты, сделаю.
- Рогатину аль топор? - спросил Ивашко.
- Топорик по своей руке. Ни броня, ни шеломы заморские не устоят против него. Железо будет рубить и не зазубрится.
- Никаноровы кольчужки топор не берет.
- Ведаю. В моем топорике та же сила, что в Никаноровой кольчужке. Кую по его науке.
- Не жалуют нынче молодые, что им старые люди советуют, - пристал к разговору дед Левоник. - А совет у меня есть.
- Скажи! - попросил Василько.
- Мыслю я, - начал Левоник. - Тяжко биться пешим воинам с конными лыцарями. Сам лыцарь и конь его в железе, ни копьем, ни топором не достигнешь. Я, Василь, на тот случай по такой бы хитрости сковал топорик. Не тяжелый чтобы, с широким лезвием, а заместо обушка - клевец, вроде того, как багры куем. Насадил бы топорик на крепкое ратовище. Лыцарь к тебе на коне, меч поднимет, а ты изловчись клевцом его за железо, за броню, да к себе. На коне страшен лыцарь, а упал - колода колодой. Голыми руками бери его. Весь в твоей воле. Куй, Василь, топорик, как велю, спасибо молвишь.
Глава 25
Нечаянная встреча
Без конца, без края тянутся дремучие шелонские боры. Тропа малоезжая, вьется она, как ручеек. То западает в густых ивняжниках на низине, то зайцем скачет по рогатым корневищам сосен. Взглянет Ивашко вверх - сосны подпирают небо своими вершинами. А небо ясное, голубое. Плывут по нему облачные барашки, как ладьи белопарусные на Ильмене. Высоко и далеко плывут, а смотришь, кажется, вот-вот запутается облачко в сосновых лапах. Страшно и хорошо одному в бору. Страшно зверя лохматого, если выйдет тот неожиданно на тропу, и хорошо, потому что полнее и шире волю чуешь. Воздух, которым дышит грудь, - пьяный и сладкий. Бор шумит, и под шум его лесным ручейком бегут думы.
Давно ли Ивашко бродил в этих борах бездомным и бесприютным? Тогда белели снега. Месил он лаптями сугробы, в дырьё тулупишка прожигал мороз калеными шильями. Голодный шел. Не думал тогда, не гадал, что не минет года, как доведется ему снова быть в шелонских борах - не бездомным и бесприютным, как тогда, а вольным витязем, отроком дружины княжей.
В борах на Шелони нашел Ивашко приют на займище у Данилы-бортника. И будто все счастье, что далось молодцу, принял он от Данилы. Как сына, наставлял его займищанин уму-разуму, поил-кормил, не спрашивал ни о чем. Не набреди Ивашко в ту вьюжную ночь на займище, не случилось бы и встречи с князем, не ехал бы теперь Ивашко по лесной тропе на коне, не величался бы витязем.
На пути из Медвецкого погоста в Шелонский городок надумал Ивашко заглянуть на Данилову поляну. Скорее бы добраться туда, скорее бы постучать в ворота, перемолвиться с займищанином словом.
Но как ни спешил Ивашко скорее быть на поляне, он не понукал коня. Конь идет шагом. Всадник опустил поводья. В голове одна за другой бегут думы. Вспоминается: вечер, трещит в светце лучина. От черного глянца стен веет теплом и уютом. С полатей смотрит, свесив вниз голову, Олёнушка. Ивашко на лавке. Слушают они неторопливую речь Данилы. А на дворе - ветер: свистит, сердито кидается в стены сухим снегом, заметает следы и тропы. Потом наступила весна. Отшумел ледоход, улеглись в берега полые воды, мягкими травами, бранями узорными расцвела поляна. По утрам Ивашку будил весенний птичий гомон. Олёнушка… Ивашко оглянулся. Показалось, притаилась она где-то неподалеку.
Ах! Внизу, под крутым берегом, раскинулась перед Ивашкой Шелонь; сверкает она серебряной рябью так ярко, что Ивашко зажмурил глаза. У противоположного берега дрожат и ломаются в воде, отражаясь в ней, вершины деревьев. В сонных заводях, около берегов, пышными купаловыми огоньками цветут кувшинки. Кажется, не цветы это, а желтая россыпь солнца купается в воде; круглые листья, похожие на брошенные в воду зеленые щиты, распластались, не шелохнутся.
С той поры как Ивашко не был здесь, бор словно бы стал еще глуше, непроходимее. Временами конь с трудом пробирается сквозь плотные, как стена, заросли. В буреломах зреет малина. Пахнет сосновой хвоей и черемухой. Вблизи от Шелони кусты черемухи разрослись до того цепко и путано, что ветви и молодой подсад напоминают темное, гибкое перевесище. Продвигаясь берегом, Ивашко напал на тропинку. Уходя от реки, теряется она в глубине чащи. Ивашко остановил коня, осмотрелся. Вдруг… Рука его невольно натянула повод. Близко, в зелени подлесья, что-то темнеет. Много верст проехал Ивашко бором - не страшился, а тут взяла оторопь.
- Кто там? - окликнул он. Голос отдался эхом вдали и потонул в гуле бора.
Никто не отозвался. Тот, что темнеет в зелени, неподвижен, как прирос к земле. Ивашко рассердился, тронул коня, подъехал ближе и… Хо-хо-хо! Засмеялся он над собой; от смеха даже глаза затуманились.
- О-хо-хо! - вторит Ивашке эхо, откликаясь в бору.
Давно когда-то молния угодила стрелою в сосну, расщепила, сломала дерево, оставив черный обугленный пень. Ивашко узнал его; весною, живя на займище, бывал тут. Смешно ему над оторопью своей, над тем, что готов был звать к бою пнище.
Признал Ивашко место. Отсюда, от черного пнища, тропа перевалит через пригорок, за пригорком глубокой щелью ляжет овражек, пролепечет привет осинничек на том берегу, похлещется лапами сосновая заросль, а за нею - поляна.
Трава на поляне густая, под брюхо коню. Ближе к Шелони колышется от ветерка сизое озеро ржи, а рядом с ржаным озером - ровная, светлая зелень льна. Лен усыпан голубыми снежинками. Ивашко вспомнил, как он весною ковырял сошником льняное поле и затем, когда Данила разбрызгал семена в землю, гладил посев ручной волокушей.
Он сошел с коня и, ведя его в поводу, чтобы размять ноги после долгой езды в седле, пошел мимо льнища к займищу.
Ворота в тыну открыты. Ивашко привязал коня к кольцу у прируба. На дворе все по-старому. Даже чурбаш, на котором Ивашко не раз пластал поленья, и тот лежит на своем месте, в стороне от крыльца, изрубленный, похожий на огрызок. Около белеет свежая щепа.
Не прикрыта и калитка в сенцы.
Узнает ли Данила в княжем дружиннике того Ивашку, который, плутая в борах, набрел на займище и жил тут? Узнает - наахается.
Поднялся в сенцы. Рука потянулась к скобе, но… Ивашко отшатнулся.
Кто-то чужой. Расколотым билом дребезжит в избе голосишко, как паут вьется.
Весною был как-то Ивашко в бору. Жарко грело солнце, голова кружилась от пьяных лесных запахов. На лесной полянке, куда вышел он, горели червонным золотом дикие маки, меж них застыли на тоненьких, стройных стебельках лиловые звездочки первых колокольчиков. В воздухе было так тихо, что молчал даже осиновый лист. Медленный и давний гул бора - и он не нарушал тишины. Ивашко прилег на траву. Не приметил, как заснул. Долго ли пекло его солнышко, не помнит о том; проснулся, почувствовал тяжесть на груди. Спросонок провел рукою. Под пальцами что-то жесткое и упругое, как кибить. Открыл глаза… О! Словно упал на него ледяной ком и, тая, расплылся липкой, холодной влагой. На груди свилась плетеной вожжиной змея. Ивашко вскочил, побежал, царапая лицо о сухие ветки. Вспомнил сейчас о пережитом, как и тогда, брезгливый, неприятный холодок пробежал по телу.
Дернул скобу. Не дверь, кажется, всю избу бросил на себя. Шагнул через порог - остановился, заградив проход.
После улицы в избе показалось темно. Голоса, которые слышал, будучи в сенцах, умолкли.
В горнице - двое. Один из них Данила. Черная борода займищанина гуще прежнего покрывает щеки; точно медвежьи лапы прижал бортник к своему лицу. С недоумением и любопытством смотрит он на Ивашку. Не признал.
- Подобру жить, Данила! - первым заговорил Ивашко. - На перепутье к тебе завернул, примешь ли?
- Подобру, так отдохни, витязь, - поднимаясь навстречу гостю, ответил лесной житель, и лицо его осветилось знакомой улыбкой. - В стороне живу, а люди моей избой не гнушаются. Садись на лавку, гостем будешь.
- Спасибо!
Затянутое сухим бычьим пузырем окошко пропускает внутрь так мало света, что все предметы в избе кажутся тусклыми, теряют свои очертания, расплываясь перед глазами. На всё на своих местах, как было в тот день, когда Ивашко покинул займище. Те же лоснящиеся от копоти стены, божница в углу; даже горка поленьев на напыльнике будто нетронутою пролежала все дни.
- Уж не Ивашко ли? - присматриваясь к гостю, спросил Данила. - Не врут ли мне очи?
- Не врут…
Не успел Ивашко произнести это, как Данила очутился рядом. Он крепко обнял молодца, потом отпустил и, не спуская с него глаз, сказал:
- Покажись-ко! Не ждал ведь тебя селюшки. Стою и гадаю: какой бы это витязь завернул на дымок?
Обрадованные встречей, Ивашко и займищанин позабыли о захожем, что сидел в красном углу. Не видели они и того, как захожий выбрался из-за стола, ужом скользнул вдоль тесовой лавки и, будто камень, сорвавшийся с ремешка пращи, толкнулся в дверь.
- Кто был в гостях у тебя? - спохватился Ивашко. - Не Семенко ли?
- Он… Семенко. Тот, что по весне забрел…
Последних слов Ивашко не слышал - он выбежал следом за попом. Недолго шел сенцами до крыльца бортник, а увидел Ивашку за воротами. Не разбирая пути, мчится он к бору, а впереди, подхватив руками полы крашенинного зипуна, шариком катится Семенко. У первых сосен, что городом окружили поляну, Семенко споткнулся. Ивашко догнал его и что-то заговорил. Семенко встал. Ссутулясь, он впереди Ивашки завихлял к займищу. Вдруг…
Не сразу понял Данила, что сталось на поляне. Видел он: обернулся Семенко, каким-то ощеренным, по-кошачьи гибким движением взмахнул рукой. Ивашко пошатнулся, немного постоял так, вытянув руки, словно пытаясь сжать ими Семенка, и не упал, а, как бы скользя по вощеному накату, опустился на землю.
Семенко скрылся за деревьями. Спохватись вовремя займищанин, нагнал бы он захожего попа. Но Данила забыл о нем. Все его думы сосредоточились на одном желании - скорее помочь Ивашке. Данила подбежал к нему, окликнул:
- Ивашко! Очнись, Ивашко!
Не ответил. Глаза у Ивашки закрыты, руки раскинуты в стороны, резкое дыхание со свистом и хрипом вырывается из груди сквозь сжатые зубы.
Чем поразил Семенко молодца? Тонкая игла кончара, только она могла скользнуть в сплетение кольчуги, поразить грудь витязя.
Данила снова окликнул Ивашку. Молчит. Тогда займищанин бережно поднял молодца и на руках понес его к займищу.
Глава 26
Большой полк
Ранним утром выступало новгородское войско. Пешие ратники во главе с воеводами Силой Тулубьевым и Васильем Спиридоновичем собрались у святой Софии; готова к походу дружина.
Дружинники конно построились на княжем дворе, когда из терема спустился Александр Ярославин. Княгиня Прасковья Брячиславовна провожала его до стремени. Она не плакала, не голосила, только ниже опустила на осунувшееся лицо белый плат. Евпраксеюшка стояла на высоком крыльце и не отрываясь смотрела, как княгиня прощается с мужем. Когда глаза мамки застилали слезы, она, будто бы невзначай, смахивала их рукавом. В сенях, позади мамки, толпятся ближние девушки. Железом и медью горят на утреннем солнце шеломы дружинников, сверкающим лесом поднялись копья. Зоркие девичьи глаза издали узнают милых сердцу.
Александр на коне. Склонясь к княгине, он говорит:
- Не печалься, Параша! Себя береги! Вернусь, не будет мне радости в том, что выплачешь свои очи.
- Возвращайся скорее! - шепчет княгиня, не выпуская из рук прохладного серебра стремени. Глаза ее и дрогнувший голос выдают, как много хочется ей сказать на прощание, но сил нет выразить словами то, чем полно сердце.
- Вернусь, - пообещал Александр. - Сильны свей, но мы на своей земле и сильнее их. Преградим путь и отбросим рать их за море.
- Береги себя! - прижав к груди стремя, еле слышно прошептала княгиня.
Александр тронул коня. За ним, по пяти в ряд, сверкая броней и наконечниками копий, следовали дружинники. За воротами - полно людей. Ремесленные и гостиные, гриди боярские, посадские жители - весь Новгород провожает войско. Александр едет шагом впереди дружины, позади его Ратмир и старшие дружинники. Парчою и золотом горит на солнце княжий стяг.
Зазвонили колокола у святой Софии и в соборах. Попы, вышедшие с хоругвями, в облачении, служат короткие напутственные молебны, кропят водою обнаженные головы воинов.
Окончены молебны, но колокола не утихают. Из толпы ремесленных выступили навстречу Александру староста братчины оружейных мастеров Онцифир Доброщаниц, за ним кузнецы Никанор и Страшко; у Никанора в руках меч, у Страшка копье. Александр остановил коня.
- Прими, княже, меч и копье боевое - дар ремесленных мастеров Великого Новгорода, - сказал Онцифир. - Наши мастера ковали меч и копье по твоей руке, добро ковали. Не укроют врага от меча и копья твоего ни кольчуга, ни щит, ни броня кованая.
- Спасибо вам, мужи! - ответил Александр. - Дорог мне ваш дар. Будем стоять в поле, не порушим славы Руси и Великого Новгорода.
Никанор, передавая Александру меч, от себя молвил: